Иван Гагуа - Свое и чужое время

Такое кощунственное деяние человека окончательно отвратило Прошку от веры в человеческую справедливость, и он, не поднимаясь с колен, с надеждой выстрелил взглядом в купол и узрел чудо: Иисус, пробившись в прореху купола, глядел на Прошку крупными глазами с глубокого неба и, заслонив собою собственное изображение, благовествовал:

— Встань с колен, сын божий, и простись с земной юдолью, ибо ждет тебя царствие небесное!

Хотя всевышний ничего не упоминал о блинах со сметаною и медом, но Прошка понял его приглашение, зажмурился от жуткого счастья и трижды ударил челом. Однако, когда он вновь поднял лицо и открыл глаза, Иисуса в прорехе видно не было, лишь скорбный лик по-прежнему взирал на него с фрески и голосом Глеба Кирьяновича гремел во всю мощь:

— Прошка, бери деревянную ложку и иди блины со сметаною и медом есть!

Оскорбленный таким беспримерным кощунством Глеба Кирьяновича в святилище, Прошка быстро вскочил с колен и, задрав голову, плюнул на фреску, которая продолжала говорить голосом свояка… Но плевок, не долетев до цели, чмокнул Прошку по лбу.

— Паня́л! — тихо прошептал Прошка после некоторого раздумья и вытер со лба собственный плевок рукавом.

А с высоты, из глубины своего проникновения, проведавший еще одну свою тщету, продолжал глядеть Иисус на богохульника, внушая ему — рабу своему — подкожный страх…

Прошка пулей вылетел из церкви и пустился бежать к пруду, где прожорливые гуси, опустив шеи в воду и выставив грязные гузки, искали добычу.

— Фу, твари! — выругался он, глядя на гусей, но имея в виду Глеба Кирьяновича, дерзновенным превращением обманувшего его. — Лезут куда не надо!

Возвратившись как раз к ужину, Прошка, как в добрые времена, сел за стол и выложил руки в ожидании грибного супа, так приятно распустившего особый дух подсушенных опят.

Жена, заметив, что муж перегулял свое плохое настроение, примирительно-нежно «оходила» его взглядом и пошла за «маленькой», а поставив ее, налила полную тарелку супа и придвинула к нему.

— Ешь, Прошка, и не держи на нас зла за нашу бабью дурь!

Прошка раздумчиво поглядел на светленькую, потом, налив ее в стакан, залпом осушил и лишь после этого, утирая губы, взялся за ложку.

— Ладно, — сказал он грудным голосом и, опустив голову над тарелкой, добавил: — Кабы не сучья дурь, где бы взяться кобельей мудрости! То-то, выше головы не прыгнуть!

— Не прыгнуть! — озорно согласилась жена, сердито кося глазами на дочь, которую разбирал смех от разговоров взрослых.

Помолчав некоторое время, они вновь возобновили разговор, в который со своей иронией влезла Прошкина дочь, хохоча одними глазами.

— Тятя, ты чего это никуда не ходишь? — сказала она. — В кудиновском клубе сегодня кино обещали…

Прошка с болью поднял глаза на дочь и, прочитав в ее задоре легкую насмешку, снова уткнулся в тарелку, желая отмолчаться, но не сумев, отрывисто выдохнул:

— А потому не хожу, что брешут в кино…

— Что ты, Прошка! — возразила жена. — В кино все так красиво!

Прошка и сам понимал, что «красиво», но внутренне, не умея возразить, был против этакой красоты…

После недолгого ужина Прошка подался в чулан и вскоре выскочил оттуда с гармонью под мышкой и быстро направился во двор, вызывая у жены бесконечную тревогу ощущением надвигающейся беды, упакованной до поры до времени в черной утробе гармони.

Устроившись на завалинке за избой, Прошка растянул мехи и выдохнул первые неровные звуки, предвещая илькинцам не позднее чем завтра свое очередное действо, продиктованное особым зудом неспокойного существа.

Перескакивая с мелодии на мелодию и переливая их друг в друга, а потом и взбалтывая, как химические вещества в пробирке, Прошка томил уже заулыбавшихся илькинцев догадкою ожидающего их результата от такой игры.

И Глеб Кирьянович, для которого звуки Прошкиной гармони не были особым сигналом, хмурился, выйдя на крыльцо.

— Жди завтра представления! — сказал он вышедшей к нему Ксюше. — Прошка призывает к бдительности… Как это ему удается подгадать на субботу?..

— Будет тебе, Глеб! — тревожилась Ксюша, зная, что в сказанных Глебом Кирьяновичем словах таится тревожная правда. — Может, обойдется… — слабо утешалась она, поглядывая на двор, откуда, тревожа воздух, летели звуки гармони.

— Не обойдется, Ксюша! — твердил Глеб Кирьянович, запуская в бороду пятерню и с удовольствием сочетая страх жены с почесыванием в бороде. — Обязательно всех поднимет…