Андрей Столяров - Не знает заката

В конце концов я очутился перед дверью, ведущей в помещение Клуба. Дверь была плотно прикрыта, но, как выяснилось, не заперта. Внутри было темновато: лампы выключены, шторы задернуты. Сумрак, однако, рассеивало бледное фосфорическое сияние, просачивающееся снаружи. Оно придавало комнате таинственный облик: мерцала крючками вешалка в ближнем углу, стулья вдоль стен замерли в ожидании посетителей, длинная поверхность стола, казалось, мечтала, чтобы на нее положили лист чистой бумаги. Этому не мешал даже гул голосов из-за двери. Напротив, он еще больше подчеркивал уединенность этого помещения. И мне на секунду почудилось, что я вижу чахоточный электрический свет, горящий под потолком, блики его в стекле, выложенные по краю блокноты и авторучки, вдумчивых, напряженных людей, внимающих выступлению. Мне хотелось быть среди них. Мне хотелось, чтобы Сергей Валентинович, посмотрев на меня так, словно мы дружим тысячу лет, объяснил бы вечное онтологическое различие между собой и другим , подчеркнув при этом, конечно, необходимость трансцендентного диалога. И чтобы Маша, извините, Мария Бертольдовна, строгим голосом, от которого мгновенно стихают все разговоры, уточнила бы, что проблема другого есть на самом деле проблема границы, есть проблема выделения личного из вселенского и осуществлена она может быть лишь посредством наименования. И чтобы отец Серафим, дослушав ее, мягко заметил бы, что в действительности эта проблема – мнимая, она снимается при переходе к более высокому уровню бытия: в метафизическом, провиденциальном единстве, которое языка вовсе не требует, в любви, например, или, что то же самое, в Боге, поскольку Бог, согласно христианскому представлению, есть любовь…

Вот чего мне хотелось бы. Мне даже казалось, что я, как сквозь сон, слышу их голоса: приветливый – Сергея Валентиновича, отчетливый – Маши, горячий, пылающий внутренней страстью – игумена Серафима. Они звучали у меня в сознании. И я уже сделал шаг, чтобы, отодвинув стул, сесть среди них. И в это мгновение дверь в соседнее помещение скрипнула, ворвался свет, бубнеж множества разговоров, черный силуэт образовался в проеме, и Гелла неуверенно как-то, словно ослепнув, спросила:

– Вы – здесь? Извините, Дмитрий Николаевич просит вас, если можно, буквально на пять минут…

Я заметил странную вещь. Гелла стояла в дверях, свет падал из-за спины, яркий желтый прямоугольник протянулся через всю комнату. Он выделял в темноте плашки паркета, часть стула, плинтус у противоположной стены.

Все было нормально.

Все, кроме одного.

У Геллы не было тени.

Чуть позже она сказала:

– Я понимала, что вам это не нужно. Но я ничего не могла сделать. Дмитрий Николаевич заметил вас здесь, попросил позвать… Вот так… Неловко было отказываться…

– Ну, и правильно поступили, – сказал я.

– Все равно, чувствую себя виноватой…

В действительности ничего страшного не произошло. Помимо Димона, опять-таки, несмотря на жару, облаченного в плотный, солидный пиджак, в небольшом кабинете находились два человека: мордастенький улыбающийся мужчина с тугими щеками, которого Димон представил как председателя какого-то научного фонда (мужчина улыбнулся, точно японец, и сказал, что ему очень приятно), а во-вторых, мой сосед по купе, тот самый, что выражал намерение подвезти. Мужчина, впрочем, и не думал скрываться, тут же воскликнул: Да-да, мы с вами встречались!… – и пока я лихорадочно соображал – случайное это совпадение или нет, потряс мне руку и назвался руководителем фирмы по импорту лабораторного оборудования.

– Мы не коммерсанты, – увесисто объяснил он. – Мы пытаемся обеспечивать потребности российской науки. Доходы, сами понимаете, небольшие…

По его виду я бы так не сказал.

Впрочем, какой смысл возражать?

Меня же Димон отрекомендовал как сотрудника Центра инновационных стратегий, занимающегося, помимо всего, еще и менеджерским обеспечением.

Для меня это было некоторой неожиданностью. Однако возражать я тоже не стал. В конце концов, какое это имеет значение?

А суть дела, по которому тут собрались, заключалась в следующем. Какими-то кривыми путями, о которых Димон выразился весьма туманно, дав тем самым понять, что распространяться на эту тему не хочет, он получил сведения о том, что на юго-восточном берегу Крыма, неподалеку от Феодосии, распродается по бросовым ценам бывший военный поселок. Когда-то там располагалась флотская часть, обеспечивавшая что-то в Феодосийской бухте, потом эта часть ушла, поселок был передан на баланс местной власти. Та уже десять лет не представляет, что делать: местные жители брать эти дома не хотят, у них есть свои, а «новые русские» или «новые украинцы», поскольку Крым теперь входит в состав бывшей «братской республики«, предпочитают базироваться поближе к Ялте, Форосу, Ливадии, другим местам фешенебельного обитания. С их точки зрения, Феодосия – это глушь. Между тем, там около сотни домов, строились для офицеров, фундаменты, стены – настоящий бетон, простоят без ремонта еще лет четыреста, подведено электричество, до побережья не более километра. Правда, газ привозной, пресную воду закачивают насосом из скважины, зато участки при каждом доме – от двенадцати до пятнадцати соток: виноград, дыни, хурма, персики. Выходишь – срываешь со своего дерева абрикос. Хорошо? Хорошо! Это после петербургской зимы!.. Стоимость дома вместе с участком – сто-двести долларов. Сто – подальше от побережья, двести – поближе. Можно ручаться, что года через четыре она вырастет на порядок. А сколько это будет стоить лет через десять, особенно если территорию благоустроить…