Эбрахим Голестан: Тайна сокровищ Заколдованного ущелья

Группа техников-геодезистов, ведущих топографическую съемку, вышла из ущелья на открытое место. Пока они брели по целине, а носильщики тащили за ними снаряжение, человек, шагавший первым, заговорил о том, как живописны окружающие холмы, а затем перевел речь на свою любовь к родине, столь обширной и обильной, наделенной колдовским очарованием. Он воспевал далекие тихие уголки и вольные просторы, текучие ручьи и летучие пески, сонные деревеньки и неподвижные громады гор, где речки укрыты облаками, летнюю жару, безмолвные валуны на равнине, вызывающие в памяти легенды о древних великанах, сраженных громом и молнией первых дней творения. Рассказывал о россыпях круглой мелкой гальки близ Сиалка, об огромной, раскаленной добела каменной чаше долины в горах Кухе-Манд, о тюльпановых коврах, покрывающих поля Хузестана накануне Ноуруза, и о палящем зное, который охватывает эти края после праздника, о зарослях душистых трав на Демавенде, о растрепанной гриве тамариска, склоняющегося, словно в отчаянии, под дуновением теплого, чуть пахнущего пылью ветерка в степях на побережье Персидского залива, о развалинах Бама и Бовин-Захры, о летних пастбищах, окаймленных стройными тополями, чьи листья весело пританцовывают на солнце, о старых, кряжистых дубах в теснинах Таморади, о серебристых метелках тростника на краю Амольской равнины: под порывами раннего осеннего ветра они так и рвутся к горам. Говорил он и о летних ночах в пустыне, когда лунное сияние заливает пейзаж, обрамленный невесомыми синими горами; и о свинцовых волнах миражей, что сонно плывут средь пустынного полуденного зноя, недосягаемые и равнодушные, являя путнику то бесконечные ряды ветхой кирпичной кладки, то кусты колючки, то кроны вязов; и о старых заброшенных караван-сараях, вспомнил их покосившиеся стены, ломаные двери да крепкий дух, оставшийся после ночевки кочевников, державших тут свои стада… А терпкий аромат листопада в долине Соханак, а белое зимнее безмолвие в предгорьях Эльборза!… Однажды он наблюдал с вертолета ливень, под которым багровела на глазах глинистая почва холмов. Цыплята, заслышав рокот винта, бросились врассыпную по кривым и узким улочкам деревушки. Собаки подняли истерический лай, который, однако, не долетал до кабины, а земля, намокая, все краснела и краснела. Он описывал гигантские газовые факелы Гачсарана, которые колышутся в ночи вдоль всей горной гряды, бросая вокруг то огненные отсветы, то зыбкие тени, так что кажется, будто сами горы приходят в движение. И селения, утопающие в цвету яблоневых и грушевых садов: их бело-розовое отражение, дрожа, плывет по воде ручья, приводя его в волнение, а на деревенских улицах даже от сточных канав пахнет весной… Так он говорил и говорил, а вся группа тем временем поднялась на холм и остановилась.

– Красивое местечко, да, жаль, далековато, – поглядев вниз, заметил мужчина, шедший рядом с говорившим. Он поднес к глазам бинокль и обвел взглядом мягкую линию холмов, ложбины с клочками обработанной земли, какую-то деревушку и толстенное старое ореховое дерево. Вдалеке маячила зазубренная горная вершина, покрытая снегом.

Подошли носильщики, тащившие тюки и ящики с землемерным инструментом. Мужчина чуть покачал головой:

– Когда закончат туннель и доведут дорогу до этих мест… – Тут он повернулся к носильщикам. – Давай сюда! – И они установили на склоне геодезическую треногу.

Мужчина извлек из ящика теодолит, закрепил его на треноге, заглянул в зрительную трубку и стал поворачивать прибор. В объектив был виден склон холма по другую сторону ущелья, какой-то мужичонка, понукая вола, пахал землю, но движения его казались странно замедленными, словно сонными.

Соха скребла почву. Жесткая глина была круто замешена с песком и камнями, так что волу и человеку приходилось продвигаться вперед медленно, с молчаливым упорством. Их движения за пахотой напоминали биение пульса, казались проявлением естественных функций организма, а не обдуманными, сознательными действиями. Приближаясь к какому-нибудь из крупных камней, разбросанных тут и там, вол сворачивал и огибал камень, как делали все волы, поколенье за поколеньем. Стоило волу поскользнуться или приостановиться – в тупом ли изумлении, от усталости ли, – он тотчас получал удар хлыстом и снова продолжал свой путь. Остановки и удары всегда совпадали, так же как столкновение со здоровенными скользкими глыбами, подвертывавшимися под копыта, совпадало с потерей равновесия, падением, болью.