Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

— Изучаете Священное писание?

— Разные есть священные писания, товарищ Зарыхта, разные!

— Позвольте! — возмущается Зарыхта, но тут же берет себя в руки. — Хотя, кто знает, возможно, вы правы. — Теперь старик уже иронизирует. — Может, стоит забыть, что он стал ренегатом.

Дурбач брезгливо морщится.

— Ренегат. К чему такое мерзкое определение? Ошибки молодости, глупой, экзальтированной… Да еще в наше время. Эта мода на протесты. Вам было проще. То есть тяжелее, но проще. Ренегат! Зачем же сразу из тяжелой артиллерии? — Пожалуй, Дурбач испуган, смотрит округлившимися глазами. — Ой, ей! Вижу, что люди правду о вас говорят. А я думал, что вы понимаете… что есть в Варшаве друзья, давнишние друзья Янека, которые его любили. И по-прежнему, несмотря ни на что, любят. Ну и рады бы…

— Плевать мне на них! — говорит Зарыхта. — Меня это пне волнует.

— Да-да, — качает головой Дурбач. — Все ясно. Ведь вы ему не отец.

Когда в палатах гасили уже свет, из операционной вышел доцент, уже менее молодцеватый, как бы потускневший, а за ним, опережая ораву варшавян из центральной больницы, доктор Бухта в расстегнутом, забрызганном кровью халате.

— Многое, многое я бы отдал за это…

В здешней больнице и вообще во врачебных кругах никто и никогда не видывал доктора Бухту, этого циничного скептика, таким: лихорадочный румянец, пот на лбу, состояние крайнего возбуждения. Острослов сказал бы — и безумный взгляд. И тон его, совсем ему не свойственный, без капли желчи, без обычной для него преднамеренной резкости. Напротив. Бухта говорит срывающимся голосом, как-то нескладно, все еще не веря в свое счастье. Сознавая, что речь его корява и почти подобострастна, он путается в собственных словах.

— Я не о себе забочусь, поверьте, уважаемый коллега, напротив, лишь учитывая возможности и вообще… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…

— Итак, решено! — отрезал доцент.

В голосе его прозвучало легкое раздражение. Он был утомлен, а этот разговор попросту ему претил. Чтобы выдержать несколько часов такого напряжения, нужны поистине железные нервы. А когда уже все позади, необходимо расслабиться. Отдохнуть. Выпить хотя бы стакан кофе, об этом не позаботились. Да еще донимают здешними проблемами. И чтобы прекратить эту болтовню, он резко проговорил:

— Завтра у нас коллегия, и я доложу непосредственно министру. Пусть Н. включат в повестку дня. Пора кончать с этим безобразием.

Доцент окунулся в полумрак коридора. Под ногами скрипел старый линолеум, вздувшийся пузырями. В дверях толпились сгорбленные люди, похожие друг на друга не только экипировкой (пижамы в бурую полоску, растоптанные войлочные шлепанцы), но и выражением лиц, изнуренных недугами. Из оконной ниши вышел навстречу Яхимович. Он наверняка уже давно поджидал здесь гостей. Выглядел он гораздо хуже, чем утром, и о причинах не следовало спрашивать. Яхимович заметил, что убожество больницы раздражает варшавян. Они, конечно, во всем обвиняют его, заведующего. Он чувствовал, что дело Барыцкого оборачивается против него, и возмущался этой, по его мнению, несправедливостью. Под шапкой белых с металлическим отливом волос лицо его напоминало несвежий бифштекс.

— Как прошла операция, коллега? — осведомился заведующий. Он понимал, что с его стороны бестактно дожидаться здесь, а не за дверью операционной, в помещении, где хирурги моют руки.

— Если не возникнут осложнения… — ответил доцент и попытался улыбнуться, но это было свыше его сил. Он не смог сдержаться и добавил почти со злостью, сделав красноречивый жест: — В этих условиях…

Бухта бочком, бочком вдруг вклинился между Яхимовичем и доцентом. Он сделал это из жалости к старику, попробовал даже сменить тему, но тут же сообразил, что оплошал и заведующий понял его превратно.

— Даже глазам больно, так это было здорово, — все же восторженно простонал он, стараясь как можно лучше разыграть свою новую роль наследника престола. Но Яхимович не разгадал его намерений, взглянул почти с ненавистью.

— Не желаете ли… — произнес он упавшим голосом, показывая на дверь своего секретариата.

— Увы, теперь уже каждая моя минута… — доцент взглянул на часы.

— Ведь я хотел… то есть рассчитывал ознакомить вас с состоянием, гм, нашего строительства. Мы нуждаемся в помощи.

— Вижу. Сарай, — сказал доцент, застегивая штормовку. Их обступили остальные члены варшавской экспедиции, молодые люди с важными минами, теперь весьма поспешно застегивающие воротнички и поправляющие галстуки.