Вирджиния Эндрюс - Розы на руинах

Он отпустил было портрет, глаза его расширились:

– Нет, ты не станешь…

– Я клянусь тебе. Ты мой родной сын, рожденный из любви к твоему отцу…

– Ты любила моего папу? – недоверчиво спросил он. – Ты правда любила моего родного отца? Даже если ты соблазнила и убила его, ты все равно любила?..

Я подбежал и схватил его за руку:

– Хватит, пойдем, или мы все тут сгорим заживо.

– Барт, иди с Джори, – сказала бабушка, – а я поддержу маму.

Здесь же, в гостиной, была боковая дверь, в которую обычно проскальзывал Барт, и я потащил его к ней, оглядываясь, идет ли мама. Бабушка почти тащила ее на себе, так плохо ей было.

Когда я выбежал из дому с Бартом, крепко держа его за руку, и приволок к дереву, под которым оставил папу, я увидел, как мама осела в руках бабушки, и дым скрыл их обеих из глаз.

Папа очнулся и утирал кровь, которая без конца лилась из глубокой раны сбоку головы. Увидев нас, он спросил:

– Бог мой, неужели Кэти все еще в доме?

Тут же с криком «Она погибнет!» Барт сорвался с места и побежал к дому. Я догнал его и свалил с ног. Он дрался, как сумасшедший:

– Я спасу, я спасу ее! Джори, пожалуйста, пусти!

– Тебе нельзя. Там с нею бабушка, она спасет ее!

Я прижимал его к земле, чтобы он вновь не ринулся в огонь, и в то же время пытался разглядеть, что с бабушкой и мамой.

Тут откуда-то появились мадам Мариша и Эмма и стали метаться между мной, Бартом и папой, который как-то умудрился встать. Он вытянул руки и, как слепой, в страшном дыму, пошел к дому, выкрикивая:

– Кэти, где ты? Выходи из дома! Кэти, я иду к тебе!

Тут маму с силой вытолкнули из двери, выходящей в патио. Я подбежал, помог ей подняться и отвел к папе.

– Никто из вас не должен погибнуть, – всхлипывая, пробормотал я. – Ваша мать спасла по крайней мере одного своего ребенка.

Но тут раздались крики и вопли. Огонь охватил черные одежды бабушки! Будто в ночном кошмаре, я смотрел, как она пытается сбить пламя.

– Падай на землю и катайся по земле, пламя погаснет! – прокричал папа и отпустил маму так стремительно, что она упала, а сам побежал к бабушке и начал катать ее по земле.

Огонь погас, но бабушка едва дышала. Она поглядела на папу долгим странным взглядом, и мир сошел на ее лицо – оно так и осталось спокойным и просветленным.

Мы еще ничего не понимали. Папа позвал ее, а потом опустился на колени и приложил ухо к ее груди.

– Мама, – как маленький ребенок, заплакал он над ней, – пожалуйста, не умирай, мне надо тебе сказать… подожди, не умирай…

Но она была мертва. Открытые глаза ее глядели в ночное зимнее небо.

– Ее сердце… – проговорил папа. – Оно готово было выпрыгнуть из груди, когда я катал ее по земле… а ведь у нее было здоровое сердце, как у ее отца… А теперь оно мертво… Но она умерла, спасая свою дочь.

Вот и рассеялись все облака в моей юношеской жизни; все недоразумения, все сомнения, все вопросы, которые я боялся задать, – все я вымел из уголков своего сознания, как пыль из углов.

Когда мы приехали с похорон бабушки, я думал, что жизнь теперь пойдет как прежде и ничего не изменится.

Но какие-то изменения произошли. Будто тяжесть спала с плеч Барта, и он снова стал тем же тихим, застенчивым маленьким мальчиком, каким был раньше, и снова был недоволен самим собой. Его психиатр утешил нас, сказав, что с возрастом это проходит, особенно когда у человека появляются друзья его возраста – и когда его окружают любовью и вниманием в семье.

Пока я пишу эти строки, я гляжу в окно и вижу, как во дворе Барт играет с шотландским пони, которого ему наконец подарили на Рождество. Осуществилось его заветное желание.

Я часто наблюдаю, как он останавливается и смотрит на пони, на щенка сенбернара, которого ему подарил папа. Потом он поворачивает голову и смотрит в сторону особняка, вернее, его руин. Он никогда не говорит о своей бабушке. Мы также никогда не разговариваем с ним о Джоне Эймосе Джексоне, не упоминаем Эппла или Клевера. Мы все договорились не нарушать нестойкий мир в душе маленького ранимого мальчика, которому так трудно определить свое место в этой жизни, не всегда похожей на детские сказки.

Как-то на улице мы встретили настоящую арабскую женщину. Барт долго смотрел ей вслед тоскующим взглядом. Я понял, кого она ему напомнила, и подумал: раз Барт так любит ее даже после ее смерти, не может же она быть такой плохой, как написано в маминой книге. Значит, ее нельзя было не любить, как бы ни совращал его Джон Эймос.