Мюррей Бейл - Эвкалипт

Эвкалипту присуща бледная, встрепанная красота. Один-единственный экземпляр господствует над целым австралийским холмом. Дерево-эгоист. Держась особняком, эвкалипт притягивает к себе внимание и жадно вбирает в себя влагу и все проявления жизни, такие, как безобидная трава и поросль, в радиусе корней и далее, при этом тени почти не давая.

Ландшафт создают деревья.

Прошло немало времени, прежде чем Холленд привык-таки к мысли (если не к факту), что земля, на которой он стоит, включая каждый осколок кварца, каждую сломанную палку, каждый пучок сухой травы, каждое дерево — вертикально растущее ли или поваленное и поблекшее — принадлежит ему, является его законной собственностью. В такие минуты порою казалось, что ему принадлежит даже погода.

Одержимый внезапно нахлынувшей страстью, Холленд решил, что хочет знать все на свете, начиная с названий — названий птиц и камней и, главное, деревьев. Невозмутимо-вежливые, с трудом сдерживающие улыбку горожане не всегда находились с ответом; тогда Холленд выписал несколько справочников из Сиднея.

К тому времени, как появилась Эллен в синем клетчатом платьишке, Холленд уже насадил несколько эвкалиптов; теперь девочка частенько сопровождала отца с ведерком и желтой лопаточкой и, усевшись на корточки в сторонке, глядела, как тот сажает все новые.

Вот так она, Эллен, насаждала семена собственного будущего.

Самый первый эвкалипт — если, конечно, возможна подобная точность там, где речь идет о великой любви, — был посажен перед домом. Смещенный чуть в сторону от центра, он нарушает нарастающую горизонтальность фронтальной веранды и с большинства ракурсов благополучно загораживает окно дочерней спальни.

Вообще-то Холленд мог воткнуть сюда любое дерево — скажем, жутковатую сосну с ее подхалимской тенью (сосну зонтичную, например? или араукарию?) или даже акацию, самое унылое дерево на свете; или, опять же, локву — сантиментальную местную любимицу. А ежели Холленд так уж прикипел душой к эвкалиптам, потому что они якобы местные уроженцы, или деревья-одиночки, или уж бог весть почему, так ведь даже в те дни в продаже имелись саженцы самые разнообразные, в заржавленных жестянках.

А Холленд вот посадил желтый кровавик (он же — эвкалипт отличный, Е. eximia).

Дерево это настолько чувствительно к морозам, что произрастает главным образом на побережье, по соседству от Сиднея. Первый Холлендов саженец загнулся в считанные дни. Но упрямец Холленд не сдавался: посадил новые и выходил-таки последний уцелевший чахленький прутик — всякий день рыхлил землю, поил его из чашки, подсыпал овечьего навоза, а ночами укрывал от мороза, возводя заслон из мешковины и жести. Деревце прижилось и разрослось. И — вот оно, красуется перед домом.

В отличие от прочих эвкалиптов, у желтого кровавика трепещущий лиственный полог ниспадает едва ли не до земли, точно у заблудшего дуба. Ботанические журналы имеют сказать следующее: «Видовое название происходит от английского прилагательного „eximious“, что означает „замечательный“: подразумевается, что дерево в цвету выглядит весьма необычно». Цветы распускаются в конце весны. Ощущение такое, будто кто-то, резвясь и играя, горстями набросал грязного снегу в защитно-зеленую листву. Грязный снег — да чтобы так далеко от побережья?

Скорее, это оттенок пивной пены. Или даже кудри блондинки. А непрестанно сочащаяся красная смола и есть «кровь» второй половины названия.

По мере того как Эллен росла, ей хотелось знать о своей матери-невидимке все больше и больше. Прихотливые ожидания девочки и ее нетерпеливое раздражение на неполные ответы отца немало озадачивали.

Фотография, пожалуй, помогла бы снять напряжение. Но, по всей видимости, такого справочного материала не существовало вовсе — при том, что жена Холленда выросла в самый разгар национального помешательства на фотографии — и черно-белой, и сепийной, — во времена расцвета нелепых поз. (Запечатленная скука пикников, черные овцы с уныло вытянутыми мордами, провинциалка-кузина а-ля «баба на чайнике», младенцы, гримасничающие в колясках на манер рассерженных мотоциклистов. Господь свидетель, список шаблонных снимков вышел бы длинный, и тут же — уничижительное примечание на предмет ненадежности фотоальбомов местного производства…) Щелкает затвор объектива — и будущая реакция, будь то шок и ужас, или жалость, или изумление, обеспечена серебром и желатином. Фотография — это искусство сравнения. Фотографировать может любой. А «искусство» уже задано самим объектом, будь то хоть кирпичная стенка: на самом-то деле слово «искусство» в данном случае — вопиющая претенциозность, ведь оно всего лишь описывает постановку ног и то, стремится ли фотограф подчеркнуть поэтику тени, или необычность объекта, или противопоставление таковых, тяготеет ли к суровой лаконичности или просто-напросто к благопристойности самого что ни на есть заурядного снимка на документы.