Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Собесяк слишком осторожен, чтобы отвечать на подобные вопросы, во имя этой осторожности прикидывается, будто ничего не слышал. А Дурбач то и дело напоминает себе, вопреки расстановке сил, сложившейся здесь, за этим столом, что Зарыхту надлежит рассматривать как важную персону, и журналист говорит, наклоняясь к старику:

— Может, вас заинтересует, товарищ Зарыхта, но я в своей области стал теперь весьма покладист и миролюбив. Время пообломало мне рога. Забочусь лишь о том, чтобы правда, наша дорогая правда, всплыла наверх…

— И для этого вам нужны сведения об Ирене? И о той девушке?

— А как же. Разумеется! — говорит Дурбач без тени смущения. — Ведь я чувствую: тут материал не для статьи или корреспонденции, а для чего-то посолиднее. Фигура Барыцкого… такая колоритная, можно сказать ренессансная.

— Некролог ему хотите сочинить? — спрашивает с иронией Зарыхта.

— Сами видите, товарищ Зарыхта, как вы ко мне относитесь, — говорит Дурбач. — Что поделаешь, такова наша профессия. — И еще ироничнее добавляет: — Журналистика! Никто нас не любит, не хвалит. Не знаешь ни сна, ни отдыха. Бегаешь. Вынюхиваешь. Ребусы, сплошные ребусы. А ведь служим, так сказать… общему делу, лишь с той разницей, что нам нельзя ошибаться. Другим позволено, нам — никогда. Ничего удивительного, что журналисты умирают такими молодыми. Я, например…

Дурбач говорит еще что-то, но Зарыхта уже не слушает, ему припоминается ссора с Ханной, разгоревшаяся после того памятного спора о буханке хлеба. Конечно, из-за Янека. Парень стал снобом, шут от политики.

— Вроде бы социолог, но на каких позициях, — вскипел тогда Зарыхта. — Поляков следует учить не нигилизму, а реалистическому мышлению и добросовестному отношению к труду! — Так заявил он тогда Ханне, уверенный, что она согласится с ним. Получилось иначе, ведь речь шла о ее сыне, и верх взяла питаемая скрытыми комплексами убежденность в его непогрешимости, отсутствие самокритичности, повышенная настороженность к мнениям, не являющимся восторженными.

— Кароль, могу ли я быть откровенна, абсолютно откровенна? Кароль, я беспокоюсь за тебя, ты совершенно утратил способность мыслить, замкнулся в кругу устаревших представлений и ни шагу вперед!

— Ханна, о чем ты говоришь?

— О тебе, Кароль. На каком языке ты обращаешься к молодежи? К чему эти надоевшие штампы? И эта твоя склонность к подравниванию.

— Что еще за подравнивание?

— А то, Кароль, а то! Ты готов подстричь на поле все колоски, которые осмелились вырасти выше общего уровня.

— О чем речь?

— О твоем страхе перед любым проявлением индивидуализма.

— Ладно, — возмутился Зарыхта. — Я простачок. Примитивный. Это у меня от отца, каменщика. Красноречие и умение мыслить оставляю твоему сыну! Я способен только на избитые штампы. Абстрактные умствования! Софизмы! Сплошная болтовня! Пусть твой сын делает на этом карьеру.

Б недобрый час было это сказано, — думает он теперь, с отвращением отодвигая тарелку. — Душно в этом кабаке. Черти принесли Дурбача. К чему я пил? Наверняка повредит. Зачем вообще сюда приехал?

Собесяк встал из-за столика. О чем-то пошептался возле буфета с метрдотелем, подписывает чек. Чего-то еще ждет. Ага, Зарыхта заметил, что в портфель магистра перекочевывает бутылка коньяка. А Дурбач вроде бы смотрит в глаза Зарыхте, но, по своему обыкновению, как-то косо. И, пользуясь тем, что они остались вдвоем, спрашивает, приглушив голос, тоном конспиратора:

— Может, получали какую-нибудь весточку от Янека?

— Его уже не зовут Янеком.

— Может, получали от него какую-нибудь весточку? — пристает Дурбач.

Чего он от меня хочет? — думает Зарыхта. — Пристал как банный лист. Надо контролировать каждое свое слово.

— У меня нет желания переписываться с ним после того, что он выкинул.

Дурбач иронически улыбается.

— Вы всегда считались человеком… Жестким, не гибким… — многозначительно понижает голос.

— Валяйте смело, я беззубый пенсионер, огрызнуться нечем, — говорит Зарыхта.

— Вас считали… сектантом.

— Сектантом! И еще кем?

Но Дурбач вдруг меняет интонацию.

— Чего вы сердитесь? Ведь я пекусь о благе Янека. Не стоит ли попытаться? По-моему, есть возможность вернуться… Я давно хотел напроситься к вам на разговор по этому поводу…

— Возможность вернуться после того, что он там наболтал?

— Эх! Бывали почище блудные сыновья! К тому же в мире столько перемен. Если бы, например, он заявил, что по зрелом размышлении… Раскаявшийся грешник скольких стоит праведников?..