Владимир Кунин: Толчок восемь баллов

— Это ты, Дим?

— Я, — ответил Волков. — Спи.

Стасик почмокал губами и пьяненько забормотал:

— Знаешь, я тебе забыл сказать…

— Завтра скажешь. Спи. — И Волков потянулся к выключателю.

— Меня Мила Болдырева провожала…

— Что?.. — Волков резко повернулся к Стасику.

— Она сказала, что будет ждать тебя в Москве… Я тебе завтра все расскажу…

Волков подскочил к Стасику и затряс его:

— Стае! Проснись! Стае!.. Да Стасик же!.. Проснись сейчас же!

Стасик открыл испуганные глаза и приподнялся на локте.

— Ты чего, Дим?..

— Говори… — хрипло приказал Волков. — Что она еще сказала?

— Ничего. — Стасик зевнул и закрыл глаза. — Сказала, что ждет тебя в Москве. Она месяца два как с Игорем разошлась. Об этом все знают… я ей уже во Внукове говорю: «Людмила Федоровна, вы ему напишите что-нибудь…» — а она говорит: «Не нужно. Ты ему передай только… Он все сам поймет…»

Утро выдалось солнечным. Белые горы зазубренно врезались в холодное голубое небо. Резкий ветер гнал по аэродрому пыль и мелкие обломки сухого курая.

До вылета оставалось десять минут.

Стасик был уже в самолете. Он метался в овале самолетной двери и, высовываясь из-за плеча бортпроводницы, что-то весело кричал Хамраеву и Кожамкулову.

Гервасий Васильевич и Волков стояли внизу, у первой ступеньки трапа.

— Я тебе там все написал, — говорил Гервасий Васильевич. — Постарайся сразу попасть к Харлампиеву или Бродскому. Это прекрасные травматологи… Ты записал телефон Бродского?

— Записал…

— А к Харлампиеву прямо в клинику… Сядешь на метро, доедешь до «Калужской», или как там она сейчас называется, пройдешь прямо и повернешь направо… Тебе любой покажет.

— Не нужно все это, Гервасий Васильевич… — глухо проговорил Волков, пряча лицо от ветра. — Я вернусь. Я обязательно вернусь…

— Хорошо, хорошо… — торопливо перебил его Гервасий Васильевич. — И сам шевели пальцами почаще… Начинай потихоньку разрабатывать кисть. Достань кусок резиновой губки и сжимай ее…

— Я вернусь, — упрямо повторил Волков. Он обнял Гервасия Васильевича одной рукой и прижался лицом к его щеке. — Я, может быть, не один вернусь…

И тогда Гервасий Васильевич подумал о том, что он слишком стар для того, чтобы так долго себя сдерживать, — подбородок у него затрясся, и он почувствовал себя точно так же, как и много лет тому назад, когда на перроне Казанского вокзала провожал своего сына в Среднюю Азию.

— Ты мне только пиши! — прошептал Гервасий Васильевич. — Только пиши…

Он, кажется, даже сказал то же самое. И в этом не было ничего удивительного…

1968