Борис Юдин - Счастливые люди (сборник)

– Кот серьёзный, – сказал довольный Олег. – Ты ему еду не протягивай – от чужих не возьмёт. Мне собака ни к чему. Этот зверь любой собаке морду набьёт. Да вот, прошлой осенью забрались двое в сад яблоки трясти. Так, верите ли, не знали куда бежать. Один потом приходил, пугал, что в суд подаст за нанесённые увечья.

Олег положил на газетку немного тушёнки и дал коту. Тот заурчал и потёрся мордой о ногу хозяина.

– А Микитой назвали по простой причине, – продолжал Олег. – Сначала он Мурзиком был. А потом заметили, что когда сердится, очень на Хрущёва похож. Помните как он с трибуны разгон давал? Чистая копия. И рот так же открывает, и правая лапа вверх.

Пока мы смеялись, кот Микита забрался на старую яблоню у забора и лёг на сук.

– Только не шумите сейчас, братцы, – прошептал Олег. – Это он на собак охотиться будет. Поймает и кататься начнёт.

– Ты, Олег, не заливай, – возмутился Миша. – Коты на собак не охотятся.

– А вот давай ещё по маленькой, – обрадовался Олег, – А там увидим кто на кого охотится.

Не успели толком закусить как Олег прошептал:

– Замрите! Идёт.

Сквозь штакетник забора было видно как вдоль по улице трусила рыжая дворняга. Кот Микита напрягся. Только кончик хвоста нервно ходил справа налево. Дождавшись, когда дворняга оказалась по деревом, Микита прыгнул ей на спину и вцепился когтями в шею. Перепуганный пёс завизжал и понёсся вдоль по улице. А довольный Микита на ней.

– Видели! – Закричал радостный Олег. – Нет! Вы видели! Чисто ковбой.

И засмеялся.

Лёша с Мишей тоже засмеялись.

Грело солнце, смех раскатывался по предместью и яблоневый цвет осыпался на стол...

Люди не выносят тишину. В тишине – частица вечности, а это ужасает. Поэтому, люди постоянно убивают тишину попсовой музыкой, телевизором и разговорами о политике. Кажется, что и сказать-то нечего, но проще говорить ни о чём, чем заглядывать в бездну тишины.

Какое счастье, что у меня есть собеседник, с которым можно часами молчать. Это большой талант – умение молчать. Для этого интеллекта недостаточно. Для этого нужна отвага.

Вот поэтому и встречаемся мы с Михал Михалычем. Помолчать пару часов с хорошим человеком – это большое дело.

Сегодня прохладно. Бриз несёт с океана солоноватый запах гнили. Мы сидим с Михал Михалычем, покуриваем, и глубокомысленно смотрим на дорожку, тянущуюся вдоль бульвара, по которой движется, укрепляя здоровье, разномастная публика. Кто на роликах, а кто и на своих двоих. Вот два гея, взявшись за руки, несутся на роликах. Прокатились туда-обратно, потом встали у канадского клёна и целуются взасос. И так это у них выходит страстно и обнажённо, что стайка молодых хасидок в чёрных юбках по щиколотку возмущённо переглянулись на бегу. Затем, как по команде, развернулись и побежали в другую сторону.

– Любовь... Загадка... Вечная тайна... – заметил Михал Михалыч. – Никогда не поймёшь, чем она закончится, и закончится ли когда-нибудь.

Я молчал. Не хотелось словами разрушать эту банальную конструкцию, что выстроил Михал Михалыч.

А он вынул из пачки сигарету и, понюхав её, аккуратно уложил обратно. Это потому что Михал Михалыч старается растянуть пачку на три дня. Не из опасений за здоровье. Нет. Просто в Нью – Йорке сигареты подорожали так, что поневоле приходится экономить.

Я терпеливо ожидал конца этих манипуляций, зная, что после них, Михал Михалыч нет, нет да и вспомнит что-нибудь интересное. И ждать мне пришлось недолго.

– Я, Боря, вспомнил сейчас потрясающую историю. Её можно озаглавить так же, как Грин заканчивал многие свои рассказы о любви : «Они жили долго и умерли в один день «. Если Вы наберётесь терпения минут на пятнадцать, то я Вам её расскажу.

Я сказал, что терпения у меня хватит, и угостил Михал Михалыча сигаретой. И он, прикурив, начал:

– Как-то много лет тому назад довелось мне нарвать грыжу. Пошлейшая штука, я Вам скажу. Но какая бы ни была, а оперировать надо. Вот, я и пристроился по блату в Онкологический диспансер. Там и почище было, и хирурги поопытнее, и, главное, главврачом там служил мой одноклассник Валерий Сергеевич. В первый же день я пожалел, что позарился на блат. Это была первая больница из всех, что я видел, где пациенты не играли в карты и не рассказывали анекдоты. В операционные дни больные периодически поглядывали на часы. Считалось, что операция должна занимать четыре, пять часов. А если кого-то привозили из операционной раньше, то значит он уже не жилец. Вскрыли, обнаружили множественные метастазы и зашили, не оперируя. Моя плёвая, по здешним меркам, операция длилась минут сорок. И когда меня везли в палату, я встречал сочувственные взгляды болящих, праздно бродящих по коридору.