Александр Щёголев - Как закалялась жесть

— Машка! Принимай гостей! — зычно крикнул мой провожатый, запросто перекрыв тарахтенье своего трактора.

Изобразив мне энергичным жестом что-то вроде: «Давай, давай, не тушуйся», он уехал, не дожидаясь, когда хозяйка выйдет. Да Винчи его с наслаждением облаял.

По улице шли люди — все в одну сторону. На электричку, понятно. Ехали в Москву: кто на работу, кто еще куда. «Железка» была в непосредственной близи от дома. Казалось бы, станция — вот она, рукой подать… Однако без посторонней помощи я не преодолел бы этот отрезок пути. У меня, в конце концов, инвалидная коляска, а не вездеход.

Хорошо, что кругом люди.

Когда подъехали к станции, меня выкатили из вагона. Потом помогли спустить коляску с платформы. Я двинулся было к поселку, забуксовал, и тут же нашелся чудак, который, узнав, какой адрес мне нужен, не поленился пригнать трактор и отбуксировать меня. Коляска на буксире — это было кино! Винча я взял на руки, плюнув, что лапы его в грязи. Представляю, каково оно со стороны смотрелось… Впрочем, никого из местных как будто не удивил ни этот абсурд, ни мой видок. Они тут, похоже, ничему не удивлялись, — именно то, что беглецу нужно. Ни одного вопроса, зато сплошные «здравствуйте» и «с добрым утром». Я с наслаждением отвечал… Разве что тракторист поинтересовался: а ты Машке кто? Друг детства, говорю. Он загоготал, не стесняясь. Я тоже, говорит, был ей когда-то другом детства…

А до того, еще на вокзале, мне помогли погрузиться в электричку. А до того — я долго не мог избавиться от трогательной заботы владельца УАЗа, который не хотел отпускать меня одного. Лишь когда он уехал, я перебрался через площадь, потому что вовсе не Казанский вокзал был мне нужен, а тот, что напротив.

И наконец путь завершен…

Прав ли я в своих мечтах? Не обманываюсь ли? Боюсь думать об этом.

В поселке Алабышево оказалась всего одна улица, загогулистая и длинная, как какие-нибудь Кривоколенно-Потаповские извивы. Называется Колхозная. Номер дома я отлично помнил: сто восемьдесят один. И стоял этот дом на самом краю улицы, да что там — на краю поселка.

Здесь, по его собственному признанию, и обитал Долби-Дэн. Надеюсь, никакой ошибки, а то… Стоп. Отставить «а то»! Больше того, могу поспорить, что парень жил в этой вот мансарде.

Где ж еще музыканту и философу жить, как не в мансарде?

…Ворота у них символические — из того же штакетника. Как и калитка. Я попытался въехать в эту калитку — нет, не пролез. Надо через ворота, но кто их откроет? Никого во дворе…

Тревожно екнуло сердце. Я с тоской глянул вослед исчезнувшему трактору и позвал:

— Хозяева! Есть кто живой?

Оказывается, есть. Просто терпение меня подвело, вся моя хваленая выдержка осталась в разрушенном особняке.

На высокое крыльцо вышла женщина. Пальто поверх халата. Спала, наверное, а я грубо ворвался в ее сон. Она медленно спустилась и медленно пошла к калитке — замедляясь и замедляясь. Она неотрывно смотрела на меня. Остановилась метрах в трех. И смотрела, смотрела — часто моргая, терзая одной своей рукой другую.

Руки у нее были большие, натруженные, некрасивые. Обожаю большие некрасивые руки! Да и сама женщина была большая, широкая в кости. Но ни в коем случае не мешок, наоборот, крепкая, со специфическими формами, присущими типажу «деревенской бабы». Самое точное слово — здоровая. Она была здоровая и, кстати, далеко не старая. Ее открытые до колен ноги притягивали мой взгляд, как магнит, а ее чуть тесноватое пальто рождало в голове совершенно неуместные образы.

Винч завилял — не просто хвостом, но всей задней половиной.

Я улыбнулся хозяйке дома:

— Здравствуйте и простите, если не вовремя. Я разыскиваю одного парнишку, зовут Данила. Музыкант.

Она кусала кулаки — и смотрела. Молчала. Потом крикнула, не оборачиваясь:

— Даня! С ы на!

Долби Дэн вышел на крыльцо, хрустя маринованным огурцом. Руки его были в тряпочных перчатках с обрезанными и зашитыми пальцами. Вышел — и застыл с поднесенным ко рту завтраком.

Долби-Дэн!

А хозяйка дома — таки его мать. Что и требовалось доказать… мать твою через колено. До чего хороша. Был бы котом — облизнулся бы. Я-то думал… а чего я думал? Парню восемнадцать, значит, матери — максимум под сорок. Или меньше, если рано родила. Постарше меня, но не намного. Считаем, ровесница — учитывая степень моей изношенности. «Подруга детства»…

— Не знаю, рассказывал ли вам Даня про меня, — опять заговорил я, разрывая это дурацкое молчание. — Эй, Долби-Дэн, ты чего-нибудь рассказал?