Владимир Киселёв: Атомное предупреждение

Когда-то считали, что любовь у человека помещается в сердце.

А совесть?

Изображение любящего сердца, пронзенного наискось стрелой, я часто видел на скамейках в парке, на деревьях, сердечки-медальоны, в которые легко заправить портреты любимых, продаются в галантерейных магазинах.

С совестью вопрос несколько сложней. Я во всяком случае ни разу не встречал в литературе прямых указаний на то, где она помещается в человеческом организме. Поэтому я плохо представляю себе, где она находится у других людей, но, где это у меня, могу показать пальцем. Чуть ниже пупа. Где-то возле аппендикса. Как только я вспомню о каком-нибудь своем недостойном поступке, так у меня немедленно начинает там что-то крутить. Это не больно, но противно. Вот почему я всегда старался не вспоминать об Иветт Пуапель. Только так, иногда, самым краешком сознания, на мгновение, и сразу же – мимо.

Но сейчас я фотографировал Иветт на фоне крепости Шоте-де-Дюк, Иветт и ее тринадцатилетнюю дочку Жюстин и господина Леннека – усатого мужа Иветт, и слушал разговоры о том, как граф Реннский Конан Первый, завоевавший герцогство Бретань в конце десятого века, взял эту крепость, и совесть моя уютно свернулась в клубочек где-то под отростком слепой кишки и тихо дремала.

Мы осматривали надвратную башню и пытались найти в ней все, что было написано в путеводителе.

Говорилось об этом в путеводителе так: «Надврат-ная башня представляет собой сложное сооружение, состоящее из большого прямоугольного здания, ориентированного длинной стороной перпендикулярно оси проезда, в которое как бы врезан вытянутый параллельно оси проезда четырехгранный объем; он выступает со стороны проезда подобно граненой абсиде, а со двора возвышается над обходной аркадой галереи второго яруса в виде обрезанной плоскости».

Никто из нас так и не сумел разобраться в том, где же эта «абсида», «зубцы-мерлоны», с которыми мы встретились дальше, и «незатейливый декор из фаллических элементов». Но все равно проверять по путеводителю, все ли имеется в наличии, было интересно, и господин Леннек, муж Иветт, сказал, что именно так на станции по обслуживанию автомобилей, где он работает механиком, проверяют комплектность оборудования.

Я смотрел на Иветт с ее редкими, сожженными завивкой волосами, с ее круглыми провинциальными очками – когда мы встретились и потянулись поцеловаться, ее очки стукнулись о мои с костяным звуком – и ничего не узнавал в ней. Если б я с ней просто встретился на улице, то прошел бы мимо, и она бы мне ни о чем не напомнила. А если бы я прошел по улице мимо господина Леннека, то уж ему я, несомненно, ни о чем бы не напомнил – он меня видел впервые в жизни. Но сейчас, пока я пытался отыскать, где же эти «фаллические элементы в декоре», он присматривался ко мне.

В 1943 году мне было 19 лет, а Иветт было 18 лет, и она и ее мама, госпожа Пуапель, прятали меня, раненого, от немцев на чердаке своего одноэтажного дома, и Иветт была для меня всем: утренней звездой и надеждой на спасение, безудержной радостью первой в жизни близости с любимой и человеком, который ради меня рисковал головой.

Я был дважды женат и, кроме жен, бывал близок с другими женщинами, и никогда и ни с кем мне не было так хорошо, как с Иветт. Я был у все первым, и все равно у нее все это получалось как-то лучше, чем у других. Ею двигал какой-то особый инстинкт.

Потом я бывал близок с очень опытными дамами, и все равно все это было не так. И теперь, в моем почтенном возрасте, мне иногда приходится закрывать глаза и представлять себе Иветт: только тогда я на что-нибудь способен.

Но Иветт, которую я фотографировал на фоне предполагаемых «фаллических элементов из декора», была совсем другой, и дочка ее Жюстин, запечатленная на том же фоне, была похожа на Иветт теперешнюю, а не прежнюю. Не изменилась только мать Иветт, госпожа Пуапель.

Странное дело. Ведь когда я впервые с ней встретился, она казалась мне глубокой старухой, а ведь ей, очевидно, не было еще и сорока. Сейчас я много старше, чем она была тогда. Нужно мне будет почаще об этом вспоминать, особенно в тех случаях, когда мои ассистентки показывают мне свои красивые колени и смотрят влажными и бесконечно преданными глазами с голубыми белками. У них не бывает желтизны в белках. У них печень, как у акул. И острое зрение. И, быть может, все-таки они видят меня таким, какой я видел госпожу Пуапель, когда она перевязывала мне плечо.