Иван Гагуа - Свое и чужое время

И в это время, когда живое жалось к живому, Андроник встал, пошел к своей лавке на ощупь-наугад, так как внезапно спустилась мгла, и через несколько минут известил о своем благополучном прибытии в собственную лавку душераздирающей тоской:

— Ах, сирум, сирум…

— Воет как зверь! — недовольно заметил Дзаку, как бы уходя от ожидания того, чего с любопытством жуткого страха ждали все. — Глядишь, скоро помешается…

А из густой, стелющейся уже по городским дворам мглы все отчетливее с настойчивостью безумца доносилась та же тоска:

— Ах, сирум, сирум…

— Вот видишь, дразнит карачаевцев… — снова проговорил Дзаку и скрестил руки на груди в тайной молитве к богу.

— Послушай, Дзаку, — вдруг торопливо заговорил Панджо, — может, телеграмму отбить карачаевцам?.. Извиняемся, мол, просим не гневаться за оскверненную Карапетом кобылицу. Готовы всем миром послать на предмет взаимного удовлетворения двух кобылиц самых горячих кровей…

Закончив свою устную телеграмму в Карачаевск на языке одной из частей доминантства, Панджо, сам того не ведая, допустил оплошку со словами «на предмет взаимного удовлетворения», что, конечно, не прошло не замеченным Дзаку, бурно отреагировавшим на эту оплошку, сразу же выросшую до христианских амбиций…

— Ты в своем ли уме, старик? — подскочил на месте Дзаку, ужаленный за самое больное. — Как можно позволить этим мусульманским выкрестам осквернять христианских кобылиц? Ни за что на свете!.. Лучше пусть смоет всю долину…

Буря, грохотавшая в жилах Дзаку, сменилась наскоком порывистого ветра, ветер — стрелами косого дождя. Затем на карачаевской стороне разразился гром, прокатившийся божьим гласом.

— Начинается! — прошептал дрогнувшим голосом Панджо, ощущая, как в жилах беспощадно стынет кровь.

— Аэ! — подтвердил Саид, устремляясь зоркими глазами в недвижимую даль. — Начинается! — И с этими словами неожиданно сорвался со стула и бросился в кромешную темь.

— Саит! — едва успел прокричать ему вослед Дзаку, желая не столько пошутить в этот час, сколько не изменять своей привычке. — Вот, шельмец, утек! — Он приподнялся на согнутых коленях, прижимая к заду стульчик, кое-как протиснулся в проем лавки и устроился рядом с Панджо.

— Начинается! — повторил обреченно Панджо. Но его слова утонули в грохоте разорвавшейся грозы.

На небосклоне, словно гигантский Кодори со всеми своими многочисленными притоками, вспыхнула молния, рассекая бесноватыми лучами темное пространство. Эта небесная «река» хрустнула всеми суставами, прошивая оранжевыми стрелами крыши домов, и обрушилась ливнем.

— Нана чкими цода! — простонал Панджо и, больно прижимаясь плечом к рядом сидящему Дзаку, плотно зажмурил глаза. Но и сквозь плотно пришлепнутые веки глаза успевали отметить вспышку новых «рек», теперь еще с большей устрашающей силой обрушивающихся на город.

Гроза, сминая крыши домов своей тяжелой поступью, наконец громыхнула на окраине, вонзилась в пучину моря и залегла в его глубине, чтобы накатывать со страшным грохотом валы на прибрежную жизнь.

— Что это, Дзаку?! — дрожа всем телом, протяжно простонал Панджо, видя, как в мгновение ока с холмов устремилась вода по беззащитным улицам и уже подбирается к лавке, норовя сместись ее со своего трона.

— Возмездие за тяжкий грех человека перед природой! — убежденно ответил Дзаку. — Наступил час расплаты, Панджо, и уже не минует нас десница карающего…

А между тем десница карающего из невидимой небесной прорвы неистово-зло крушила землю безудержным ливнем.

— Потоп! — выдавил из застывающей гортани Панджо, постигая смысл этого слова онемевшими губами.

— Потоп! — ответил чужим голосом Дзаку и тут же умолк, нашаривая между ног поднятую водой тряпку.

— Вава чкими цода! — запричитал трепальщик, словно оплакивая тех далеких предков человечества, кому суждено было пережить ПОТОП.

— Тише, Панджо! — оборвал его Дзаку и, уставившись в сторону невидимой площади, стал напряженно ловить доносившиеся оттуда звуки, держа в поле зрения чуть приметный огонек, мерцавший сквозь пелену ливня.

По мере того как перемещался огонек, мерцавший светлячком и тут же умиравший, с той стороны площади летели невнятные звуки, но, натолкнувшись на ливень, падали замертво и уносились завыванием ветра, порывисто слизывавшего подслеповатое пространство.

— Слышишь, Панджо? — с замиранием сердца спросил Дзаку, убежденный в том, что звуки и мерцание огонька принадлежат дому сестер Мунич.