Борис Черных - Есаулов сад

А в Гащенке мы подрались с солдатами, мне досталось в живот. Витя Токарев бегал на кухню за поварешкой. Поварешка медная и тяжелая, а Витя здоровый, и солдаты от этой поварешки бежали. Она блестела.

Все август. Сила, помогающая мне. Я чувствую, кто-то рядом со мной, сильный и добрый.

Прошли Беловежье в сосновом бору, я старался быть рядом с Валей, но это плохо удавалось – она такая красивая, что все ребята тянутся к ней. Хутор «Коммуна», в глухой тайге жалкое подобие хутора. Все постройки (свинарники и конюшни) разрушены. А название «Коммуна» осталось.

Кухтерин Луг. Искали молоко, затем напились колодезной воды и пошли в библиотеку. Изба, четыре голых стены, грязь. Книг две стопы. Вечером встреча по волейболу с леспромхозовскими, играть не умеют, площадка запущена. Клуб. «Человек с ружьем». Плюют семечки под ноги, на пол, матерятся прямо при девчатах. Духота в зале.

Переправились в Чертово Улово. Филипп Васильевич сказал: не вздумайте с девчонками вплавь на ту сторону Зеи. Но Юрка и я взяли Валю и одолели течение.

По заданию Фили воровали бревна, чтобы сделать плоты. Не понял, зачем воровать – и ночью. Но Филя сказал: леспромхоз не даст нам хороших бревен, а нам плыть в низовья долго. И было интересно, при луне. Девчонки кормили нас хлебом. Пасинов, любимчик Фили, выпендривался.

Плоты, палатки, зеленые берега, жалкие деревни. Вечерний костер на плоту. Китаец Юра Хо. Пуля от малокалиберки выскочила из огня и ударила Юру. Он закричал: «Если дырка, то раненый». Никакой дырки не было.

Добрый Филя купил мне носки в сельмаге и вспоминал моего брата Геннадия.

15 сентября. Я переписываю для Фили дневник, помогает Валя. Оказывается, бревна воровали Филе на дом. Ловкий Филя.

16 сентября. Всех собирали в горкоме. Балецкий говорит: Метелкин ничего не делал в походе (зарядка, соревнования). Меня не было, ездил в Куйбышевку. Рассказывал Вернигора – его спросили, вместе с другими, что делали в походе, Юрка не захотел доносить и сказал, что делали то и то. Но нам было хорошо и так, вот в чем соль.

22 сентября. Читал и смотрел Юрия Крымова «Танкер „Дербент“. Под прессом будто, понравилось. Смотрел „Последний табор“, мама сказала – вранье.

25 сентября. Погоны, скрип ремней блестящих, звезды манят голову горячую. Но идут года, она все чаще, прячась от людского глаза, плачет – заново бы жить, жила б иначе. Б-й.

2 октября. Он идет по болотам и топям, под брезентом ночует в лесу. Он идет, – и полжизни не пройдено, – и о чем-то бормочет Дерсу. День за днем лишь увалы да кочки, продирается он по лесам, вспоминая жену, домик отчий. Разговор у костра по душам поздним вечером с другом по службе возвращает их к темам годов, улетевших куда-то, и дружбе старой верен быть каждый готов. Топографу Питухину – письмо.

6 ноября. Ушел как бы в далекий мир детства от меня, но нынче войны снежные и игры помню я. Я помню гору быструю и многое еще (но стану я министром и позабуду борщ)… Зима прошла суровая, за корабли опять, берусь с друзьями снова я фрегаты починять. Но унесло кораблики, и детство утекло. Ох, будто фотография под голубым стеклом.

Часто я встречаю на пути грустной жизни школьников беспечных, для которых жизнь прожить, что поле перейти…

4 декабря. Незаметно пробегут года, просвистят в былое дни и ночи, но я не забуду никогда девушку из города восточного. Буду помнить школу и каток, где мы, взявшись за руки, катались, смех и грусть. Толпа на льду. Едва ли повторится это, друг. Едва ли… Рите Логашевой.

17 декабря. Я не написал в домашнем сочинении («Я люблю свой родной город») о том, что мне нравится северо-западная окраина Свободного с кладбищем и колокольным звоном старой церкви, с ромашкой на улицах. Но я все же написал – там много поэзии. Валентина сморщила лицо: «А заводы, а управление дороги, а стадионы, – сказала она, – вот поэзия». Как гвоздем по стеклу, у Маяковского, сказал я. Валентина задохнулась, по лицу пошли красные пятна.

8 января. «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменил ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.