Вирджиния Эндрюс - Розы на руинах

– Да, я люблю его! Это ты заставила меня полюбить его! Это твоя вина, а расплачиваемся за нее мы – стыдом, виной перед детьми. А теперь все выплыло на поверхность и погубило любовь детей к нам!

– Это не из-за меня, а из-за Джона, – прошептала бабушка. – Я всего лишь приехала сюда, чтобы помочь вам и чтобы хоть изредка видеть вас. Но не вини себя ни в чем, пусть это будет мой стыд и моя вина. Ты всегда правильно обо мне судила, Кэти. Да, я слаба, глупа, ничтожна, я всегда совершала опрометчивые поступки. Я хотела как лучше, но поступала только во зло.

Мама затихла.

– Что с твоим лицом? – спросила она у бабушки.

Казалось, та постарела лет на десять.

– После смерти Барта я хотела умереть. Мне хотелось изничтожить свою красоту, чтобы ни один мужчина больше не пожелал меня. К тому же я ненавидела свое отражение в зеркале, которое так напоминало тебя, потому что я ненавидела – да, я ненавидела тебя долгое время. Меня избавил от этой ненависти Крис, который каждое лето приезжал ко мне и объяснял твой поступок. Он сказал, что ты на самом деле любила Барта; что для сохранения здоровья и жизни надо было избавиться от ребенка, но ты отказалась. Ты хотела родить его ребенка. Кэти, спасибо тебе за это. Спасибо, что ты дала мне еще одного Барта, потому что он – истинно мой, каким Джори никогда для меня не будет.

О как они обе любят меня! Оказывается, мама рисковала своей жизнью, чтобы я появился на свет. Бабушка перестала ненавидеть маму ради меня. Значит, я не такой плохой, как я думаю.

– Кэти, пожалуйста, прости меня, – умоляла бабушка. – Скажи, что прощаешь меня, скажи раз и навсегда. Мне так нужно слышать это. Кристофер любил меня, защищал меня, но ради тебя я вставала по ночам, не спала, даже в свой медовый месяц с Бартом, – и твое лицо, лица моих близнецов до сих пор преследуют меня. Кристофер всегда будет со мной и с тобой, но дай мне снова и дочь.

Мама взвизгнула, дико, ненормально:

– Нет! – Она накинулась на бабушку и принялась молотить ее кулаками. – Я никогда не скажу этого!

Она опрокинула свечу, и сено загорелось. Мама с бабушкой стали сбивать огонь голыми руками.

– Барт! – закричала бабушка. – Если ты здесь, беги зови на помощь! Вызови пожарных! Скажи отцу! Сделай что-нибудь, и быстро, Барт, или мы с твоей мамой погибнем в огне! А Бог не простит тебя, если ты поможешь Джону Эймосу в его убийстве!

Что? Кому же я помогаю: Джону Эймосу или Богу?

Я, как сумасшедший, побежал по лестнице в гараж, где Джон складывал багаж в последнюю из машин. Все слуги уехали с предыдущими.

Он закрыл кузов, улыбнулся и сказал:

– Ну, это будет ночь! Ровно в двенадцать – запомни. Спустись по ступеням и подожги шнур.

– Тот промасленный шнур?

– Да.

– Мне не понравился его запах, поэтому я выбросил его. Мне не хотелось, чтобы они принимали пищу в последний раз в таком вонючем месте.

– Что такое ты говоришь? Ты что, кормил их?

Он хотел накинуться на меня, но откуда-то неожиданно вынырнул Джори и напал на него. Джон упал на спину, и тут подбежал папа.

– Барт… мы видели, как ты брал пирог и сэндвичи… Отвечай: где твои мама и бабушка?

Я стоял и не знал, что делать.

– Папа! – закричал Джори. – Я чувствую запах дыма!

– Где они, Барт?

Джон Эймос завопил:

– Уведи своего сумасшедшего отсюда, это он приносит спички! Это он поджег! Это все он, он, это он убил милого, доброго щенка… Неудивительно после этого, что Коррина сбежала отсюда и не сказала мне куда… – Он начал плакать настоящими слезами и утирать нос. – Боже мой! Лучше бы мы никогда сюда не приезжали… Я предупреждал Коррину…

Лжет! Бесстыдно лжет!

– Нет, это сделал ты! Ты сумасшедший, Джон Эймос! – И я набросился на него с кулаками, как поступил бы на моем месте Малькольм. – Теперь умри, Джон Эймос! Умри и искупи свои грехи смертью!

Кто-то поймал меня за руки и поднял. Папа держал меня и старался успокоить.

– Скажи быстрее, Барт, где твоя мама? Где она? Где горит?

В глазах у меня был красный туман, но я достал из кармана ключ и отдал папе.

– В винном погребе, – тупо проговорил я. – Огонь погубит их, как они погубили Фоксворт-холл. Малькольм велел выжечь всех чердачных мышей и их поганое семя.

Я видел свое тело как бы со стороны; я видел дикий ужас в папиных глазах; он будто старался что-то понять, заглядывая мне в глаза… Но в них он ничего бы не прочел, потому что я был уже не здесь. Я не знал, где я был. Мне уже было все равно.

Огонь. Особняк был весь в огне.