Прижавшись плечом друг к другу, мы смотрели в вагонное окно. В чужих краях, во время дороги Шираз целиком поглотил все наши чувства. Под перестук колес: «все прошло, все про-шло» – вспоминалось детство, запах рассветного дождя и дыма, когда старуха раздувает угли, летящие по сторонам искры, далекий голос девчонки-молочницы и сквозь ажурный переплет оконных стекол в прихожей – красных, желтых, голубых – трепетное утро, нежное, словно аромат свежего хлеба…
В лунном сиянии ночь постепенно превращалась в рассвет, горные цепи за окном уходили все дальше и дальше, и вот уже пред нами раскинулась освещенная зарей равнина, заросшая кустарником.
– Неужели утро?
– А мы так всю ночь и не спали!
Целую ночь простояли мы рядом у окна. Занималось утро, в тихом, пустом коридоре просыпалась жизнь.
– Пока не взошло солнце, нужно вздремнуть, – сказала она.
– Ночное очарование развеялось, – ответил я.
– Подумать – проговорили до утра!
– Кажется, что мы старинные друзья…
Она засмеялась и едва успела произнести: «Доброй ночи», как очутилась в моих объятьях. Я чувствовал ее горячее дыхание, ускользающие губы, гибкий позвоночник, упругую грудь и исходящее от нее тепло. Это безумное мгновение, казалось, длилось вечно, но вот она нажала на ручку, дверь отворилась, и мы вошли в купе. Между жаркими поцелуями сквозь волну мягких густых волос она шепнула: «Как же ты много говоришь», и ее губы коснулись моего носа, губ. Я вдохнул ее аромат: на меня пахнуло свежескошенной травой.
Я начал: «Ведь ты решила до восхода солнца…» Но конец фразы заглушил новый поцелуй, и мы опустились на узкую вагонную полку. Сквозь щели оконной занавески пробивался свет, стучали, не переставая, колеса, вагон мерно покачивался, а в ее глазах, чуть прикрытых веками, сияло такое неподдельное, шедшее из глубины души чувство, такое откровенное желание брать и отдавать, заставлявшее ее дрожать от возбуждения, которое просто потрясало. И вдруг послышался голос:
– Беспутная, да уймись ты! Хотя бы шум не подымала!
И вот уже все прошло, безвозвратно сменилось головокружительной пустотой… Я повернул голову и увидел девочку, такую маленькую. Полусонная, она сидела на верхней полке и со страхом и удивлением смотрела на нас. Старуха встала, откинула занавеску, и тусклый свет залил купе. В этом тесном пространстве несмолкающий грохот мчавшегося вперед поезда, непонимающие, безжалостные, осуждающие взгляды незнакомых людей обрушились на меня как лавина. Уйти, уйти оттуда – но и это было нелегко.
Потом был жаркий день. Ахваз остался позади, поезд почти опустел, и я снова оказался у окна в коридоре. Ровная голая степь протянулась до самого горизонта, пыль поднимается до небес, нещадно печет солнце, горячий воздух переливается и дрожит, и кажется, что над песками плещет волнами водная стихия. Только раз вдалеке, в бескрайней пустоте, появилась женщина, одинокий, ничтожный комочек, бредущий в никуда. А вагонные колеса все громыхали, все стучали…
О мой ласковый Шираз, где ты?
Пыльная песчаная равнина и нынешняя ночная мгла, а я все в думах о Ширазе… Он изменился. Он и должен был измениться, но перемены произошли в худшую сторону. Шираз был добрым городом, ласковым. Узкие улочки, прохладные камни шабестанов, старые клены, уютный полумрак под небольшими куполами на базарах. Шираз, который так радует глаз и летним полднем, и легким зимним снежком – его так и хочется положить на язык.
За садами летом мы каждый день с раннего утра гоняли мяч. Притомившись, лакомились маковыми зернами, остававшимися на высохших полях. Хромой старик каждое утро привозил со стороны таможни дуг [6]. От долгой тряски на спине осла в бурдюке сбивались маленькие желтые комочки масла. Порой старик проводил возле нас все утро, наблюдая, как мы скачем, бегаем и бьем по мячу. Сидя на своем ослике, он радовался удачным ударам, кричал: «Молодцы, ребята, еще давай!» Однажды ребята гвоздем прокололи его бурдюк. Старик, увлеченный игрой, ничего не заметил, и дуг постепенно весь вытек, ушел в песок. А старик все кричал: «Молодец! Молодец!»
Когда прошла половина игры и команды поменялись местами, старик обнаружил, что бурдюк пустой. Сначала он не понял, как это произошло, а потом догадался – по нашему смеху. Старик уехал, и больше мы никогда его не видели.
Или тот, другой старик, который загорелся… Мы ехали на велосипедах, глядим, горит человек. Мы не раз встречали его около садов и раньше – всегда с огромной вязанкой колючки за спиной. Как бы он ни уставал, глаза его всегда весело блестели и он повторял: «С нами милость Божья». Да, колючая ноша, которую он собирал, бродя по окрестным холмам, была как милостыня на бедность… В конце концов он продавал колючку какому-нибудь содержателю пекарни. Но до того, ковыляя с одного пригорка на другой, проходя мимо садов, по городским закоулкам до места назначения, он все твердил: «С нами милость Божья!» Его изнуренный вид, бедность и недуги, бремя лет тяготели над всем его обликом, утверждали справедливость его мольбы, обращенной к людям. Только мы свернули на Садовую улицу, как увидели охваченного огнем человека. Он бежал. Мы быстрее заработали ногами, колеса велосипедов так и полетели по булыжной мостовой. Но когда мы поравнялись со стариком – то поняли, что ему уже ничем не помочь.
Читать дальше