Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

Будто бы отдыхала их часть после трудного боя, отец спал под деревом на траве. И встала над ним моя мать словно живая, он даже запомнил, что была она одета в самое свое любимое красное платье. Она сказала: «Сережа, проснись, посмотри, где ты лежишь?» Он огляделся и увидел вокруг много грязи и кала, забрал шинель с вещмешком, перешел за бугор и снова заснул. А тут начался артналет, и в дерево попал первый же снаряд, не оставив даже корешков, и многие товарищи отца погибли.

Отец мой, ясное дело, не верит в загробные чудеса, он просто рассказал то, что ему привиделось или приснилось. И стоило ли разубеждать его, если ему очень хотелось, чтобы его любимая жена сохранила ему жизнь даже после своей смерти.

Ему хотелось так, и это произошло. А мне даже нравилось вспоминать этот случай, потому что в нем была моя мать, о ее жертвенности я слышал и прежде. Я точно знал, что если бы моя мать могла спасти жизнь отцу, она бы это сделала и мертвая, такая она уж была.

Ведь все умеет делать мой отец, мне бы его руки!

Как только стал готов дом, пришла в него молодая женщина, новая его жена.

А совсем недавно родилась у отца дочка, которую назвали Светланой.

До кладбища от деревни километр без дороги. Расположено оно на зеленой крутой горе, видной издалека. Машина с крестами на багажнике прошла прямо по клеверу, оставляя двойной след, въехала между деревьями на опушку и встала. Первой от машины пошла Птушенька, в аккуратном, надетом для этого случая платье, в белом платочке на голове. За ней двигался дядя Викентий, держа за руку правнучку Птушеньки, потом отец с лопатой и свертком, где были самогон, закуска и обязательное тут рушниковое полотенце с вышивкой по краям.

Птушенька встала у огромной, единственной тут такой сосны, обхвата в два, повернулась ко всем и сказала:

– Это место ваших, Приставкиных.

Отец ткнул лопатой в землю, огляделся.

– И дед Василий? – спросил дядя Викентий.

– Все, начиная от корня, от прадеда Ивана, все тут лежат. А там Леоновы, там вон наши, Бородавкины… у всех свой район, но ваш, приставкинский, в центре.

– А мать с отцом? – спросил опять дядя Викентий.

Птушенька указала место, где похоронены дед Петр и Варвара.

– Петр Васильевич перед войной помер, – плавно, речитативом сказала она. – Ему гроб ставили на столбах, чтобы не касался земли. Так просил он… Говорят, так колдунов хоронят, что ли…

Отец стал рыть землю, а Птушенька рассказывала, как дед Петр умел заговаривать рожу, и когда одному человеку хотели отрезать ногу, дед сказал: «Выписывайся из больницы, я тебя вылечу». То т отказался от операции, приехал к деду, и через три дня рожа начала спадать, а потом исчезла совсем. Вся деревня знала о том случае, потому что человек дал деду за лечение три рубля.

– Три пуда зерна, – сказал дядя Викентий, забирая у отца лопату, чтобы покопать самому. – Рубль пуд стоил!

– Сыновья поставили ему гроб на столбах, – говорила Птушенька. – Сверху сделали настил из бревен, как землянку в войну делали, а тогда уже засыпали землей…

– А мать? – спросил дядя Викентий, распрямляясь, глядя на могилы и на Птушеньку. – Мать прямо с ним захоронили?

– Варвару Семеновну мы положили в ногах у Петра Васильевича, головой к его ногам, – спокойно объяснила Птушенька. Она прошла и села на старую, размытую дождями могилку.

– Тут лежит, – произнесла она. – Мы ее тогда несли ночью, копали, все немцев стереглись, а лопата о камень – чирк… Чирк… Аж замрем все. Та к и ушла Варвара, никого ваших не было в последний час…

Птушенька наклонила голову, тихо вдруг сказала, будто пропела, покачиваясь над могилой:

– Семеновна, слышь, сыны к тебе вернулись…

Я помнил бабку по довоенному теплому лету, когда мы гостили у нее в деревне. Широкая, плавная вся, будто удивленная, она приносила белые лепешки масла, угощала меня ягодами с молоком, кажется, сильно баловала. Запомнилось, что я боялся грозы, присмиревший, садился я в дальний угол и смотрел на окно, в которое сверкала молния. Все тогда посмеивались надо мной, больше всех отец, а бабка защищала, суеверно уважая мой испуг и отмахиваясь от всех.

– Не надо! – говорила она громким шепотом, округляя удивленно глаза. – Не надо над ребенком смеяться… Фу ты, взрослые, а дураки!

И тихо смеялась, трогая меня ласково. От ее рук пахло теплым молоком. Это было время тридцатых годов, начала в общем-то колхозов, я запомнил, как бабка Варвара ходила в поле дергать лен. Бригадир стучал им в окно, бабка открывала створки и находила яблочки, положенные с той стороны.