Денис Гуцко - Осенний человек

– Ну что, Коля, нужна я тебе сегодня?

Когда Вадим знакомил меня с Элей, домработницей и поводырем, он подвел ее на расстояние вытянутой руки и представил: «Эллина Ильинична», – но немного сбился в этих вязких «эл» и проглотил «а» в ее имени. И тут же воображение сыграло со мной в веселую игру: передо мной стоял эллин Ильинична – эллин по прозвищу Ильинична. На его пыльных с дороги ногах были кожаные сандалии. Длинные ремешки высоко перехватывали их крест-накрест. Одет он был, как полагается, в тунику. За спиной эллина торопливо достраивались в шеренги легионеры, философы, гетеры, патриции…

Я тогда не удержался от улыбки, а эллин сказал смущенным женским голосом:

– Папа любил редкие имена. Можно просто Эля.

Когда Эллина Ильинична начала у нас работать, особенно после того, как в суете уборки налетела на меня, взвизгнув с таким ужасом, будто смахнула на пол хрустальную вазу – образ ее вылепился окончательно: женщина лет пятидесяти, сухонькая, темпераментная, движущаяся по непредсказуемой траектории. Но я долго еще забавлялся фантазиями – например, представляя ее состарившейся, охладевшей к поэтическим делам Сафо, в процессе мытья полов декламирующей шепотом на древнегреческом какую-нибудь чувственную оду.

Эля вообще из тех, про кого хочется присочинить, приврать что-нибудь эдакое. Из тех, кто провоцирует фантазию. Любой вымысел прикрепляется к ней легко и прочно, как очередной кирпичик в конструкторе – а к тому вымыслу другой, а к другому третий, и вот уже вырос сказочный замок, в котором пропиши, кого пожелаешь. Однажды, пребывая в игривом настроении, я сказал Вадиму, что Эля мастер спорта по пулевой стрельбе, – и он, может быть, до сих пор собирается попросить ее дать ему несколько уроков.

Если ты человек-чаша, жди того, кто тебя наполнит. Чем угодно, ядом или молоком, но кто-то должен тебя наполнить – иначе зачем ты вообще нужен? Стоишь, пылишься. И когда в тебя наконец вольется тот, другой, его вкус станет для тебя вкусом жизни. Не худший способ отведать жизни. Одна беда: все, что налито, рано или поздно должно быть выпито.

Чтобы не прокиснуть. А когда оно будет выпито, ты снова сделаешься пуст. Как любая чаша. Я понимал. Но делать с этим ничего не собирался. Если ты человек-чаша, не будь чайником. Прими свою природу.

Словом, это случилось. Какая разница, когда. Календари не справляются с чудом. Времени не стало вовсе. Вернее, оно не делилось больше на дни, как на дозы. Была Маша или ожидание Маши. Были еще сны, тревожные, как военный горн, но и они были наполнены ею. Она никогда не оставалась на ночь. Уходила, прощаясь коротко и беспечно. Коротко хлопала ладонью по стене возле двери: «Пока!»

– Это все невозможно.

– Почему?

– Я слепой, ты заметила?

Она замолкала, шла курить к окну.

– Что потом?

– Что-нибудь придумаем.

Замолкал и я. Гори оно синим пламенем, это «потом»!

Вадима она не стеснялась, но они ни разу не пересеклись. Она не спускалась на кухню, приходила и уходила через боковой ход с винтовой лестницей, которую прозвала шпионской. Маша так и оставалась моим секретом, параллельным миром, по которому я путешествовал налегке, как сбежавший из дому мальчишка. Я хотел вобрать ее всю, отпечатать в себе, как на фотопленке, но боялся досаждать ей своими суматошными сканирующими пальцами.

– Наверное, тебе должно казаться, что это большие пауки танцуют по твоему лицу.

Она смеялась.

– Обожаю пауков.

Разговоры о ее жизни были строжайшим табу. Если ты человек-моллюск, ты всегда можешь спрятаться. Хоть в толпе, хоть в постели. Хлоп – и нет тебя. Маша всегда держала створки закрытыми. Даже когда лежишь рядом нагишом и так тянет открыться, обменяться ритуальными дарами прошлого.

– Зачем тебе это?

Я стоял, прислонившись плечом к трансатлантическому лайнеру, случайно зашедшему в захудалый порт. Под самым небом, на палубе, звучала музыка, вниз слетали непонятные матросские словечки, за обшивкой борта какие-то люди шли по коридорам, спали в своих каютах, красиво сидели в ресторане под большими яркими люстрами. Я стоял и представлял, что вот сейчас подойду к сходням, шагну на ступеньку и пойду вверх, вверх, вверх – и ничего, что нет билета… Я даже не знал, замужем ли она. Понимал лишь – по вкусу ее плоти – что она старше меня, что ей, наверное, больше тридцати. И только Гарик, карикатурный Гарик, оставался дозволенным для обсуждения персонажем. Когда она молча курила возле открытого окна, я знал: она сейчас там, далеко-далеко. Океан, который ворочался беспокойной махиной за окном, который отделял ее от меня, был непреодолим. Я ждал, пока она вернется.