Борис Кригер - Песочница

У перьевых вдохновений больше нет перспектив. Праздные птички могут быть спокойны: пламенные пииты больше не станут выдергивать перья из их напряженных в тревоге хвостов. Теперь богема перешла на оседлое времяпрепровождение, а театры заменены болезненными галлюцинациями, навеваемыми молекулами новомодных дурманов.

Это раньше богема была прослойкой между интеллигенцией и другими общественными классами, ведя свою родословную от цыган, коих по-французски величают bohйmiens – буквально «богемцы», жители Богемии, области на территории нынешней Чехии, где в Средние века обитало много цыган; таким образом, неприкаянная жизнь артистов сравнивалась с жизнью цыган (кроме того, многие цыгане сами были актерами и певцами).

Нынче богема интернациональна. От цыган в ней осталось только то, что она все время что-нибудь выцыганивает и намыливается предсказывать будущее, однако ей все реже золотят ручку, и она, потупив заскучавший взор, обращает его сама на себя и от нечего делать привычно линчует любых проклевывающихся в ней светлячков, которых проводит сквозь все ипостаси презрения, прежде чем посмертно внезапно наречь суперглыбищами, хотя при жизни они плюгавы и оплеваны… В этом и заключается веселящий своим беззаконием закон богемы: оплевывать всё, что ценно и вечно, и экзальтированно закатывать глаза на всё, что временно и глупо до нестерпимости, до клокочущего чувства в желудке, до пугающей тошноты наречий чужих языков, от которых тянет узкой замогильной тоской вечного непонимания и невнимания.

При советской власти это кодло именовалось «творческая интеллигенция». Ее статус был примерно таким же, как современное положение мужчин нестандартной половой ориентации, то есть по мере надобности некоторых из них выставляли напоказ, но большую часть времени гнобили и изничтожали.

Конечно же, к своей прародительнице – настоящей французской богеме – советские рабы свободного творчества не имели никакого отношения. Они хотя и охватывали те же традиционные круги – театральные, литературные, а все больше околотеатральные и псевдоартистические, и, как и положено богеме, обычно вели весьма вздорный образ жизни, не соответствующий общепринятому в социуме, но всем им было далеко до своих прототипов из сборника Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы», а тем более из знаменитых опер Пуччини и Леонкавалло с одинаковым названием «Богема»…

Что же представляет собой богема третьего тысячелетия? А всё то же… Экзальтация, фиглярство, наркота… Какие сочные выражения ни звучат под потолками прокуренных жилищ, но на трезвый рассудок они оказываются лишь невольными потугами неестественных убожеств…

А мы всё туда же… Стишки пописываем, пьески кропаем… На нас смотрят с кривыми ухмылками даже бесстрастные облака на небе. Куда уж там до сиволапых наших соотечественников? Кому мы нужны, сотканные из цыганской нищеты и еврейской вздорности провинциалы? Наша страна Великих Дум находится где-то совсем не здесь, и как бы мы ни стремились в ее центр, мы все равно оказываемся где-то с краю, а провинция хороша лишь для забвения, но никак не для солнцестояния в зенитах наших голов.

Наши низменные искания никому не подслащают клюквенную суть кровопролитий, никого не ведут на светлые волхвовые поклонения, не зажигают звезд, не крестят мессий…

Мы не нянчимся с младенцами, которые завтра изменят Вселенную мановением игрушечных сабель, мы не ищем свершения порядком надоевших за столько веков апокалипсических бредней. Мы топчемся на той же самой почве, в которую уйдем, рассыпаясь аморфным прахом, и мы ничуть не лучше тех, кто не ведает стремительного, но обреченного на неминуемое ослепление поиска света.

А Пушкин, дурак, зря стрелялся! Казалось бы, только все начало устраиваться, уже и доходы от своего «Современника» подсчитывал, а тут надо же – БАХ!!! – и нету моего родимого… И как мне теперь понять, что за таинство заключено в этом невероятном сочетании пушкинских строк, имеющих эфемерный, но совершенно неотразимый заряд нечеловеческого совершенства, витающий над пропастью человеческого несовершенства… Но богема ругала и его, пока не снесли на руках, не оплакали да не зарыли понадежнее. А Андерсена так ненавидел родной Копенгаген, что однажды бедняге пришлось анонимно поставить пьесу в театре, которую приняли на ура только потому, что думали – не его это творение…