Владимир Кунин - Толчок восемь баллов

Милка не сдержалась и откровенно хихикнула.

Аргириди протянул Волкову руку и стал что-то весело говорить по-гречески. Потом вдруг прервал себя и спросил Волкова по-французски:

— Парле ву франсе, Дмитрос?

— Тре маль… — махнул рукой Волков.

— Э бьен! — кивнул Аргириди и продолжал по-гречески.

Не отпуская руки Волкова, Аргириди посмотрел на переводчика, а вокруг уже нарастал хохот, вызванный, наверное, словами Аргириди.

Переводчик прыснул и сказал:

— Господин Аргириди говорит, что он был очень рад познакомиться с господином Волковым и если господин Волков гарантирует ему каждый раз доллар за подноску ручного багажа, то господин Аргириди согласен сопровождать господина Волкова во всех его гастролях…

— Что же нам с этим Волковым делать, а, Гервасий Васильевич?

— Лечить.

— Ампутация?

— Он акробат… — сказал Гервасий Васильевич. — Жатко. И потом вряд ли это что-нибудь даст. Уж больно безрадостная общая картина.

— Вы отрицаете первый диагноз?

— А как там? Ну-ка прочтите…

— Пожалуйста. «Разрыв суставной сумки с вывихом левого локтевого сустава и внутрисуставный перелом костей предплечья».

— Ну локоть ему еще там, в цирке, на место поставили… Нет. Я ничего не отрицаю. Я бы дополнил. Шприц был нестерилен, при введении новокаина игла попала в гематому и внесла инфекцию в кровеносный сосуд. Естественно, что инфекция быстро распространилась в организме и привела к генерализации процесса и сепсису…

— А красные продольные полосы?

— А это до отвращения четкая картина лимфангита и лимфаденита…

— Рожа?

— Ну, если хотите, рожа…

— Там внизу сидит парнишка, который работал с этим Волковым в цирке. Он плачет.

— Что вы хотите, чтобы я пошел и вытер ему слезы?

— Он просит, чтобы его пустили к Волкову…

— Исключено.

— Он говорит, что цирк еще вчера закончил работу и завтра все уезжают.

— Скатертью дорога.

— А что с Волковым?

— Записывайте…

— Я запомню…

— Записывайте, черт вас подери! Иммобилизация конечности — раз. Введение больших доз антибиотиков широкого спектра действия — два. Внутривенные вливания антисептических растворов — три. Дробные переливания крови — четыре. И сердечные тонизирующие средства — пять. Если завтра-послезавтра не прорисуется осложнение…

— Какое?

— Очень вероятен гнойный перикардит… Где он сидит, этот парень? В приемном покое?

— Да.

— Я скоро приду.

— А если прорисуется?

— Тогда придется делать пункции перикарда…

— С антибиотиками?

— Да. Этот парнишка действительно плачет?

—. Мы в наших условиях еще никогда не делали пункции перикарда.

— Я покажу. А пока позвоните Сарвару Искандеровичу Хамраеву и передайте, что я очень прошу его заглянуть ко мне в отделение. Я скоро приду…

— Хорошо, Гервасий Васильевич.

После войны Гервасий Васильевич жил в Москве.

Он был подполковником и заведовал хирургическим отделением авиационного госпиталя.

Из окон операционной была видна низенькая пожарная каланча, и один вид ее действовал на Гервасия Васильевича успокаивающе. Последние годы жизни в Москве Гервасию Васильевичу все чаще и чаще приходилось «принимать» каланчу. Характер у него портился, настроение было почти всегда паршивое, и люди, знавшие его издавна, поговаривали, что подполковник буквально на глазах меняется — чем старше, тем нетерпимее, раздражительнее… А ведь и хирургом был отличным, и человеком прекрасным. Стареет, что ли?

А с Гервасием Васильевичем происходило то же самое, что и со многими в то время: он просто-напросто был выбит из привычной колеи. Из привычной военной колеи, когда все было зыбким, неустойчивым, только сегодняшним, когда человек не знал и не ведал, наступит ли завтра и доживет ли он до следующего населенного пункта. Именно это постоянное ожидание сиюминутных перемен и было той самой колеей, в которую война бросила миллионы людей, и оставшиеся в живых еще долгое время считали такое существование наиболее понятным и привычным.

Это случилось со многими, этого не избежал и Гервасий Васильевич.

Там тогда каждая операция была его личной победой. И сотни маленьких побед над чужими смертями создавали ореол бессмертия вокруг самого Гервасия Васильевича. И ему казалось тогда, что он будет жить вечно и будет вечно всем нужен.

Первый послевоенный год он еще находился в каком-то инерционном запале. Может быть, потому, что в госпиталях еще долечивались раненые, а может быть, потому, что время от времени почта приносила ему из разных далеких мест конверты и треугольники, и там лежали одному ему адресованные слова вроде: «…век буду помнить…», «…не побрезгуйте приглашением» или «…Бога за вас молить».