Анатолий Приставкин - Первый день – последний день творенья [сборник]

– Почему ее так прозвали? – спрашиваю я.

Мы стоим перед железнодорожным переездом. Налево знак поворота в город Починок. Нам проезжать этот город.

– Кличка, – говорит отец. – Звать-то ее я уж не помню как. Александра Егоровна будто. Да ее так и знают, кого ни спроси: «Птушка, Птушенька».

– Птица, – наклонясь ко мне сзади, произносит дядя Викентий. – Птаха, Птушка то есть, ласковое обозначение как бы. Птушенька ты моя, кукушенька ты моя… – сказал дядя Викентий, и братья захохотали.

Прошел поезд, мы свернули на боковое шоссе и через пять минут въезжали в город Починок.

Об этом малом городке на Смоленщине я знал по рассказам отца, а у поэта Твардовского есть стихотворение, которое так и называется «Станция Починок».

Вот несколько строк из него:

Это было как бы и про отца с дядей Викентием.

Однажды я спросил отца: слыхал ли он поэта Твардовского, с каких он мест?

– Кузнецы Твардовские? – воскликнул отец, оживляясь, и я понял, что он не напрасно пропустил мимо ушей слово «поэт». Это ему было безразлично, он знал Твардовских с другой, более важной для его воспоминаний стороны. – Твардовские, – сказал отец, – жили семь верст от нас, кто же их не знал!

Отец тогда начинал вспоминать Смоленщину, и странные имена, даже названия деревень, необычно будоражили мои чувства, будто поднимали со дна моей памяти такое, чего я и сам не знал.

На пыльной изъезженной лошадьми и машинами площади мы встали. Отец пошел покупать гостинцы для деревенских: конфеты и пряники.

В очереди он встретил земляка, да тут, наверное, каждый второй земляк. Смоленщина больна землячеством, чтит землячество, для смоляков земляк – первое дело.

Я застал только часть разговора отца с земляком.

– Значит, ты не ляхо'вский?

– Нет, из Радино, Петра Васильевича сын… Не слыхал?

– Как не слыхал, вас там было сколько… Ты не Сергей который?

– Ну, Сергей!

– Так ты вроде в смоленской столице живешь?

– В Москве я живу, – сказал отец.

– Ишь, – говорил земляк. – Сюда, значит, проведать или как?

– Проведать, – сказал отец. – Только никого не осталось, вот раков половить. Раки у нас отменные были…

– Раки есть, – подтвердил земляк. – Сколь лет-то прошло, тридцать?

– Не меньше, – ответил отец. – Там Птушка жива?

– Жива, – сказал земляк. – Чего ж ей. А ты сильно постарел. Я тебя мальчишкой помню, ишь ты, как бывает. Нет-нет человека, будто совсем исчез, а он вдруг появляется. Ну, бывай!

Отец вернулся в хорошем настроении, в руках два куля под подбородок. Мы было тронулись дальше, вдруг дядя Викентий сказал:

– Тоньку с Сашкой посмотреть не хочешь?

– И они тут? – спросил отец весело и изумленно.

– Тут как раз, они же в Починках живут, на окраинной улице. Всего пять минут ходу, я скажу, как ехать.

Мы свернули в боковую, почти деревенскую улицу. И скоро нашли их дом.

Насколько я понимал, Тоня и Саша – две сестры, одну из них, Тоню, любил мой отец. Будто бы он даже сватался, но вышла она замуж за сына кулака Филимона, у которого мой отец в те годы работал пастухом. Филимон имел четырех коров, пять лошадей, хороший кусок земли. Должно быть, его раскулачили, но толком я не знаю. Евгений Филимонович учился в военном училище, был по тем временам, наверное, человек образованный, не чета моему отцу. Но тоже вернулся к земле, стал хозяйствовать, как это делали его отец и дед. Тоня как раз кормила утят, и руки у нее были все в сыром хлебном тесте, когда мы встали напротив. Отец молчал, и она молчала. Нетерпеливый, ходкий дядя Викентий воскликнул:

– Тоньк, неужто не признаешь, с кем я приехал? Меня помнишь? Да? А Серегу не признаешь?

Пряча измазанные руки под фартук, женщина произнесла:

– Признаю. Приехал, значит?

– Приехал, – сказал отец.

– С сыном! С сыном он! – закричал дядя Викентий, хохоча и хлопая отца по спине.

– С какого года же мы не виделись? – спросил отец. – С двадцать шестого?

– Да, – кивнула она, так же пряча руки под фартуком. – С двадцать шестого.

– Ну, твои-то дома? – сказал дядя Викентий, забегая вперед отца и вперед самой Тони. – Шурка тут?

– Все дома. Шура и сам, – сказала Тоня, поборов смущение и приглашая в дом, но втайне стесняясь своей одежды.