Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

– Им особую водку подавай, – говорит уже Евгений Филимонович, рассказывает отцу про хозяйство, про сад, пятистенную пристройку.

– Особая водка, – замечает отец, пьяно посмеиваясь, – это прототип «Старки»…

– Родня, – вставляет дядя Викентий.

– Ну нет, не родня! Была довоенная «Старка», а особая – это как бы ее третье замужество…

Мы прощаемся. Отец садится в машину, но открывает еще дверцу и кричит:

– На обратном пути заедем!.. Раков, раков привезем!

– Заедьте! – кричит, в свою очередь, Евгений Филимонович. – Я бы сам бы с вами, но сына жду… Сын у меня должо н приехать.

Они стоят на улице, поросшей до середины забора зеленой травой, с поленницей дров, около которой шныряют куры. Женщины стоят рядом, Тоня приложила ладонь к глазам. Смотрит на нас. Отец барином располагается впереди на сиденье, кричит «поехали». И совсем он ничего не переживает, а, наоборот, чувствует он себя сейчас удачливым хозяином: сын, машина, Москва.

– Поехали!

Но кричит он немного сильнее, чем нужно, словно боится, что в его благополучие здесь до конца не поверят.

Едем мы медленно. Дорога в толстом слое пыли, все лето не было дождей. Эта пыль, невесомая, сухая, долго стоит за нами желтым маревом, закрывая солнце, рыжим слоем оседает на стекле.

– Вот рожь, дожди не пройдут, станет мелкая!.. Нужны дожди.

– Останови, – просит отец.

Братья выходят, смотрят на поле, рвут колос. Трут его на ладони, пробуют, нюхают, произносят: «Замученная».

И картошка. «Кто раньше посадил, у того силу набрала».

Много раз потом повторится: «Останови», «Ах, овес, плох овес. Сгорит овес». И про кукурузу, которая «тут вовек не родилась, и теперь чудес от нее не жди». Желтые веточки, как немецкие кресты, рядами. Кладбище кукурузы.

Минули стороной Загорье, родину Александра Трифоновича Твардовского.

Дядя Викентий сказал:

– Тыщ двадцать отвалил на клуб, говорят. В позапрошлом году сам был, в Починках зашел в магазин, поздоровался…

Один раз провалились мы на мосту, потому что мосты тут простые бревна, ничем не скрепленные, в один накат. Подъедет машина, шофер соберет бревна рядком и, не задерживаясь, профугует на второй скорости, так что от задних колес бревна покатятся во все стороны. Другой шофер будет собирать и разрушать все сначала. Таким же образом действовали и мы, «наводили переправу» и, наверное, по неопытности провалились в щель задними колесами.

Посидели, отдохнули.

Думал я вообще о здешней земле, о колхозах, когда все только начиналось и потом было рассказано в поэме Твардовского «Страна Муравия». Вот и отец мой и дядя Викентий люди сельские, у них земля в печенках засела, а жизнь прожили врозь с землей, чего-то искали. И неизвестно, нашли ли…

Час назад дядя Викентий крикнул свое обычное «останови» и вышел из машины.

Мы с отцом решили, что снова хочет он рожь потрогать, в земле ковырнуть, может, и другое что заметил, что мы пропустили.

– Ну, чего? – спросил, выходя за ним, отец, и разминая затекшие ноги.

Дядя Викентий не отвечал.

Молча стоял, глядя то вправо, то влево, подымая землю, нюхал, бросал.

– Что нашел? – произнес отец, оглядываясь так же, как брат, и не находя ничего примечательного, из-за чего бы стоило волноваться.

Дядя Викентий хмурился, смотрел перед собой. Был он возбужден чрезвычайно и никак не мог ответить на вопрос.

– Да что случилось? – крикнул отец, заражаясь беспокойностью и пожимая плечами.

– Серег, это ведь моя земля… Была. Вот, ей-богу, она, я сразу признал. А ведь с какого-то года тут не был. Хлеб тут сеял, хозяйствовал, Серег, – сказал он.

Он пошел по видимой ему одному меже, которой сейчас и не было, время от времени останавливаясь, будто принюхивался, искал каких-то старых примет. Все тело его было сейчас особенно напряжено, все обращено к ней, к земле, на которой теперь пыльно росла трава.

Так он обошел неровным квадратом весь бывший надел, оглянулся и вздохнул. Потом сел в машину и велел ехать, ни разу больше не оглянувшись.

Он рассказал, как его, безземельного парня, женили на дочери одного хуторянина Бурмистрова, он взял за женой лошадь, корову и эту землю. Но так как он вышел на чужой хутор, о нем говорили: «вышел замуж». Он даже пошел на такое унижение: взял фамилию жены, как с него требовали, и стал писаться Бурмистровым. Поэтому, хотя он и родной брат отца, фамилии у них разные. Это было году в двадцать третьем, а через пять лет стали организовывать тут колхоз, и дядя Викентий отказался в него вступить. Он вылезал из кожи, думал, что сможет сберечь свою призрачную самостоятельность и землю, доставшуюся таким позором. Но его не оставили в покое – раскулачили. Отобрали корову и лошадь, сам он уехал с женой в Смоленск. Поступил в депо, проработал тридцать лет по чистке паровозных котлов, вышел на пенсию. Ни разу не был он тут.