Борис Черных - Есаулов сад

Сергей Юрьевич наблюдал вчерашний путь и не узнавал его. Ночью все казалось заброшенно, даже строчки из школьной хрестоматии припомнились – когда дрезина проскакивала полустанки с одиноко маячившим окном:

И спрашивал себя Сергей Юрьевич: «Чего я ищу? Однокурсники по городам и узловым станциям осели, почти весь выпуск, а прошлый совсем не уезжал, в конструкторских и НОТах устроили судьбу, ловкачи. А меня понесло. А ведь давал маме слово – вернусь домой, в Ставровское предместье, на ту улицу, где Маленький портной все еще законодательствует в моде…»

А сейчас от ночной грусти не осталось и следа. Солнце поливало мир, блеск с озера слепил глаза. Избы, ночью чужие, блистали стеклами окон и цинковыми крышами. Возле летних печек округло двигались женщины. Все дышало теплом. Лебеда, хоть был август, стояла ярко-зеленой, как в лучшую пору. И Монаков глянулся молодому инженеру. Чистое и выметанное годами лицо, кроткий и погруженный, видимо, в прошлое взгляд.

Сергей Юрьевич не успел, правда, проникнуться подвижничеством, которое угадывалось в Монакове. «Чудило он, Глебушка, – донесли в порядке знакомства учителя, – прячется от больших городов, перемен боится, а перемены и здесь настигли нас, знать бы только какие».

Странное увиделось Сергею Юрьевичу и в облике Монакова, и в словах о нем; и прочитывалось нечто потерянное в отношениях между Костей и старшим мастером – подыгрывание народу и тому же Косте. Было это ново и не очень понятно по истокам, но одновременно казалось всего лишь забытым и внезапно вспомянутым, как вспоминается иногда раннее детство и ранние слезы. Тогда заново осмысляется прошлое. И себя осмысляешь заново.

Впрочем, осмысление себя в Сергее Юрьевиче началось давно, и больно. Их соседом по дому был немой Игнат, отзывчивый на ласку и добро, добротой Игната не гнушались пользоваться все кому не лень.

Как-то в десятом Элеонора, любимая физичка Сергея, повела класс на экскурсию в котельную. Гомонящей толпой они сошли с праздничного второго этажа и крутым коридором и узкой лестницей, почти корабельным трапом, попали в подвал, тусклая лампочка светила едва.

– Вот это, мальчики, котлы под сильным атмосферным давлением, – сказала Элеонора. Она смущалась всего, что было не в кабинете с декоративными приборами и плакатами.

А когда из полусумрака выступил человек, Элеонора Кондратьевна сказала:

– А это, ребята, кочегар.

Сергей покраснел до корней волос и пылал полдня. Этим кочегаром оказался добрый немтырь Игнат.

С тех пор, когда Сергею не терпелось прицениться к человеку, он тотчас вспоминал котельную под школой, своих одноклассников в светлых рубашках, себя, благополучного мальчика, и немого Игната, которого он знал с малых лет, но, оказывается, и не знал.

Потому он одернул себя и сейчас и велел не думать поспешно о Глебе Ильиче. Но напутствие Галимова вспомнилось кстати:

– Будь ласков со стариком на прощанье. А по мне, ремня бы всыпать ему. Не люблю непротивленцев. Злу и насилию надо отвечать добром, но тогда зачем вы собрались на Куликовом поле? Молебны служить? – Галимов приударил маленьким смуглым кулачком в грудь новичка. – Будешь драться, и с первым со мной. А? Не согласен?! Из ранних приспособленцев? Не выйдет! Не выгорит! – и рассмеялся, захлебываясь, но в захлебе успел сказать: – Эх, Глебушка, ему бы нормальные условия, золотой работник, умный и дальновидный, а жизнь ему выпала на смутные времена…

Сергей Юрьевич вывозюкался по колодцам, устал, перемерз и перегрелся и был рад, закончив наконец осмотр. Глеб Ильич знакомил на полустанках с народом, Сергей Юрьевич стеснялся сделать в разговоре техническую оплошность. Старшему мастеру могли простить все, а ему, он знал, не простили бы. Но все равно он держался уверенно, полунасмешливо. «С Глебом Ильичом выжили, а со мной запоете» – слова эти услышал Костя и зауважал новичка.

Домой возвращались в глубоких сумерках. Большие звезды вставали за каждым тоннелем. Костя не видел звезд, не признавая за ними прав на его внимание. Глеб Ильич, нахохлившись, молчал. И опять Сергею Юрьевичу сделалось грустно. Он обрадовался тому, что Павел отошел, и Сергей Юрьевич выпросил у Павла сигарету и подымил, роняя на ходу искры.

По прибытии Монаков позвал всех на ужин. Костя и Павел не отказались. Мария Львовна выставила рябиновку. Сергей Юрьевич пил тонким стаканом, блаженствовал, смотрел на Монакова. Костя тоже выпил, сразу побагровел, но ел деликатно и умеренно, поглядывал на сына.