Вячеслав Пьецух - Жизнь замечательных людей - Повести и рассказы

– А вы что, в Чертанове живете?

– Точнее будет сказать: жила. Три месяца назад меня мой благоверный из дома выгнал. Взбрело ему, идиоту, в голову, что я беременна от соседа с пятого этажа. Конечно, если пить без просыпу две недели, чего только в голову не взбредет! Короче говоря, выставил он меня за дверь чуть ли не в одном белье, я только зубную щетку и забрала. С тех пор прозябаю по вокзалам да чердакам. Если бы я была коренная москвичка, то, конечно, прибилась бы к кому-нибудь из родственников, а то ведь я приезжая, из Орла...

– Так вы еще и беременная... – задумчиво произнес Махоркин и правой ладонью утер лицо.

– На четвертом месяце. Уже и не тянет на соленые огурцы.

Они опять помолчали с минуту, затем Соня Посиделкина неловко вздохнула и сказала, несколько восторженно глядя по сторонам:

– Послушайте: какой же у вас бардак! Давайте я приберусь, что ли... Не понимаю, как при такой антисанитарии можно писать стихи?!

Николай Махоркин приятно удивился этой декларации, но возразил, что, дескать, с уборкой можно и подождать, а прежде гостье следует принять ванну, уж если она оказалась такой чистюлей, чего еще час тому назад невозможно было предположить. Соня охотно согласилась, и Махоркин проводил ее в ванную комнату, указал на тюбик с пастой, мыло, полотенце, шлепанцы и халат; он помнил, что зубная щетка была у нее своя.

Дверь в ванную комнату не запиралась (в этой квартире все двери не запирались, включая входную, хотя на стене у вешалки всегда висел допотопный английский ключ), и, проходя мимо ванной комнаты в кухню, Махоркин успевал рассмотреть сквозь щель что-то бледно-розовое, округлое, и это видение волновало его и вгоняло в непонятную, какую-то положительную тоску. Он не был большим охотником до женщин, никогда не жил с ними под одной крышей, если не считать матери, и поэтому был искренне удивлен, что простое соседство с этим бледно-розовым и округлым способно вывести из равновесия человека, которого по-настоящему занимает лишь цезура после второй стопы. В раздумье он даже уронил сковородку, отбив себе пальцы ног, но этот маленький инцидент его только развеселил.

Пока замарашка принимала ванну, Коля поджарил яичницу с луком, заварил чай в гигантском заварном чайнике и толсто, по-мужицки, нарезал хлеб. Потом он достал из картонного ящика посуду для завтрака на двоих, надел свежую рубашку в черно-белую клетку среднего размера и сел за стол.

Соня Посиделкина появилась совершенно в домашнем виде: с голыми ногами, в халате, запахнутом до крестца, в высокой чалме из махрового полотенца – и немедленно распространила по комнате чужой, контрапунктный, но милый запах, в котором было что-то чрезвычайно уютное, как в потрескиванье поленьев в печке или в домашних тапочках на меху. Она запросто устроилась слева на венском стуле, оперлась локтями о столешницу и сладко перевела дух – до того то есть запросто, словно она в тысячный раз проделывала эту эволюцию, и Махоркину почудилось, что Посиделкина присутствовала здесь всегда. Он внимательно к ней присмотрелся: черты ее лица выровнялись, прояснились, уголки рта приняли положение покоя и правое ухо просвечивало на свету. Соня, наверное, почувствовала пристальный взгляд и подняла на него глаза, по-прежнему смотревшие как бы мимо; Махоркин смутился, потупился, невзначай увидел глянцевую коленку и по нему, от макушки до пяток, прошел малосильный ток.

Завтракали они молча, словно думали за едой, но когда с яичницей было покончено и они выпили по четыре стакана чаю, Соня Посиделкина сказала:

– Наверное, я пойду...

– Куда же вы пойдете в таком виде? – с недоумением в голосе спросил ее Коля Махоркин, имея в виду давешние лохмотья, и добавил уже решительно: – Нет, я вас в таком виде не отпущу!

– Другого вида у меня нет. Вот ведь какое дело: все мои вещи остались дома, в Чертанове, и муж согласен их вернуть только на том условии, если я дам ему двадцать тысяч...

– За что двадцать тысяч-то?! Родную жену, сукин сын, выгнал из дома, так еще подавай ему двадцать тысяч!

– За моральный ущерб. Ведь он думает, что я забеременела от соседа с пятого этажа.

Поэт призадумался, помассировал пальцами переносицу и сказал:

– Знаете что: а ведь есть у меня где-то эти самые двадцать тысяч! То есть я их куда-то запрятал и не найду... Давайте мы с вами на пару перероем всю комнату, найдем деньги и отдадим их вашему мужу – пускай подавится, сукин сын!

– Я вот даже и не придумаю, что сказать...