Антон Понизовский - Принц инкогнито

Я устал. Мне надоело таскать на себе эту рыхлую тушу, мне хочется её сбросить, вынырнуть из неё, чтобы внутри обнаружился лёгкий, отлично сложённый, гибкий и мускулистый…

Я упираюсь в подушку лбом и щекой, под веками смыкаются и разлепляются пятна, как на поверхности плавательного бассейна, а на границах сознания, одновременно в нескольких местах всплывают рельефные и цветные картины, — и вместо этого бесконечного мусора, вместо этой трухи, которая при малейшем давлении подаётся и расползается, — я чувствую, как тяжёлые, выпуклые, точно жидкое золото, капли сливаются в подлинную реальность, где вместо зевотного люминесцентного света — заветное солнце, а вместо разбавленного молока — сплошная ворсистая тьма; вместо пшённой или перловой каши — амонтильядо, вместо застиранных простыней и липкой ленты от мух — орден Золотого руна на муаровой ленте; вместо бессмысленного кругового движения — взлёты, прорывы, удары, падения в пропасти, в бездны и в недра, в Ородруин, в Марианскую впадину, с восьмиметрового «Цесаревича», с восьмикилометрового Эвереста, с восьмитысячекилометрового метеорита, — не эта труха, не эта дряблая вата, а настоящие катастрофы, глобальные, мы с тобой в эпицентре, мы знаем: Мессина — это отнюдь не стихийное бедствие, а очередное ужасное преступление наших врагов, взрыв сейсмического заряда, который ровно на полгода раньше, в июне 1908, прошёл испытания в тунгусской тайге…

Я ухожу от погони на катере. Меня преследует субмарина, ощетинившаяся пирокластическими торпедами. Стрелка дрожит на отметке кипения, котлы на пределе, с минуты на минуту лопнут, наш катер и вражеская подводная лодка несутся почти с одинаковой быстротой, но всё же мы постепенно увеличиваем разрыв…

Видя, что мы вот-вот проскользнём между Сциллой и Харибдой в Тирренское море, враги выпускают сейсмоторпеду. Семидесятимегатонный (в тротиловом эквиваленте) взрыв сотрясает Сицилию и Калабрию. Двести тысяч погибших!.. Нет, если честно, погибшие не вызывают сильных переживаний, они безымянны, — гораздо важнее то, что происходит со мной самим. Цунами выносит меня в Тирренское море, и я, оглушённый, израненный, борюсь с волнами: мне нужно проплыть пять, шесть, семь километров — впереди отвесные скалы, и море картинно выбрасывает столбы пены… Я должен спасти — не себя, в первую очередь не себя! — я должен спасти корону инков, четыреста лет назад добытую конкистадорами… Эта корона — на вид невзрачный шнурок с бахромой: красные шерстяные колбаски, точно с моего детского покрывала… Ты ведь помнишь, как я устроил поджог? Помнишь белый дым, запутавшийся в бахроме?..

Когда тебя увозили, а ты, задерживая врачей, сжимала мою руку и говорила про тётю Розиту и Ленинград, я внимательно слушал, уткнувшись невидящим взглядом в пол, в хлопья пыли у плинтуса — и приметил в пыли зажигалку.

Оставшись один, я её подобрал и засунул вот в этот кармашек моих штанов цвета гёльз, она влезла тютелька в тютельку… И напрочь забыл.

Однажды, когда я стоял на четвереньках (здесь, в надзорной палате), мне стало неловко — вернее, я осознал, что мне постоянно что-то мешает, упирается мне в ногу, в бедро… Ах, как я был рад найти — словно весточку от тебя.

Получается, у меня в матрасе спрятаны целых два сокровища, две пирокластические торпеды: твоя зажигалка — и шпилька.

В тот день, когда меня привезли, был врачебный обход. Я лежал, нехорошо себя чувствовал после укола. В палату вошли Тамара Михайловна, Ирма Ивановна и за ними кто-то из санитаров. Или третьим был Дживан Грантович. Тамара Михайловна что-то сказала, не помню, что именно, но мне почудилось, что голос, тембр голоса похож на твой. И причёска напоминала твою, почти такие же чёрные и тяжёлые волосы. Тамара Михайловна наклонилась ко мне и, продолжая что-то говорить Ирме Ивановне, взяла меня за руку, чтобы посчитать пульс. Пальцы у неё были тёплые, крепкие. Я не смотрел на неё, но боковым зрением видел, как она поправляет прядь. Меня мельком, легко, почти невесомо что-то задело, и через несколько дней я обнаружил в своей постели заколку! Точно такую же, как у тебя — может быть, чуть поменьше, — такие же волнистые усики с шишечками на концах.

И розетка здесь есть. Когда шёл ремонт, нам открыли уборную медперсонала. Там даже можно было посмотреться в зеркало: его, правда, быстро убрали, но после ремонта снова повесили. Я сразу же обратил внимание на розетку под зеркалом. Из двух этих чёрных отверстий потягивал сквознячок. Ещё не до конца понимая природу этого сквозняка, я ощущал, как сильней и сильней тянет из каждой прорехи, из прощелины между потолком и стеной, из разреза обоев, из чёрного зева раковины — я чуял как бы лазейки, бреши… Даже когда я мысленно переносился на борт «Цесаревича», мой взгляд притягивали отдраенные до блеска латунные прорези в палубе, так называемые шпигаты, меня как будто засасывало в эти прорези, располосовывало на ленты, на струны, мне было трудно дышать, жарко и тесно в одежде, шершаво, мучительно, невыносимо, я перевернулся со скрипом, просунул руку во влажноватое ватное волокно и вытащил зажигалку.