Павел Пепперштейн - Военные рассказы

В руках он держал топор. Слева от атаманши сидел на коне смуглый и жирный парень, длинные черные волосы, заплетенные в тысячу косичек, рассыпались по плечам, черные вытаращенные глаза нагло сверкали, как маслята из травы, одежду его составлял красный камзол восемнадцатого века и розовое трико под камзолом. Руки в Страшная угроза и сила исходила кружевах поигрывали пилой. от этих просьб, от этого меха.

Рядом с ним сидели вместе на одном коне, тесно обнявшись, две девочки – еще совсем маленькие: одна черноволосая, коротко стриженая, с белым вдохновенным личиком, другая рыжая, веснушчатая, похожая на английскую школьницу, второпях сбежавшую из окна. В руках они вместе сжимали осиновый кол, остро заточенный с двух сторон.

Еще виднелся беззубый парень, весь в мехах, с пистолетом, затем несколько крупных женщин, вооруженных бритвами, еще какие-то люди – кто щеголял в тельняшке, кто в парчовом колпачке, кто в гимнастерке, кто совершенно голый. Были и в шубейках или обмазанные салом…

Все это казалось странным. Из каких глубин и какая сила выдавила на поверхность этот пузырь?

Но люди Мадонны не привыкли долго удив ляться. Руки потянулись к оружию.

Мадонна сплюнула, и ее святая воровская слюна рухнула в траву. В каждом из ее плевков был виден рождественский домик со светозарными оконцами, на который падал снежок, или же церковь сразу после праздника, откуда выходили люди, все в цветах, и радостно целовались, поздравляя друг друга…

Но Пугачева, которая все еще стояла перед Мадонной, приподняла свои нелегкие веки и с тяжеловесным кокетством взглянула в лицо противнице.

Взгляды двух предводительниц встретились – так всегда встречаются взгляды командиров, когда на войне сходятся два отряда.

Атаманши отошли от своих банд, чтобы выяснить отношения (помериться силами) в быстром уединенном поединке.

В глазах Пугачевой ничего не отражалось, они были непрозрачно-карими, в них плескался какойто туман, в тумане обозначалась снежная до рога, удаль, вьюга, тоска, даль… Кто-то добирался куда-то в санях по той дороге, но буран и мгла порождали тревожные сны: и вот уже огромный и страшный мужик с черной бородой выдвигался из мглы и преграждал дорогу саням, и ручищами указывал на свое тело в одной рубахе, мерзнущее на холодном ветру…

Пугачева поднесла к губам (которые были накрашены, как две темные вишни) золотую чашечку и выпила ее содержимое. Тут же полное тело ее задрожало, пошло быстрыми волнами, ноги в красных сапожках, казалось, вот-вот пустятся в пляс. И действительно, она медленно обернулась вокруг своей оси, развела руки, склонила голову, по-народному передернула пухлыми плечами…

Взгляд же ее, обращенный на неприятельницу, стал совсем порнографическим.

Внезапно она резко сорвала с себя нечто вроде короткой шубейки, что была на ней, и метнула к ногам Мадонны.

– Тулупчик заячий, – произнесла она хрипло.

– Тулупчик… От предка моего достался. Вишь разошелся весь по швам. Зашей, дочка, тулупчик.

Мадонна взглянула на тулупчик. Тот лежал рваный, раскинувшись лоскутами грязного меха.

Пахнуло от него вонью веков, и диким привольем, и бешенством. Пугачиха вся тряслась уже крупной дрожью.

– Зашей, дочка, зашей тулупчик мой рваненькай.

Ввек не забуду, век Бога молить за тя буду…

В хриплом и низком ее голосе все отчетливее слышались кликушеские, гипнотизирующие нотки.

Страшная угроза и сила исходила от этих просьб, от этого меха.

Мадонна смотрела на тулупчик, и на суровом лице ее неожиданно появилась нежность. Она сняла маленькую белую розу с иконы Пресвятой Девы, что висела у нее на груди, и бросила цветок на темный старый мех. В ту же секунду мех весь вспыхнул от света, распался на крупные клочья – свет был так ярок, что, казалось, мех сгорит и растворится в нем, но лоскутки меха свернулись в подобие пельменей, завернулись конвертиками… и вдруг свет погас, а там, где лежал тулупчик, – там теперь толкалась и прыгала в траве гурьба живых зайчат. Зайчата блеснули глазками, рассыпались, разбежались, и исчезли в темных ночных травах.

Мадонна с улыбкой проводила их взглядом. Затем лицо ее снова окаменело, в руке блеснуло оружие.

Она устремила свои лучащиеся глаза на противницу, и прозвучал ее голос, тоже хрипловатый и бандитский, но пропитанный холодом святости:

– А теперь – исчезни!