Андрей Столяров - Не знает заката

Теперь, вторично просматривая материалы, я пытался свести эти заметки в общий сюжет, хотя бы частично классифицировать их, сопоставить, расположить по степени важности.

Картина вырисовывалась примерно следующая.

Где-то почти два года назад, некий Ромашин Виктор Андреевич, сорока трех лет, кандидат наук, сотрудник одного из отделов петербургского Института комплексных исследований человека начал методично обзванивать ряд людей, петербуржцев, тоже в основном сотрудников различных научно-исследовательских институтов, и предлагать им создать нечто вроде неформального «гуманитарного» семинара, который попробовал бы «концептуализировать особенности текущей реальности». Предполагаемым участникам такого объединения он говорил, в общем, одно и тоже. Он говорил, что ситуация в современном мире во многом напоминает ту, которая сложилась в Европе во времена Реформации. Старая парадигма, делавшая мир целостным, полностью выработана, а новая парадигма, которая могла бы восстановить связь быта и бытия, личного и всеобщего, материального и трансцендентного, как это сделал в свое время протестантизм, даже еще не просматривается. Он говорил, что необходима новая реинтеграция знаний, новый коммуникат, соответствующий эпохе «мгновенных контактов», необходима очередная возгонка реальности – наподобие той, которая была когда-то осуществлена в когнитивных доменах Средневековья: в тогдашних университетах, в монастырях, в теософских дискуссиях, в различных религиозных течениях. Модная ныне междисциплинарность – это паллиатив. Она сводится большей частью к заимствованию «смежной» терминологии. Рождения новых смыслов не происходит. Здесь требуется, вероятно, не совмещение знаний «по периферии», только усиливающее неопределенность, а смысловой прорыв на следующий метафизический уровень. Короче, он предлагал, собрав специалистов из разных познавательных ареалов, попытаться эти разобщенные ареалы концептуализировать, и уже на имеющейся основе во-первых, создать прогностическую картину современного мира, а во-вторых, транслировав ее обратно в реальность, сформулировать хотя бы в самых общих чертах национальную идею России. Вот так, не больше не меньше.

Насколько можно судить, это была его личная инициатива. Во всяком случае, несмотря на самую тщательную разработку, которую предпринял Борис, как только оценил открывающиеся перспективы, никаких связей В. А. Ромашина с политическими организациями Санкт-Петербурга или Москвы, а также наличия скрытых заказчиков данной темы выявить не удалось. Вероятно, их просто не существовало. Также не удалось выявить и каких-либо его связей с аналитиками в околоправительственных кругах, с теми, кто, на словах декларируя свою объективность и независимость, на деле, как правило, исполняет строго заказные работы.

Нельзя сказать, что предложения В. А. Ромашина были встречены с энтузиазмом. Ученые, пусть даже относительно свободных сфер деятельности, таких как культурология, философия, история, социология, люди, тем не менее, весьма занятые и неохотно откликающиеся на разного рода общественные мероприятия. Общественные мероприятия – это удел политиков. Серьезным исследователям – не менеджерам науки – вполне хватает специализированных конференций. Тоже, надо сказать, времени отнимает достаточно. А если уж заранее становится очевидным, что из данной работы еще неизвестно что выйдет, то и шансов собрать толковых людей совсем немного. Наверное, у В. А. Ромашина был незаурядный дар убеждения, если это ему удалось.

И вот о чем я подумал, перелистывая документы и пытаясь оценить их совокупную сущность. Создать такой Клуб в Москве было бы, вероятно, гораздо труднее. В Москве при организации объединения такого рода с неизбежностью, как слякоть после дождей, возник бы вопрос о его финансировании. В конце концов речь идет о серьезной интеллектуальной работе и, если уж привлекать к ней людей, заработок которых и так ниже всякого уровня, то следовало бы подумать заранее, как их труд будет оплачен. Подумали бы, конечно. Тем бы дело и кончилось. Здесь же этот вопрос, видимо, никому даже в голову не пришел. Мне это тоже было понятно. Еще в двадцатые годы Сергей Дягилев, тот, который в начале века организовывал знаменитые «русские сезоны» в Париже, отвечая на вопрос одной из анкет, в графе «национальность» начертал – «петербуржец». Он нисколько не преувеличивал. Такая национальность действительно существует. Ведь не только люди создают города, обустраивая их в соответствие со своими представлениями о жизни, но и города создают людей – трансформируя их по своему образу и подобию. Не знаю, чем Петербург так воздействует на человека – видимо, всей атмосферой своей, где сошлись сон и явь, однако люди здесь действительно не такие, как в других городах. То, что в Москве естественно и легко: в первую же минуту поинтересоваться – сколько тебе за это будут платить, в Петербурге кажется диким и неуместным. Петербуржец просто не понимает, при чем тут деньги? Либо есть дело, которым стоит заняться, и тогда не имеет значения платят за него или нет (если платят, это, конечно, намного приятнее), либо дело не стоит, чтобы на него тратить жизнь, и тогда безразлично какая цифра будет начертана в расчетной ведомости. Подумаешь, цифра, жизнь все равно дороже. Это – иной модус существования. Привычка ощущать себя в координатах не быта, а бытия. Не в веселой сиюминутности, из которой соткана московская жизнь, а в пронизанных отзвуком вечности странных петербургских иллюзиях. У них ведь даже и внешность разная. Москвич – это прежде всего «свой парень», непременно открытый, контактный, душа компании, энергичный, улыбчивый, в каждое мгновение сознающий, что ему нужно делать. У него нет никаких проблем. Если же есть, он знает, как их решить. А петербуржец, если обратиться к классическим представлениям, напротив, сугубо сдержанный, необщительный, хмурый, всегда сомневающийся, погруженный в какие-то свои размышления. Они ему дороже всего. Энергии у него хватает лишь на мифический «аристократизм». Проблем он решать не умеет, а потому считает, что выше их. Сюда можно добавить нервность, заставляющую его вздрагивать от каждого слова, и болезненный, специфический сплав мнительности и самомнения: петербуржец искренне убежден, что знает нечто, недоступное остальным, однако далеко не уверен, что это кому-нибудь интересно. Больше всего он боится показаться смешным и потому московской публичности предпочитает петербургское одиночество. Улыбается он два раза в год. А всяких шумных компаний избегает, как зачумленных. Такое вот странное, ни с чем не соразмерное существо…