Джин Пендзивол - Дочери смотрителя маяка

Я рассмеялась. Она была идеальной. Просто совершенной, и она была нашей.

Именно тогда я услышала, как Эмили говорит. В первый и последний раз. И хотя ее речь была совсем неразборчивой, поскольку раньше она издавала только неопределенные звуки, и то нечасто, я была уверена, что она сказала «Анна».

— Вы же шутите, да?

По выражению ее лица видно, что она меня не разыгрывает. Не думаю, что она стала бы так шутить.

— Интересное совпадение, не так ли? — отвечает она. — Ох, Морган, это было так давно, что иногда я думаю, не игры ли это моего разума. Но думать, что это, — она берет серебряную погремушку и легонько ее встряхивает, — принадлежало ребенку с тем же именем… Что ж, я… — Ее голос замирает. — Я не знаю, как это оказалось у нас. Возможно, это был подарок для Питера или Чарли…

Она не говорит, что это могли подарить ей. Она знает, что это не ее вещь. Она бы помнила. Может, она права, может, это был подарок, но зачем кто-то дарил бы им серебряную погремушку с именем другого ребенка на ней? Или все эти годы прятал ее, если это была игрушка, перешедшая от кого-то?

Не важно. У Эмили был ребенок. Не важно, как его назвали, но у старушки, оказывается, есть племянница. Это чертовски интересно.

— А где ребенок Эмили… Анна сейчас?

Она затихает, словно ей слишком больно вспоминать. Она кладет погремушку на колени, где лежит испорченный водой дневник.

Наверняка это романтично звучит: родить на вулканическом песке острова, возле очищающих вод озера, под пастельно-голубым небом и с кружащими над головой чайками, однако реальность была иной. Эмили стала дрожать, ее силы истощились, а свежий бриз стал неумолимым. Я знала, что мы не можем больше здесь оставаться. Анне было уютно и тепло, закутанной в пальто Эмили и мое; она положила голову матери на грудь, слушая сердцебиение, которое месяцами было ее непрерывной колыбельной. Эмили была очень слаба, и я помогла ей подняться. Она опиралась на меня, пока мы снова пересекали лодочную гавань. Там я посадила ее и нашего ребенка в тележку, и мы двинулись обратно к мысу и теплу нашего дома, обратно к матери и Чарли.

Как только впереди показались белые здания, я стала звать их, мой голос звучал напряженно и призывал поторопиться. Чарли прибежал первым, он помедлил, только чтобы окинуть нас взглядом. Я была без пальто и вся дрожала, озабоченность на моем лице затмевала волнение, которое я испытывала; Эмили была завернута в оба наших пальто и ехала в тележке. Он поспешил к нам и подхватил Эмили на руки. Мать появилась на пороге нашего дома. Она увидела Чарли, несущего крошечную Эмили, отметила свежую кровь на ее юбках и скрылась за дверью. Чарли положил Эмили на кровать, мать подошла, подняла ее юбки, и, хмурясь, посмотрела на кровь, которая пропитала ее одежду и все еще сочилась по ногам. Она не поняла, что ребенок уже родился, не заметила девочку, спрятанную под нашими пальто. Она не думала, что Эмили, несмотря на все ее странности, сама выберет, где и как рожать нашего ребенка, и проявит силу, какой от нее не ожидал никто из нас.

Тихие звуки, издаваемые новорожденной, заставили мать замереть.

— Он уже родился? — удивленно спросила она и стащила с Эмили пальто, чтобы увидеть ребенка.

— Она родилась, — ответила я. Меня начало трясти, ноги подкашивались как от избытка чувств, так и от усталости, и я собрала последние силы, чтобы не рухнуть на пол. — Ее зовут Анна.

Мать посмотрела на меня, и в ее глазах я увидела жалость и осуждение, словно все это было лишь несчастным случаем, которого мы могли избежать. Она быстро завязала и перерезала пуповину, бросила плаценту в миску, а потом потянулась, чтобы взять у Эмили ребенка. Моя сестра воспротивилась.

Матери это не понравилось. Ее не тронуло чудо рождения Анны, в отличие от меня. Она не видела в этом идеальном, прекрасном крошечном тельце надежду. Более того, она явно была раздражена и разочарована, когда смотрела на хрупкое тельце своей внучки, уютно устроившейся на руках ее дочери.

— Дай ее мне. — Она говорила тихо, но твердо.

Эмили сильнее прижала к себе ребенка и затрясла головой.

Чарли вышел из тени и посмотрел на Эмили и на малышку. А потом он ушел. Он отвернулся от всех нас и вышел, хлопнув дверью.

Мать опустила руки и стояла молча, раздраженная, нерешительная и задумчивая, и я боялась, что она вырвет ребенка из рук Эмили. Я встала между ними и наклонилась, чтобы убрать пальто и укрыть мать и дитя одеялом. Потом я отошла и начала растапливать печь; руки у меня дрожали, когда я стала зажигать спичку за спичкой, пока одна наконец не загорелась и я смогла поднести огонек к труту и веточкам, сложенным в очаге. Когда они разгорелись, я подбросила поленьев, чтобы тепло наполнило комнату, а затем поставила на плиту чайник. У меня все еще дрожали руки.