Эдуард Лимонов - Книга воды

А тогда мы ходили по Риму, дружно взявшись за руки, в дни, когда она не куксилась, не рыдала и соблаговоляла вставать в разумное время. Оба в новых пальто. Если было холоднее, обычно она одевала свою жидкую модную шубенку, вывезенную ее сестрой из элегантного тогда Бейрута в Москву, и повязывала красный шарф. Продев руку мне в карман и сжав там, в кармане, мою руку. А я сжимал ее. Мы были благодарны друг другу, что мы есть. Уже через год мы с ней расстанемся в Нью-Йорке, она уйдет туда, где лучше. В тот же год, по свежим следам несчастья, я напишу о ней, о себе и о нашей любви и разлуке книгу. Книга будет опубликована во всех странах с развитой индустрией книгопечатания. В 1996 году в России я увижу ее, сорокашестилетнюю, и напишу в «Анатомии героя», какой ужасной она предстала предо мной. Этот выпад автора против Прекрасной Дамы требует объяснения. Дело в том, что она была не только моей любимой женщиной, она была моим героем. Я восхищался и любовался ею. Когда в феврале 1976 года она оставила меня в Нью-Йорке, мне было чудовищно тяжело, но она оставалась моим героем. В 1996-м в Москве через 20 лет я увидел пошлую одутловатую женщину, говорящую глупости. И она перестала быть моим героем, она не оправдала моих надежд. У нее не получилось необыкновенной судьбы. Необыкновенная судьба у нее была только со мной. Если б она влюбилась в бандита, в наркобарона, в боевика, в чечена, в таджика и погибла бы с ним, с неистовым таким, — я бы ее уважал. Если бы она соблазнила Билла Гейтса, я бы ее уважал. Если бы она стала пассионарней фашистской партии Италии, — я бы ее уважал. Но она выбрала себе роль московской римской барыньки, она даже вела в какой-то газетенке в Риме светскую хронику. (Моя следующая жена хотя бы живет с музыкантом-наркоманом и, может, однажды передозируется. Впрочем, Наташа Медведева писала в журнале «ОМ» о трусах и очках, своего рода старосветская хроника тоже.) Потому она перестала быть моим героем, а вовсе не потому, что потеряла красоту молодости.

Впрочем, откуда я это все мог знать, когда я стоял с ней у фонтана дю Треви в Риме и из окислившихся его трубок вырывалась с шумом вода? Я любил ее, я гладил ее ручку в кармане. Я думал, что все совсем неплохо, что мы в Риме, ну и что, что мы бедные! Погуляем, вернемся в наше жилище за вокзалом, я сделаю картошку и салат. Вечером мы ляжем рано и будем любить друг друга. У нас для этого есть все, ничего не нужно покупать.

Об этом фонтане подробно и с деталями я рассказал в моем первом романе, но хотелось бы пройтись по этой сцене опять, фотоувеличивая детали. Войдя под арку на Вашингтон-сквер, если идешь из up-town, уже видишь эту бетонную чашечку цветка. В уничтожающую летнюю жару в чашечке цветка уже сидело бесчисленное количество жоп, в основном черные, ибо они — самые непосредственные. У них самое короткое расстояние между осознанием: жарко, ой как жарко, и действием: переступанием через бордюр фонтана и — в воду задницей! Белые отягощены приличиями. Так как я в тот период все приличия позабыл, то я лежал там отчаянной уличной собакой, и мне было хорошо. Меня снизу холодила вода, сверху лоб оглаживало тяжелым утюгом солнце. Свободная собака в свободной стране. Никого не кусаю.

Лежа, можно было подсматривать за девками. Впрочем, они ничего не скрывали. Черные телеса обильно выпирали из юбок и джинсов, куски сиськи вываливались в проем майки. Из черной подмышки кисловато несло знойной плотью. Белые пятки черных девиц удивляли так же, как нечеловеческие непомерные ягодицы. Самыми занимательными были гиппопотамы в шортах. На трепетных ногах-бревнах они входили в бассейн фонтана, подрагивая, устраивались на бордюре задом, опустив ноги в воду, начинали болтать ногами, как девочки. При этом сиськи поколыхивались тестом. Разговорившись с ними, я всякий раз убеждался, что они неплохие тетки, добрые и отзывчивые. Что касается white trash, среди обитателей чашечки фонтана были и белые девки, то эти как раз были злобные стервы или стравившиеся наркотиками до юродства святые. Они были настолько святы, что могли проявить свою благосклонность в соседнем подвале. Я же говорю, мозги у них были сожжены химией. Уж какой, не знаю, параноидным ЛСД, возможно, или разгоняющим вселенную мескалином, ведь шел только 1976 год. Пиком же хиппи-движения можно считать 1968 или 1969 годы, а после этого долго еще шли круги по воде. Вот в одном из этих кругов по воде я и лежал там, на Вашингтон-сквер, но уже в другой эпохе. 70-е годы вошли в историю под именем «я-эпохи», то есть крайнего развития индивидуализма. Я убежден, что написал две самые значительные книги я-эпохи: «Это я, Эдичка» и «Дневник неудачника». Там, в фонтане, созрели эти книги. Я написал их по-русски, потому что ни на каком другом языке они не были бы написаны. Почему так? Причина тому такого же порядка, что и парадокс: Бродский — лучший поэт Америки. А русский эмигрант Лимонов — автор лучших книг западной контркультуры. Дело в том, что западное поколение наших с Бродским сверстников отказалось от литературного выражения себя. Основные таланты и силы ушли в музыку, в песню. Куда более традиционная русская культура воспитала Бродского и меня. И мы пришли к ним, и сделали то, чего «их чуваки» (выражение Бродского) не сделали. Бесполезно искать талантливые западные книги 70-х годов. Их нет. Мне можно верить. Я двадцать лет искал их сам. Таким образом, поэт-академик дал миру академическую литературную интерпретацию своей эпохи, а я дал свою — вид из фонтана на Вашингон-сквер. Вид ниже пояса: ягодицы, задницы, пот, черные подмышки, и все такое.