Олег Метелин - Высоко над уровнем моря

– Нет, я из Ярославля.

– Почти земляк… А почему в армию попал? В МГУ же военная кафедра есть.

– Вылетел…

Что-то неуловимое в этом высоком небритом парне при всех его манерах, одежде и взгляде, выдававших бывалого, знающего себе цену солдата, было от той жизни, которую оставил за спиной семь месяцев назад Вадим. Интонация их разговора напоминала обмен паролями среди кровожадных джунглей: «Мы с тобой одной крови – я и ты!»

Собеседник Варегова это понял раньше.

– Коллега, значит, – с кривой усмешкой сказал он.

Вадим сумел уловить в этих словах не насмешку, а странную горечь и самоиронию. Не насмехался ли небритый над собой?

Не видел ли он в этом, еще многого не знающем, затурканном воинской службой, молодом озлобившемся парне самого себя полтора года назад? Он-то успел понять, что потом придет легкость, станет проще жить. Здесь. А там, дома?

Да и существует ли теперь для него, для них всех, старое понятие дома? Смогут ли узнать тебя там, за речкой, с кем ты так ждешь встречи и так этой встречи боишься…

Или просто вздохнут от жалости: «Господи, кем ты стал…» Но жалость тебе будет не нужна. А поддержка… Они не смогут ее дать, просто не сумеют. И тогда ты останешься своим среди бывших чужих и чужим среди бывших своих. А близкие останутся в прошлом, к которому нет моста. Очередная насмешка жизни. Очередная плата за все.

… – Меня Андреем зовут, – негромко, словно извиняясь за одному ему известный грех, сказал небритый, – Ну, давай, дерзай парень. Ни пуха тебе…

– Протас! – окликнули его, – Уходим!

Сменяемый взвод уже спускался вниз. Андрей хлопнул Вадима по плечу:

– Счастливо, доброволец…

Он подхватил стоящий на бруствере ПКМ, закинул ремень на плечо и шагнул, не оглянувшись с площадки. Вадим какое-то время слушал шорох шагов спускавшегося по склону взвода солдат, потом ветер заглушил эти звуки.

… – Слушай, Варяг, – рядом с Вадимом, полулежавшим около хилого кустика, опустился Мухин.

«Вот паскуда, – лениво подумал Варегов о назойливом „черпаке“, – Настоящая муха. Навозная. Я, вроде, на кучу дерьма не похож, но этот все равно липнет. Когда он от меня отцепится?»

– Чего тебе? – произнес он вслух.

– Ты родом откуда, из Ярославля?

– Ага.

Варегов родился в другом месте. В Ярославль его семья переехала, когда Вадиму было десять лет. Но Мухи подробности его биографии знать было необязательно.

– А я вот с Алтая. Про Барнаул слышал? Степи… А я моряком хотел стать. Два раза в «мореходку» поступал. И каждый раз на сочинении проваливался. Ну, на хрен мне, штурману, сочинение?! В последний раз я это в приемной комиссии сказал.

– Ну? – Вадим начинал слушать шустрого Мухина все более заинтересованно: тот раскрывался с совсем неожиданной стороны.

– А мне в ответ: «Моряк должен быть всесторонне образован». Все-сто-рон-не!!! …мать! – выругался Мухин, – Слушай, студент, натаскай меня по литературе, а? А я тебе в роте поддержку дам!

«От тебя поддержка, как от козла молока», – подумал Варегов, посмотрев на худую хитрую физиономию Мухина.

Ладно, – произнес он, – Только дай мне немного отдохнуть, хорошо?

– Отдыхай, – милостиво разрешил Муха и отправился к группке солдат, во главе с лейтенантом колдовавших над минометом.

«Одиночество – наш неизбежный спутник, Вадик. Это проклятие каждого мыслящего человека – быть одиноким среди людей, „средь шумного бала“. Я почему-то не чувствую себя одинокой только в лесу, в поле. Там со мной происходит нечто такое, что наполняет меня неведомым смыслом. Наверное, я кажусь тебе смешной, Вадик. Такие письма не пишут в армию…»

Вадим лежал под кустом на теплой афганской земле, смотрел на склон противоположной сопки и вспоминал строки ее писем. В последнее время письма Аллы проявлялись в его памяти все чаще и чаще. Сейчас, когда он потерял ее безвозвратно и невозможно было что-либо изменить в не успевших окончательно наладиться отношениях.

Это письмо Варегов получил спустя месяц после начала службы. Тогда заканчивался курс молодого бойца или «карантин», как его называли здесь. И жесткий ритм новой жизни все меньше оставлял времени для посторонних мыслей. Требовалось быть максимально собранным. Но воспоминания о тех, кто остался за тридевять земель, не уходили совсем. С необычной четкостью они проступали между командой «отбой» и провалом в сон.

В этот десяток минут, когда намаявшееся за день тело еще не остыло от забот, чтобы провалиться в черноту без сновидений, мозг получал возможность вспомнить о личном. В эти блаженные минуты лежавшие в казарме люди переставали быть казенными людьми.