Наталья Галкина: Пенаты

Маленький замолчал, вглядываясь в ее лицо. Выждав минуту, сказал:

— Ждите, скоро вернусь.

Редкие летние облака неспешно и безмятежно плыли над нею. Скорость их сравнима была со скоростью неторопливого давнего святочного снегопада. В Святки все переодевались. Все дети переодевались, рядились, и юноши, и малыши. В какой-то мере каждый верил: ряжеными она их не узнает. Она подыгрывала, они являлись в масках, немыслимых усах, изменив голоса, походку, повадку, она путала, кто есть кто, они приходили в восторг. Маска, я тебя — знаю?.. Неуверенная интонация.

Как же он переодет был все эти годы! чужое тело, нелепый облик пожилого актера пошлого заштатного театра, чужая речь, визгливый голос; где он прятался? что оставалось от него самого? доверчивость? истовость? юношеская страстность? юношеский максимализм? Ей все время вспоминались сказки, та, например, про Кащееву смерть: птица, снесшая яйцо, разбивающееся яйцо, в сердцевине его иголка, главное — иголка...

Адельгейда подумала — вряд ли Маленький превратил принца в шута намеренно; да, ведь он твердил о «неудаче», научной ошибке, поисках пути... «Ведь он мог все помнить, как я! — она похолодела. — И истово носить маску, двойную личину, прикрывая «великого ученого», за коего почитал Маленького... Его любимый «Овод» Войнич. Неузнанный герой. Неузнаваемый».

Каково ему было, высокому, красивому, молодому, стариться в жалком обличье? Как смотрелся он в зеркало? Она с неожиданной злостью представила себе Маленького; может, не вышедшему росточком и личиком великому ученому доставила удовольствие такая неудача?

Нет, нет, остановись, перестань, раба Божия Ангелина, об этом ли думать тебе сейчас. Помнится, ее неузнанный принц любил жизнь как никто, словно чуял раннюю гибель; может быть, возвращение к деталям бытия, к лицезрению равнодушных звезд и птиц имело для него несказанную ценность, и за нее стоило платить такими пустяками, как обноски плоти, рубище вместо королевского наряда?

Еще одна волна негодования и злости накатила и отошла: почему все так хотят властвовать над себе подобными? над жизнью и смертью? судьбами распоряжаться?!

Адельгейда представила себе внезапно нескольких несообразных людей, некогда виденных ею. Толстый тапер (брюки на брюхе сходились из рук вон...), нелепый, очкастый, некрасивый, в коем таился романтический мечтательный сентиментальный юноша; отравитель из сахалинских каторжников, милый, голубоокий, с приветливым нежным личиком... Но почему-то природное несоответствие внешнего внутреннему вызывало у нее разве что легкое недоумение; а рукотворный новодельный образ ее любимца казался ей противоестественным, чудовищным, непозволительной игрою. «Я не права, не права, — лихорадочно твердила она себе, — все в руках Божиих, даже наши своевольные игры, своевольные страшные игры наши, даже их осуждать не моего ума дело!»

Она и прежде не могла представить, кем он станет, как будет жить, ее ясноглазый прекрасный мальчик, ему не было места в буднях, в грошовой действительности; может, во все времена рождались те, кому жизнь оказывалась не впору?

Странствующие рыцари, чудаки, выдумывающие несуществующие цели и недосягаемые дали, дабы найти для себя роль, приемлемую хоть сколько-нибудь?

Жизнь, видать, тоже чувствовала нечто подобное, потому и послала к нему конвоиров с винтовками.

Должно быть, ему подходила только сказочная роль превращенного очарованного принца.

Младшенький мог стать кем угодно: тихим чиновником, инженером-путейцем, как отец; девочки и есть девочки; среднему шла военная форма, старший стал врачом по призванию; ее ясноглазому пасынку места не было.

Она прекрасно помнила Новый год, тысяча девятисотый, старые Рождественские мирные, милые сердцу домашние утехи; распахнулась дверь, настал двадцатый век, ей не с чем было его сравнить, ей вспомнилась сказка про замок оборотней; в замок оборотней дверь распахнулась, все в замок вошли, дверь захлопнулась, заржавели засовы, заколдованы вошедшие, ключ от замка потерян. Оборотень, оборотень покажись! Кажусь, кажусь, кажусь! Эхо страшных голосов, диких песен

Все было невозвратно, невоскресимо. Только два воскресших могли жить в душе ее: Лазарь, восставший из гроба, и преображенный Христос. Все остальные напоминали о привидениях, и сама она была такой же призрак темный.

«Надо встать, подойти к ним, увидеть их».

Отстраненный спокойный лес окружал ее. От края обрыва до края ямы хвощи и папоротники образовали свой маленький доисторический лесок, только вместо ящеров в нем шастали ящерицы и лягушата.