Вирджиния Эндрюс - Розы на руинах

Впереди шум в джунглях! Я остановился, едва переводя дух после быстрого бега.

Голоса. Шипение змей?

– Крис, мне все равно, что ты скажешь. Нет необходимости навещать ее вновь этим летом. Довольно. Ты сделал для нее все, что мог. Так забудь ее и посвяти себя нам, твоей семье.

Я осторожно поглядел сквозь кусты. Мои родители сидели вдвоем в самой отдаленной и заросшей части сада. Мама рыхлила землю вокруг роз.

– Кэти, ты что, навсегда осталась ребенком? Неужели ты не научилась прощать и забывать? Может быть, ты и можешь представить себе, что она просто не существует, но я не могу. Я не могу не думать, что у нее больше никого не осталось. – Он поднял маму с колен и приложил свою ладонь к ее губам, потому что она уже приготовилась возражать. – Хорошо-хорошо, держись за свою ненависть, но я – врач, и я обязан сделать все, что могу, для любого несчастного. Душевные болезни иногда опаснее физических. Я хочу видеть ее здоровой. Я хочу вывести ее из этой клиники, и не надо метать на меня такие взгляды и говорить, что она никогда не была сумасшедшей. Чтобы совершить такое, что совершила она, надо было тронуться умом. К тому же вследствие некоторых известных фактов близнецы так и не выросли бы, они не были бы здоровы. Как Барт. Ведь Барт слишком отстает в росте от своих сверстников.

Боже мой, неужели правда?

– Кэти, как могу я жить и уважать себя, если я забуду собственную мать?

– Ну что ж, прекрасно! – разъярилась мама. – Езжай, езжай и навести ее! Мы с Синди и мальчиками останемся у мадам Мариши. Или полетим в Нью-Йорк навестить некоторых старых друзей, пока ты не найдешь для нас время. – Она язвительно улыбнулась. – Если, конечно, ты еще хочешь быть вместе с нами.

– Куда я могу деться от тебя? Кто еще будет волноваться, жив ли я или умер, кроме тебя и наших детей? Кэти, подумай: когда я отвернусь от своей матери, я откажусь тогда от всех женщин… и от тебя.

Она упала в его объятия, и начались все эти любовные ласки, которые я так ненавижу. Я уполз подальше в кусты, думая о том, что именно мама говорила о его матери и отчего она так ее ненавидит. Меня даже затошнило от волнения: а что, если эта бабушка в черном действительно мать моего отчима? И она действительно сумасшедшая, а любит меня только потому, что должна любить как внука? Что, если Джон Эймос не врет?

Все это было так сложно понять. Коррина Малькольма – она действительно дочь Малькольма, которая «искушала» Джона Эймоса в юности? Или это сам Малькольм ненавидел какую-то полуодетую и красивую женщину? Иногда, читая дневник Малькольма, я чувствовал смущение: он писал так подробно обо всех глупостях своего детства, будто детство было для него важнее, чем взрослая жизнь. Как это странно: я жду не дождусь, когда стану взрослым.

Я вновь услышал голоса родителей. Они шли прямо ко мне. Я побыстрее отполз под кусты.

– Я люблю тебя, Крис, так же сильно, как и ты меня. Иногда мне кажется, мы оба слишком сильно любим. Если ты ушел, я просыпаюсь в ночи. Мне бы хотелось, чтобы ты не был врачом. Чтобы ты каждый вечер и каждую ночь был со мной. Я боюсь. Мне не хотелось бы говорить о нашей тайне сыновьям, но я чувствую, что каждый день они к ней приближаются. Я думаю, что они не поймут нас и станут ненавидеть.

– Они поймут, – сказал папа.

Как он мог знать? Я не понимал и более простых вещей, а тут было что-то такое… неприятное, из-за чего мама даже не могла спать ночью.

– Кэти, разве мы были плохими родителями? Разве мы не делали для них, что могли? После того как они вместе с нами взрослели, умнели – разве они не смогут понять? Мы все им расскажем, откроем все факты… Они поймут и удивятся, – я и то иногда удивляюсь, – как вообще мы смогли выжить и не потерять рассудок в той жизни.

Джон Эймос прав. Они сильно грешили, иначе чего бы им так бояться, что мы не поймем их? А в чем же тайна? Что именно они скрывают?

Они ушли, а я еще долго оставался там в кустах. У меня были в саду любимые потайные местечки, и я чувствовал себя в них, как маленький лесной зверек, который боится человека. Потому что, если только человек увидит меня, он убьет.

Малькольм не выходил у меня из головы. Он, его хитрость и мудрость. Я думал о Джоне Эймосе, который учил меня словам Божьим, Библии и тому, как распознать грех. Но когда я начинал думать об Эппле и о бабушке, я чувствовал себя хорошим. Не совсем хорошим, но хотя бы немного.

Я встал на четвереньки и начал вынюхивать. Я вынюхивал то, что спрятал на прошлой неделе, а может быть, месяц назад. Я поискал даже в небольшом прудике, который придумал папа, чтобы мы видели, как рождаются мальки. Я видел, как они появляются из икринок и родители-рыбки снуют туда-сюда вокруг них, как сумасшедшие.