Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Зарыхта снова вернулся к своему тянувшемуся с утра внутреннему монологу. Ведь он знает сына Качоровского, длинноногого Мирека. Значит, еще одни вариант той же самой истории. Мой конфликт с Янеком. Конфликт Болека с Барыцким. И теперь еще Качоровский, ходячая добродетель, и его сын… Вздор. Нет никаких вариантов одной и той же истории. Есть только разнородность. Есть конфликты, и среди них тот, самый тяжелый, самый болезненный. Ибо он мой собственный. История Янека.

Что с ней делать?

Можно ли вообще что-либо с ней сделать?

А вдруг это мой долг? Вдруг прав Дурбач? У меня нет иных обязательств. Может, это мой последний долг?

Опять закололо сердце, он сунул руку за пазуху, ощутил под пальцами торчащие ребра и тихий перестук изношенного механизма. Старый, кое-как подремонтированный жестяной будильник.

В голосе Рысека звучит неподдельное возмущение:

— Этот Барыцкий влюблен что ли в наши малогабаритные квартиры? Все так говорили сегодня утром в министерстве.

Зарыхту передернуло. Никто из нас не избежит подобного суда. Тех, что придут нам на смену, оценят следующие поколения. Меня осудил Янек, прежде всего меня. Таков был подлинный смысл его бегства. Барыцкого тоже недолюбливали. А он тешил себя иллюзиями, что все обстоит по-другому. Это ему было важно. Сколько раз он говаривал, что после пятьдесят шестого года и пресловутого инцидента с тачкой он не забывает о том, что надо заботиться о хорошей прессе и благосклонности общественного мнения. Именно: о благосклонном vox populi — гласе народа!

Vox populi? Да ничего подобного не существует. Хорошо тому, кто критиканствует из-за угла, всем недоволен. Но ведь и позиции Дурбача не позавидуешь. Никогда бы с таким не поменялся местами. Впрочем, и этих очернителей нашей действительности никто не любит. Так кто же, черт побери, может рассчитывать на симпатии? Наверняка не тот, кто предъявляет требования. Не тот, кто хочет преодолеть застой. Над чем я ломаю голову, — поморщился он, — ведь это и так ясно. Если мне попадался начальник строительства, которого на стройплощадке все любили, это всегда кончалось скверно: для меня, для него, для тех, кто еще вчера превозносил его до небес.

Невзначай он довольно громко застонал, и Собесяк повернулся к нему с деланным участием:

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Нет, благодарю, — отозвался Зарыхта.

Собесяк молча смотрел на него с минуту, затем проговорил многозначительно:

— Ну и больница, кошмар! Какое счастье, что мы живем в Варшаве, правда?

— В Варшаве тоже всякое случается…

— К счастью, я служу в министерстве. У меня камушки в почках, врач предупреждал, что рано или поздно… — исповедовался он вполголоса. — А я так несерьезно веду себя. Мол, как-нибудь обойдется. Но сегодня вот насмотрелся и просто в ужасе. Ой-ой-ой! Только не в такую душегубку… Хоть бы попасть к настоящему специалисту. Бр-р… прямо дурно делается от одной мысли. — И вдруг бросил шоферу: — Стоп!

Остановились, как заявил магистр, «по малой нужде». Вышли из машины. Зарыхта углубился во тьму, почувствовал под ногами скользкий край канавы, глубоко вдохнул влажный воздух, загустевший от осенних ароматов. Где-то поблизости был лес, еще ближе желтели огоньки и лаяла собака, а почти у самого шоссе зияло во мраке одинокое окно, заполненное голубоватым мерцанием телевизионного экрана. Надо было проехать чуть дальше, — подумал Зарыхта и посмотрел вперед, на дорогу, туда, где словно из подсвеченного барочного фонтана била сверкающая струя — это магистр бесстыдно справлял свою «малую нужду» в сиянии автомобильных фар.

Этот Собесяк действует мне на нервы, — вздохнул Зарыхта. Повернул к машине, забрался в ее темные недра. И сразу же навалились мысли, от которых отвлек его минуту назад магистр со своими камушками в почках.

Значит, о Барыцком говорило все министерство! Vox populi! Зарыхту поразила аналогия. А может, нет никакой разницы? Оскорбительные для него выкрики женщины — разве это не один из вариантов той же самой истории, не такой же глас народа, столь же несправедливый, как и слова этого мальчишки-водителя о Барыцком? Барыцкий, влюбленный в малогабаритность! Я — обижающий рабочего! Так что же действительно принимается в расчет? Наши намерения? К черту намерения! Или факты, поддающиеся проверке факты? Но что такое факты? Что такое поддающиеся проверке факты? То ли, что я не разрешил закончить в Н. строительство больницы? Или то, что Н. неузнаваемо изменился? Что люди могут там жить по-человечески? Очевидный факт! Эта страна, превращенная в гигантскую стройплощадку, пока не прибранную, где полно недоделок и еще недостаточно технической оснащенности, но набирающую размах. Очевидный факт! Нетерпение людей, которым надоели нехватки, тесные квартиры! За какие из этих фактов мы — Барыцкий и я — отвечаем? Мы не устанавливали традиционных вех на кровлях новостроек, не было прощальной пирушки каменщиков. Мы на нее не рассчитывали. Так на что же я мог рассчитывать? На аплодисменты после подъема занавеса? Было и это, тогда, на собрании, где Барыцкий бросал мне правду в лицо. Правду? Моя правда — это мое сердце, надорванное не от крохоборства, и моя жизнь, которую я не разменивал по мелочам.