Владимир Кунин - Толчок восемь баллов

— Сами из Ленинграда? — с легким акцентом спросил Кожамкулов.

— В общем-то из Ленинграда, — ответил Волков.

— Почему «в общем»?

— Редко там бываю… — сказал Волков и подумал, что Кожамкулов, наверное, из тех людей, которые не терпят приблизительности и неопределенности. Таким людям все подавай в масштабе один к одному.

— Изумительный город, — томно сказал Хамраев.

— Был там? — спросил Кожамкулов.

— Был пару раз…

— А я жил там, — сказал Кожамкулов. — Два года и три месяца.

— Где?

— Басков переулок, семь, квартира одиннадцать. Комнату снимал.

— Гали Кожамкулович — начальник местного аэропорта, — пояснил Хамраев. — Он в Ленинграде в какой-то там авиашколе учился…

— Зачем «в какой-то»? — строго сказал Кожамкулов. — В Высшем училище Гражданского воздушного флота. На Литейном, знаешь? Около Центрального лектория.

— Знаю, — сказал Волков. — Я там жил напротив. До войны.

— Где кафе-автомат?

— Нет. За углом, на Семеновской. Где такая?

— Это по-старому Семеновская… На Белинского.

— Так и говори, — сказал Кожамкулов. — Знаю. Там у меня друг комнату снимал. А потом задолжал хозяйке за три месяца и женился на ней.

Волков и Хамраев засмеялись. Кожамкулов подождал, когда они перестанут смеяться, и со вздохом добавил:

— Очень красивая у него была хозяйка. Не так чтобы молодая, но красивая. Видная из себя женщина.

Хамраев посмотрел на часы и сказал:

— Вы уж меня простите, я вас оставлю на полчасика. У меня тут еще куча дел… И не курите много.

Когда за Хамраевым закрылась дверь, Кожамкулов пододвинул стул к кровати Волкова и спросил, глядя на него немигающими узкими глазами:

— Ты какую школу кончал?

— Чкаловское военно-авиационное училище…

— На чем летал?

— На «По-2»… «СБ» еще застал. Кончал на «пешках». Переучивался на «Ту-2»…

— Почему ушел?

— По сокращению.

— Летал плохо? — прямо спросил Кожамкулов.

— Нет, — твердо ответил Волков. — Летал хорошо. По сокращению.

С Кожамкулова спало напряжение, и он задвигался на стуле, устраиваясь поудобнее.

— У тебя пепельница есть? — спросил он.

— Посмотри на подоконнике, — сказал Волков.

Не вставая со стула, Кожамкулов вытянул шею и посмотрел в сторону окна.

— Нету там ничего.

— Тогда стряхивай сюда, — сказал Волков. — В блюдце. Я все время в блюдце стряхиваю.

Они немного помолчали. А потом вдруг Гали Кожамкулов стал рассказывать Волкову про себя: про то, как учился в школе морской авиации, как Героя получил, как в пятидесятых годах тоже попал под сокращение, как его отстоял командующий ВВС округа и как уже потом сам Кожамкулов обиделся и уволился из армии. Сейчас бы, конечно, этого не случилось, а тогда сплеча рубили — самолеты списывали, летчиков увольняли… Очень тогда обиделся Кожамкулов.

— Тебе сколько? — спросил Волков.

— Я уже старый, — ответил Кожамкулов. — У меня внук скоро будет. Сорок четыре мне… Выйдешь из больницы, что думаешь делать?

Волков неопределенно хмыкнул.

— В цирке выступать будешь? — спросил Кожамкулов.

— Смогу, так буду.

— А если не сможешь?

— Не знаю.

Кожамкулов закурил новую сигарету и не мигая уставился на Волкова:

— Вот что. Сможешь — не сможешь, зачем тебе цирк? Ты не мальчик. Зачем тебе кувыркаться! Люди смотрят, а мужчина кувыркается, как петрушка. Нехорошо. Не к лицу. Мужчина ведь… И потом, как ты можешь жить так? Ты же авиатор.

— Когда это было!.. — усмехнулся Волков.

— Когда бы ни было. Ты сколько летал?

— Шесть лет.

— Шесть лет! Как же ты мог забыть? Три дня нельзя забыть, а ты шесть лет забыл! Я не говорю — садись за штурвал, шуруй по газам, лети. Я говорю — давай работать в авиации. Диспетчером будешь. Все рейсы в твоих руках. А заведешься — и подлетнуть можешь. Я тебе сам вывозные дам. И климат у нас лучше. Тумана нет, сырости нет. В горы ходить будешь. Ты не молчи. Ты думай…

Будто Волков и не думал. Будто он сам никогда не хотел из цирка уйти. Но не потому, что мужчине не к лицу кувыркаться на людях. Что Гали понимает в цирке? Что он смыслит в том, чему Волков отдал тринадцать лет жизни?! И за тринадцать лет Волков таких, как этот, десятки видел. Для них что цирк, что театр, что художник, что писатель — все несерьезно, баловство одно. А вот то, что они делают, — это да! Это необходимо. И судят вкривь и вкось обо всем, о чем понятия ни на грош не имеют. Разговаривают с актерами ласково-пренебрежительно, водку с ними охотно пьют, на ты легко переходят, а потом в компании презрительно хвастают: дескать, помню, сидели мы с Мишкой таким-то (называют фамилию известного артиста). Ну чудик! Начнет представлять — живот надорвешь!.. Легко живет, собака. Ему бы в нашем котле повариться!