Дмитрий Быков - Орфография

— Бог в помощь, — сдался Ять. Останавливать эсера было бесполезно, он знал это.

Не удостоив Анну Густавовну благодарности, Свинецкий сбежал по ступенькам и быстро зашагал вниз по тенистой улице, среди белых дач — к центру Ялты. Скоро он скрылся за поворотом.

— Что ж, — вздохнул Ять. — А я назад. Грэм, вы со мной?

— С вами. Благодарю вас, Анна Густавовна. — Грэм еще раз низко поклонился.

— Не на чем, не на чем… — Старуха закрыла дверь и долго возилась с засовом, ругаясь по-датски.

— Чудесная старушенция, — сказал Ять. — Может, в самом деле имеет смысл остаться, постеречь дом? Матросы, кто их знает…

— Я знаю, — решительно сказал Грэм. — Матросы не станут разорять домов. Анархия — это не то, что вы думаете. Это лучше, чем гетман.

Они спускались по узкой каменистой улочке. Пахло прелью от прошлогодних листьев, свежестью — от земли, морской солью и гнилью — от приближающегося моря.

— Знаете, Грэм, я, кажется, придумал конец истории с этими пятью. Но совсем не так, как у вас.

— Значит, хуже, — уверенно сказал Грэм.

— Возможно, возможно! Но мне кажется, что они все умерли. Просто в их жизни не было ничего лучшего, чем эти молодые поездки к морю, — вот они после смерти и полетели сюда. Но они еще не знают, что умерли, и ходят среди живущих, ни о чем не догадываясь. И встреча их, и посиделки в кофейнях, и разговоры, кто зачем прибыл, — все происходит после смерти. Что я здесь делаю? Может, меня действительно больше нет? Вот вы — живы?

— Нет, — сказал Грэм.

— То есть как — нет?!

— Нет, — повторил он. — У меня было лучше.

Ять расхохотался. Беллетрист был приятным спутником, особенно если подвигнуть его на одну из блестящих и темных импровизаций, смысл которых всегда ускользал, но детали были ослепительны.

Было уже темно, когда Ять с Грэмом вышли на последний, прямой участок засыпной дороги, ведущей к Гурзуфу. Идти оставалось не более часа. Дымка по-прежнему висела над горами, но над Аю-Дагом небо расчистилось: там, словно шары на ниточках, висели в густо-синем небе три крупные звезды. От божественной их чистоты и хрупкости на душе становилось еще более смутно, и с каждым шагом Ять ощущал нарастание тревоги: его не было тут сорок часов, За это время при нынешних темпах могло случиться что угодно… Он не боялся застать Таню униженной, оскорбленной, порабощенной, арестованной или, не дай Бог, пущенной по рукам. Ничего подобного, чувствовал он, с ней случиться не могло. Он ожидал другого — вдруг ее вовсе нет в городе? Вот это было вполне в ее характере — внезапное исчезновение, бегство с другим, необъяснимая блажь…

— Все-таки, — вдруг сказал Грэм, — я ее не люблю.

Ять остановился, пораженный совпадением его слов со своими тайными опасениями. Человек вроде Грэма вполне мог читать мысли.

— Кого не любите? — спросил он на всякий случай.

— Россию. Не понимаю, как можно любить страну, в которой все время нужно прятаться в складках, а не то бьют ногами. Не одни, так другие.

— Но что делать-то, Грэм? — Ять перевел дух. — Вообще ее выжечь, что ли?

— А зачем что-то делать, — буркнул Грэм. — Сделать вообще ничего нельзя, родился — так живи. А она ест и не давится, ест и не давится…

— Это тоже слишком легко, — покачал головой Ять. — Верно, но легко. Вот это меня и останавливает.

Внезапно заслышался приближающийся конский топот; земля задрожала. Грэм отпрыгнул с дороги и потянул Ятя за рукав в колючие кусты. Мимо них на малорослых, коротконогих татарских лошадях промчался отряд человек в тридцать — не оглянувшись на путников, они стремглав пронеслись мимо. Ять, однако, успел разглядеть халаты и островерхие шапки.

— Татары уходят из города, — все еще шепотом сказал он Грэму, когда они снова выбрались на дорогу, словно татары могли расслышать и вернуться.

— Может, анархисты пришли раньше нас? — предположил Грэм.

— Все может быть… Черт, я ноги стер… Но все равно — надо быстрее!

Первое, что они услышали на набережной, была ария Эскамильо в исполнении Маринелли. Его голос без труда покрывал полуверстное расстояние: до набережной было еще идти и идти, а Ять уже узнал любимый напев; правда, голос у Маринелли был тонковат для тореадора, но недостаток густоты покрывался избытком темперамента. Маринелли пел по-французски.

— Французы в городе, — шепнул Ять и улыбнулся. Отчего-то он сразу успокоился. Если пел Маринелли — все было в порядке.

Странная мысль пришла ему в голову, и он запомнил ее как лишнее подтверждение собственной же старой догадки: на самом деле мы все про себя знаем, но не все позволяем себе сказать. Ничто не предвещает разрыва, никогда любовь наша не была такой идиллической, — но две недели назад я входил в город с другой стороны… а теперь вхожу со стороны Ялты, словно совершив за эти две недели кругосветное путешествие. И опять набережная, и опять вечер, и наверняка она там — и ждет меня. И все хорошо, как никогда, — но все кончается… все кончается. Впрочем, пять минут спустя, когда он подошел к дукану Кавалеридзе, он не думал уже ни о чем подобном: Таня, непостижимым чутьем снова угадав его приближение, выбежала на крыльцо. В ее раскрасневшемся лице, раскрытом объятии, во всей стремительной и напряженной фигуре было ликование, она даже привстала на носки.