Мюррей Бейл - Эвкалипт

Из трех ответов на строчное объявление Холленда самым многообещающим показался листок линованной бумаги, исписанный округлым детским почерком. Вроде бы речь шла о молодой вдове, во всяком случае, именно такое впечатление складывалось из письма: вот вам, пожалуйста, еще один бедолага ухнул в речку головой вперед, даже сапог не сняв.

Сестер у нее было не то шесть, не то семь. Повсюду маячили — бледные девы, застывшие неподвижно, пронзенные лучами ослепительно яркого света, словно лачугу из листового железа изрешетили пули.

— Я представился, — рассказывал Холленд. — И твоя мама разом притихла, как мышка. Даже рта не открыла. Верно, поняла, во что ввязалась. И вот он я, стою перед ней. Чего доброго, только глянула на мою рожу — и ей захотелось убежать куда глаза глядят? — (Дочка заулыбалась.)— Милая женщина, очень-очень милая. Я долго с ней пробыл.

Иногда к ним подсаживалась одна из младших сестер и, ни слова не говоря, принималась расчесывать ей волосы. Волосы цвета спелой соломы; прочие сестры уродились брюнетками. Ножки кухонного стола стояли в жестянках из-под керосина. Отец то входил, то выходил, присутствия Холленда будто не замечая. Мать вообще не вышла; может, ее и не было? Холленд подарил семье топор и одеяло, точно имел дело с краснокожими.

И наконец увез невесту к себе в Сидней.

Там, в его квартире, то есть плюс-минус в границах его мира, она оказалась вполне себе пухленькой или, скажем, помягче, чем он себе представлял, и вся светилась, как мукой присыпанная. Она тотчас же взялась за дело. Словно мимоходом, само собою, завела в доме иные порядки. Ее распущенные волосы были что потоком заструившийся песок; она ритмично расчесывала их перед зеркалом, словно совершая некий религиозный обряд. А как безоговорочно она доверялась мужу, впуская его! Руки его выглядели неуклюжими и грубыми, а порою и слова тоже. Зато теперь у него был кто-то, кто его слушал.

То, что произошло потом, началось с шутки. Под влиянием момента Холленд — не без труда! — застраховался против рождения у своей приречной супруги близнецов. Он бросал вызов самой Природе. Ну, и праздновал тоже — по-своему. Актуарии рассчитали грандиозные шансы; Холленд тотчас же увеличил страховку. Он помахивал добрым старым полисом с его липовой красной печатью перед носом у своих друзей. В те дни он здорово пил.

— Все из карманов выгреб, до последнего шестипенсовика.

Финансовая сторона Эллен интересовала мало.

— Ты родилась первой, — кивнул Холленд. — Мы назвали тебя Эллен. Ну то есть, твоя мама так захотела: Эллен. Твой братик прожил всего-то несколько дней. И в твоей матери что-то сломалось. В жизни не видывал, чтобы человек столько плакал, честное слово. Твоя макушка — вот здесь — всегда была мокра от слез. И еще — кровь. Много крови. Она просто лежала в постели и плакала — знаешь, тихонько так. Остановиться не могла. Совсем ослабела от слез. На моих глазах жизнь из нее вытекала тонкой струйкой. Я ничего не мог поделать. Я же ее так толком и не узнал. Сам не пойму, как это вышло.

А тут — ты, крепенькая, здоровехонькая, а вскорости подоспел и чек на приличную сумму. Мне бы тут впору шляпу в воздух подбрасывать. В жизни не видывал столько деньжищ — столько нулей! Я протаскал весь этот капитал на клочке бумаги в заднем кармане брюк с месяц, а то и дольше, прежде чем набрался храбрости войти с ним в банк. И вот мы здесь. Вид с веранды — что надо. А ты… да только посмотри на себя! Уже загляденье! Куколки краше на сто миль в округе не сыщешь.

Эллен могла слушать эту историю до бесконечности — слушать и задавать вопросы про маму, частенько одни и те же. Нередко Холленд прерывал рассказ на полуслове и говаривал:

— А ну-ка иди сюда, поцелуй папу покрепче.

Есть на свете люди — и целые нации! — что неизменно держатся в тени. А другие люди тени отбрасывают. Длинные, протяженные отрезки тьмы предшествуют им — даже по дороге в церковь или когда солнце, как говорится, подтерто грязной ветошью туч. Под ногами у этих людей — лужицы темных силуэтов. Сразу вспоминаются сосны. Сосны и тьма — суть одно и то же. Эвкалипты в этом смысле совсем другие: их висячие листья образуют просвечивающую насквозь крону, что, в свою очередь, тень роняет смутную, узорчатую, ежели это вообще можно назвать тенью. Ясность, прозрачность, отсутствие тьмы — вот вам, пожалуйста, «эвкалиптовые характеристики».

Как бы то ни было, не кажется ли вам, что угодливая сосна ассоциируется с числами, с геометрией, с подавляющим большинством, в то время как эвкалипт — дерево обособленное, отшельник-одиночка и по сути своей антидемократичен?