Дмитрий Каралис - Чикагский блюз

Июль стоял теплый, с ночными туманами, и мама с тетей Зиной по утрам вносили в калитку маленькие корзинки с лисичками, крепкими сыроежками и подберезовиками. Они садились в беседке и принимались чистить грибы. «Господи, раньше почти каждый год на юг ездили, – вздыхала тетя Зина. – А сейчас что? Разве это жизнь?» Мать молча снимала липкие разноцветные шкурки с сыроежек и вытирала нож о газету.

На юг мы ездили редко, по пальцам можно пересчитать, и мне было жалко маму – она вдруг начала стареть. Да и батя начал сдавать, хоть и делал по утрам зарядку. Дело было не в возрасте, а в унынии, которым окатило отца.

Он играл с Денисом в настольный хоккей, водил внука в лес за шишками для самовара, помогал натягивать соскочившую цепь на велосипеде, напевал ему пионерские песни про картошку и синие ночи, а в глазах стояла тоска. И телевизор он смотрел на нашей веранде, а не ходил, как прежде, к брату, который теперь допоздна разговаривал с кем-то по телефону, а потом сидел при свете настольной лампы над своими расчетами.

Я понимал и отца: его задевало, что брат-близнец, с которым они с детства делали все вместе, теперь разорвал связку и в одиночку добился ощутимых финансовых результатов.

Дядя Жора подарил брату спиннинг, такие же, как у себя, кремовые шорты и бейсболку, красивые хозяйственные перчатки с пупырышками на пальцах, но все это лежало нетронутым на веранде, как разоблаченные дары данайцев. Даже Денису запрещалось их трогать.

А ведь девятого августа им исполняется сто тридцать лет на двоих!

И вообще, я читал, что близнецам, привыкшим с детства друг к другу, нельзя ссориться и конфликтовать – они могут заболеть и умереть.

– Меня Зина спрашивает, как ваш день рождения отмечать будем, – подступалась к отцу матушка. – Что ей сказать?

– Не знаю, – отводил глаза отец.

Да, я его понимал: сложиться деньгами на равных не получится, а принимать гостей за счет брата стыдно. Но не справлять же, в самом деле, порознь и в разные дни! Бабушка, как говорится, в гробу перевернулась бы, узнав про такое….

Мама съездила в город и вернулась расстроенная, чуть не плача, – я догадался, что денег достать не удалось. У нас тоже дивидендов не предвиделось.

Вот тогда Настя и сказала про китайскую картину…

Внизу, на своей половине, дядя Жора смотрел футбол. К нам на второй этаж его голос проникал сквозь неведомые щели отчетливо, словно дядька, на манер Диогена, сидел в бочке и бочка эта стояла у меня в комнате:

– Ну! Ну! – вопил дядя Жора. – Бей! Куда же ты бьешь, чудила с Нижнего Тагила! Ну! Ну! Го-ол! Язви тебя в душу! Гоо-ол! Молодец!

Мне нравилось, что дядя Жора хоть и ругает игроков за промахи, но не забывает и похвалить за удачу, а также подбодрить, если кто-то сильно приложился о землю:

– Ну вставай, вставай, а то простудишься. Ничего, ничего, до свадьбы заживет…

А также дядя Жора следил, чтобы судья был объективен и не подсуживал.

— Ты что, с похмелья и ничего не видишь? – орал дядя Жора в телевизор. – Там же чистый офсайд был! Чистый!

Если дело касалось симуляции или глупости, дядя Жора язвил и насмешничал:

– Правильно, бей своих, чтобы чужие боялись! Были бы мозги, могло быть сотрясение! Беги, догоняй противника! Штрафной тебе не светит!

И опять:

– Ну! Ну! – Было слышно, как он вскакивает и топает ногами. – А-а-а! Бей! Ну бей же, урюк сушеный! Мазила!..

Под эти вопли мы с Настей уложили завернутую в одеяло картину на стол и заново перевязали съехавшие тесемки. Тонкая рисовая бумага с морщинками и складочками, ломкая на вид, уютно разместилась в изящной буковой раме под стеклом. С годами она посмуглела; пожелтела и подложка – большой лист ватмана, на котором покоилась картина.

Китайцы, китайцы, десятки китайцев… Мне вдруг стало безумно жаль эту загадочную китайскую картину. И пусть я ни черта не понимал, что она изображает, но мне был мил толстый усатый китаец в халате, я мог подолгу смотреть на погоню кошки за мышкой, разглядывать делегацию, явившуюся к трону важного мандарина…

Было что-то роковое в расставании с картиной, что столько лет висела сначала у Настиной бабушки, а потом у нас. Потянуло душу, как при разлуке с дорогим человеком, и вдруг отчетливо стало казаться, что с картиной уйдет и прежняя мирная жизнь. Мать, отец, Настя, Дениска, дядя Жора и тетя Зина – все станут хуже, злее, бессердечнее, словно эти тридцать китайцев, мышка, кошка и собачка берегут наши семьи, поглядывая из тонкой буковой рамы, и удерживают нас от скандалов и склок. «Видите, – словно говорили персонажи картины, – какая у нас суета? Все движется, шевелится, гавкает и пищит, торопится, не поспешая, и при этом – мир, согласие и мудрость в нашем доме…» А сама рама, прочная и добротная, из чуть маслянистого на ощупь дерева, показалась мне знаком нашего семейного согласия…