Луиджи Малерба - Итака навсегда

Тут вмешался Телемах и стал упрашивать отца не трогать Терпиада, так как пение— это не вина, а певец никак не мог ослушаться приказов женихов.

Увидев, что Одиссей сжалился над певцом, из уголка зала вышел и глашатай Медонт. Он приблизился к Телемаху и стал упрашивать того заступиться за него перед отцом. Таким образом эти двое бедняг уцелели.

По приказу Телемаха была открыта одна дверь, чтобы Терпиад и Медонт могли выйти и возблагодарить богов щедрым жертвоприношением. Дым и запах жареного мяса поднимается вверх и достигает Олимпа, щекочет ноздри богов и располагает их к благосклонности.

Я мечтаю, чтобы боги оказали снисхождение Одиссею, несмотря на всю пролитую им кровь, и побудили его подумать о том, какую жестокую обиду нанес он своим странным поведением супруге.

Когда старая Эвриклея, которую позвал Телемах, вошла вусеянный трупами зал и увидела меня, всего перемазанного кровью и похожего на зверя, растерзавшего другого зверя, она с радостным криком бросилась обнимать меня, не боясь испачкать свои белоснежные одежды.

— Уйми свои восторги, — сказал я ей, — ибо не подобает радоваться чужой смерти. С тех пор как я тайно появился на своем острове, слишком многое из того, что я увидел, доставило мне страдания, до сих пор наполняющие мое сердце болью, а глаза — горючими слезами. Пошли кого-нибудь на крышу: пусть снимут одну черепицу, чтобы души мертвых могли беспрепятственно отлететь из зала.

— Да тут столько мертвых тел, что одной черепицей не обойдешься, разве что всю крышу сломать, — ответила Эвриклея.

— А еще позови сюда, в зал, всех служанок, которые путались с женихами и неуважительно относились к Пенелопе и к ее дому. Слышал я, что из пятидесяти служанок лишь двенадцать запятнали себя позором. Прикажи им вынести трупы из зала, хорошенько выскоблить пол, стены и столы и все отмыть губками, чтобы нигде не осталось ни капли крови.

— Я велю вынести трупы женихов, — сказала Эвриклея, — под открытое небо, чтоб их злобные души отлетели поскорее.

Потом я позвал обоих пастухов.

— Когда служанки все здесь отмоют, — приказал я им, — выведите двенадцать изменниц во двор и острыми мечами быстро отправьте их всех в Аид: пусть они там, во тьме, соединятся со своими любовниками, ненасытными в еде и в распутстве.

Но тут в разговор вмешался Телемах и сказал, что ему кажется слишком легкой смерть от меча для мерзавок, оскорблявших и Пенелопу, и его самого и превративших дворец в грязный притон. Сказав так, он повелел протянуть толстый канат от одной из колонн к крюку, вбитому в стену, ограждающую двор. Упирающихся служанок повесили рядком на прикрепленных к канату конопляных веревках. Они перестали дышать и ушли из мира, жить в котором были недостойны. Последней — чтобы она видела смерть остальных — была повешена коварная Меланфо, шпионка женихов, ненавидевшая Пенелопу.

Но и этого было мало еще не насытившимся местью Эвмею и Филесию. Они схватили козопаса Меланфия, который еще дышал, подвешенный к потолочной балке, и отрубили ему, отчаянно кричавшему, сначала нос и уши, а потом оторвали член и бросили его на съедение собакам. Но собаки, понюхав этот окровавленный и уже покрытый мухами ошметок, отвернулись от него, как от какой-то отравы.

У обоих пастухов были с Меланфием особые счеты. Этот шпион, прислужник и любимчик женихов за скот, пригоняемый ко дворцу, получал от них дары, даже золотые украшения, которые женихи брали из приданого Пенелопы. Кроме того, Меланфий забирал все рога забитого скота и продавал их финикийским купцам.

Месть двух разъяренных пастухов, свершенная с нечеловеческой жестокостью, была расплатой и за собственные обиды, и за оскорбления, нанесенные их царю. Возмездием за такие глубокие обиды может быть только кровь, которая теперь и текла ручьями по гладким камням двора, куда были вытащены все убитые. Над их телами уже жужжали рои мух.

Я велел старой Эвриклее окурить серой пол, стены и колонны большого зала. Сбежавшихся отовсюду верных служанок я обнял и приласкал, и они, руководимые Эвриклеей, сразу же принялись приводить все в порядок. Так на моих глазах постепенно стал приобретать свою былую красу наш дворец.

Мои глаза опять наполнились слезами, и я поскорее вышел во двор, чтобы служанки не видели своего почтенного царя Одиссея плачущим.

Пришла ко мне старая няня и, осторожно подбирая слова, сообщила наконец, что прибывший издалека бродяга, который учинил расправу над женихами, не кто иной, как мой муж Одиссей, явившийся в таком виде, чтобы проникнуть в дом и отомстить незваным гостям.