Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

– Разворачивай! – скомандовал Иван Степанович шоферу, ужасаясь давке у входных дверей.

В окне второго этажа, над бурлящей толпой, показалось голое темя Ронькина. Он махал автобусу шляпой, показывая куда-то в сторону.

– Чего он? – спросил Иван Степанович.

– К запасному надо пробиваться, – расшифровал Матвей Матвеич. Автобус образовал в толпе водоворот, густой поток, толкаясь и пыля, повалил за ним следом к боковому входу. В крепкий кузов колотили кулаками.

Попасть в клуб футболистам удалось через запасной вход с помощью милиции.

Помятый Саша Соломин одергивал пиджак и оглядывался на дверь, запертую усилиями нескольких милиционеров. Милиционерам помогал Матвей Матвеич. За дверью раздавались уханье и свист.

– Что делается-то, Геннадий Ильич!

Выскочил откуда-то Ронькин, лихорадочный, забегавшийся, увидел, что вместе с футболистами пролез Максим Иванович Рукавишников, скачковский сосед, – в опрятном праздничном костюме, орден, две медали.

– А вы куда, Максим Иванович? Ах, да, вы же в президиум! В зал, в зал, товарищи! – распорядился Ронькин, отсекая от футболистов посторонних. – Прошу на сцену. Прошу, прошу… Начинаем!

Через темный низкий вестибюль пробегали запоздавшие. Во времена Скачкова здесь устраивались танцы под духовой оркестр. Осматриваясь; Скачков убедился, что пол в вестибюле как был, так и остался с наклоном к оседающей стене. Видимо, и сейчас гремит по вечерам оркестр и шуршат, кружатся пары. Кто-то, громко топая, бежал по гулкой деревянной лестнице, торопился наверх, и Скачков узнавающе прислушался: да, бежит на балкон. Над зрительным залом господствовал обширный балкон и на нем, под самым потолком, в тесных сумерках обычно отсиживались неудачники, не умеющие танцевать.

На сцене позади длинного стола под красной скатертью поместилось множество народа – в несколько тесных рядов. Старики-пенсионеры норовили стушеваться в задние ряды, где можно, не томясь, поговорить с соседом, покурить. Ронькин, стоя на председательском месте, взглядывал на обе стороны и энергично приглашал вперед. Рядом с ним деловито восседал начальник дороги Рытвин. За столом он сразу положил перед собой лист бумаги, щелкнул шариковой ручкой. Ронькин часто пригибался и о чем-то его спрашивал. Рытвин, не поднимая головы, утвердительно кивал и продолжал писать.

Максим Иванович придержал Скачкова у коротенькой, в несколько ступенек, лестницы на сцену.

– Погоди. Пускай усядутся.

Они остались в коридоре и пропустили мимо себя всех, кому было назначено сидеть в президиуме.

– Чего дома не покажешься? Мать обижается.

– Когда показываться-то, Максим Иванович? Не замечаешь, как и день проходит.

– Да я говорил… – заметил старик. – Комова что – совсем? Или попугать?

– Совсем вроде.

– За дело. А играть кто будет? Или нашли кого?

– Нашли вроде.

За стол к Ронькину и Рытвину уселись Иван Степанович, Арефьич, из игроков Соломин, Мухин, Батищев, Стороженко. Остальные поместились сзади, кто вместе, кто вперемешку с незнакомыми людьми, в которых нынешние игроки команды мастеров не узнавали бывших заводских футболистов. Эти располневшие, но ради случая бодрящиеся мужчины когда-то тоже выбегали на поле, и ребятишки поднимали приветственный свист, называли их по именам, по кличкам. Скачков узнавал Шевелева, Говорова, работавшего теперь где-то в локомотивном депо; прошли еще Татаринцев, Божко, Важенин, Поздняков – этих он знал и помнил. Но поднимались на сцену и такие, которых он никогда не видел. А, выходит, они тоже были приобщены к спорту, к футболу, к команде и, выйдя в свое время в тираж, оставались жить, работать, ходить на стадион. Сегодня для них был случай вспомнить и отпраздновать: когда-то и они везли воз на своих плечах, покамест подрастало нынешнее поколение футболистов.

Перед сидящими на сцене стеной стоял битком набитый зал, в черноте голов и плеч мелькали белые листы газет. С балкона, низко нависавшего над задними рядами, кто-то кричал, чтобы открыли окна.

Постучав карандашом по графину, Ронькин потребовал тишины и со строгим, значительным лицом стал дожидаться, пока зал утихомирится и замрет. Ему помешал Феклюнин, прибывший с опозданием. За красным столом произошло движение, Феклюнину освободили место рядом с Рытвиным. Он сел и, вытирая платочком лоб и отсыревшие щеки, стал с жаром объяснять Рытвину, что происходит на подступах к клубу. Был Феклюнин низок ростом и шаровиден в животе. Виктор Кудрин как-то громко сказал в раздевалке: «Начальству живот считать за грудь!» Феклюнин услышал и погрозил шутнику коротеньким пальцем.