Борис Кригер - Песочница

Вот, к примеру, один мастер подвязался делать мне камин, но не доделал его. Я дал задаток – половину суммы. Через полгода я настойчиво уже ему так говорю – доделай! А он обиделся и пропал навсегда. Я потом по дешевке камин все же доделал. Благо, немного оставалось…

Потом водопроводчик менял у нас душ. Всё разобрал и пропал. Мы прожили полгода без душа. Я его наконец отыскал – а он тоже почему-то обиделся. Пришел, душ доделал, но денег вообще не взял и ушел навсегда.

Паркетчик тоже, положив только половину паркета, растворился в туманной дымке.

Один живописный старикашка пришел снять размеры, чтобы вставить дверь; размеры снял, но больше не возвращался. А ведь это было четыре года назад. Может быть, он умер? Может быть, у них у всех какая-то неестественно высокая смертность?

Уборщиков снега у нас с трудом хватает на один сезон. Один долговязый товарищ по имени Джон все никак не приезжал убрать снег вовремя. А это неприятно, потому что ни въехать, ни выехать, дом-то у нас, слава богу, выдался на холме. Тогда я уговорил одного из соседей почистить разок снег за явно раздутую мзду. Просто очень кушать хотелось, а для добычи пропитания в магазин смотаться позарез требовалось… Так Джон узнал, обиделся, и вообще больше не приехал. Я звонил, просил, умолял, увещевал, говорил о культурных различиях, извинялся за мое незнание местных обычаев… Джон был непреклонен. Тогда я попробовал атаковать его железной логикой. Я спросил:

– Что ты делаешь в жизни?

– Чищу снег, – подумав, ответил Джон.

– Это твой бизнес?

– Да.

– Так у меня есть снег, а ты его чистишь, почему бы тебе не приехать и не почистить его, забыв, кому ты его чистишь, простив меня по-христиански, наконец…

Джон согласился и явился с лопатой. Я спросил, отчего же он чистит снег лопатой? На что получил ответ, что, оказывается, он продал свой грузовичок со скребком, а с лопатой в руках чистить снег ему не хотелось. На вопрос, почему же он продал свой грузовичок, Джон только пожал плечами… Мне показалось, что он это сделал из-за обиды на меня… Во всяком случае, больше он не приезжал.

Обида местного рабочего класса коренится в каких-то неведомых стороннему человеку дебрях их загадочных душ. Как сюда попали эти люди? Чем они живут? Кто жил на этой земле до них? Кто будет жить после? Я вот, например, знаю одного коренного индейца с одеялом. Приятнейшая личность… Правда, он, как бы поточнее выразиться… неживой. Я вовсе не имею в виду этот отвратительный лозунг, что «хороший индеец – мертвый индеец». Просто на нашей дороге стоит большой неотесанный крест, и на нем так и написано: «Индеец с одеялом». Вот он – самый мой любимый сосед. Его похоронили лет сто назад, но ведет он себя очень смирно и не лезет к соседям с дурными просьбами.

Вот, например сосед, который справа, вместо «здрасьте» попросил одолжить ему двадцать тысяч долларов. Мы в дом-то въехать не успели, а он уже тут как тут. Я, грешным делом, отказал. Ну, банки для этого есть, да и откуда мне взять такую сумму наличными, особенно после того, как мы только что купили дом? Так бедолага со мной уже шесть лет не разговаривает. Хорошо, что дома наши стоят далеко друг от друга и о существовании соседей можно вообще не вспоминать.

Я тут приезжал к знакомым в Торонто, подхожу к их двери, а там рядышком незнакомый мужик сидит. Я приятелей спросил: «А это кто?». Они говорят: «Как кто? Сосед!»

«А чего он у вас на пороге сидит?», – спрашиваю, а они отвечают: «Так это он у себя на пороге сидит»… Входы-то рядышком, вот я и не сориентировался, привык к нашему простору, участкам по шесть акров девственного леса да могилам индейцев с одеялами…

Правда, леса у нас не очень хорошие. Дело в том, что примерно два, а может, три миллиарда лет назад тут все залило лавой, ну, она застыла и сформировала такие мощные скалы, а почва на них не держится, и деревья все время валятся сами по себе при малейшем дуновении ветерка… Может быть, и бедному индейцу с одеялом по макушке какой-нибудь сосной заехало, и одеяло не помогло? Как знать, тайна сия погребена в пыли потусторонних архивов… Померев, не забыть бы спросить, что же приключилось с соседом моим, с индейцем с одеялом? Хотя до того ли будет?

Высоцкий в последнем своем стихотворении, которое, мне кажется, сродни пушкинскому прощальному «Пора мой друг, пора, //Покоя сердце просит…», говорил, что ему, дескать, есть что спеть, представ перед Всевышним… А есть ли нам, что спеть перед Всевышним? Сделали ли мы что-нибудь стоящее в своей жизни, что-нибудь такое, о чем стоило бы вспомнить, когда последний час, говорят, столь же неизбежный, как и налоги, наложит на нас свой мрачный плащ прощанья?