Анатолий Кузнецов - Огонь

Мороз, однако, не дал ему долго размышлять. Схватясь за нос, Павел побежал прочь, подальше от искушения вернуться в кабинет. Нет, к чёрту, там заснёшь — и пушкой не разбудишь. Лучше в будку мастеров.

Добежал, спасаясь от мороза, позорной рысью до будки, взлетел по трапу, ворвался, мелко стуча зубами, с болящей кожей лица. Шипел и тёр щёки, уши, хлопал руками, ха, будка родимая, спасение!…

Сонно зудели приборы, уютно мигали лампочки. У стола с телефоном и журналом — ни души. Но под стеной на полу спало несколько человек. Двое из них были Николай Зотов и Юра. Третий, седой, явно не из смены. Павел удивленно признал в нём кинооператора «Новостей дня». Четвёртый был в отличном пальто, накрылся меховой шапкой. Не веря ещё глазам, Павел склонился, приподнял шапку — это был Белоцерковский, голова на фотоаппарате, под бока подмостил какие-то войлочные пластины, спиной прижался к раскалённой батарее.

«Да как же он к тому же хорошо устроился, — с завистью подумал Павел, — так-так, однако где они войлоку набрали? -» Он заглянул за щиты с приборами и обнаружил там целую кучу этого войлока вперемешку с упаковочными планками. Надрал себе, сколько хватило терпения, устроил ложе под раскалёнными трубами, улёгся боком, опершись на локоть, спиной — к трубам. Грелся.

«Но ведь дом у Рябинина может сгореть!» — подумал он и удивился, как эта простая мысль не пришла ему раньше и как он не высказал её Рябинину, не предупредил.

Не так уж редко бывает, что именно такие вот частные дома горят, а у него система отопительная, сама по себе, помнится, топка горела, и уголь выпал, Рябинки его ещё ногой затоптал. А если бы не заметил, ушёл на работу, а уголёк тлел, тлел и разгорелся бы…

Вот Мишка Рябинин на работе, в столовой, вдруг прибегают, кричат: «Дом твой горит!»

Ведь он, пожалуй, так бы и побежал, в колпаке, в фартуке. Но что сделаешь? — Полыхает костром. Дом хоть и каменный, но веранда, мебели полно, радиола эта самая, проводка замкнулась, пожарные боятся тушить: током бьёт…

— Ну, носом клюёт. Послушай, ты мне нужен!

Павел ошалело открыл глаза. Белоцерковский уже сидел на корточках перед ним, тряс за плечо. Краем глаза заметил, что больше в зале никого нет, войлочные подстилки пусты.

— Что? — Чугун? — — хрипло спросил Павел.

— Нет, — сказал Белоцерковский. — И ты мне скажи: кто же тогда счастлив? -

— Да, я напился, — говорил Белоцерковский, пока они шли по мосту к домне. — Но, как честный человек, оставил тебе. Можешь не пить, но это не значит, что ты можешь мне не отвечать!

— Почему ты не уехал? -

— Не твоё дело. Может, у меня есть тайные замыслы.

Он споткнулся о порог железной двери, чуть не растянулся, но удержался на ногах.

Дыма в цеху поубавилось, хоть он был чувствителен, но дышать можно. Домна вулканически-монотонно гудела. Горновые собрались в кружок на мостике у печи, грели спины, прислоняясь к теплому кожуху домны, травили что-то, посмеивались.

— Я циник, — сказал Белоцерковский. — Я и не отказываюсь. Более того, считаю, что только циник может выжить в этом мире.

— Нет, — сказал Павел.

— Аргументируй! — потребовал Белоцерковский, но, не ожидая ответа, горячо продолжал сам: — Может, ты витаешь в облаках, писатель, куда ж там! А я реалист, я думаю, как бы мне выжить, как бы что-нибудь успеть ухватить в этой короткой, тяжёлой жизни. И я должен успеть. Урвал крошку пирога — это моё, запишем в актив. Еще урвал — ещё одна галочка. При этом я имею мужество хотя бы честно называть себя циником. А тебе, кроме фальшивых, трескучих слов, нечего возразить мне в ответ!

Они тем временем дошли до канавы и остановились, наткнувшись на естественное препятствие. Канава была чистая, весёленькая, словно никогда и не было в ней никаких крокодилов, даже, кажется, подмели.

— Ладно, оставим, как ты выражаешься, трескучие слова, — сказал Павел. — Один только вопрос: а что, эти твои урывки — счастье? -

— Счастье — журавлик в небе… Я по крайней мере знаю, что не упускаю времени.

— Нет, — сказал Павел, — ты упускаешь время. То самое, что для счастья. На мелочи. Урывки.

— Из мелочей наберу большой мешок.

— Большой мешок мелочей? — Мешок мелочей, набранный ценой жизни, такой борьбы, топча других… Ведь так? — Надо топтать? -

— Надо!

— При подходящих условиях ты мог бы вырасти в порядочного фашиста.

— Мог бы! — с нервным вызовом согласился Белоцерковский. — Преувеличение, но ладно.

— Почему преувеличение? — Если цинизм, так уж до конца.