Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»

Барт приезжал в воскресенье утренним поездом. Джэн видела, как белые клубы дыма от двух паровозов, тянувших состав, подымались в горах, когда поезд проходил по вырубленным в скалах проходам или по заросшим деревьями гребням хребта. Она видела, как он трогался из Вудфорда, выбрасывая хлопья дыма, сверкавшие белизной на фоне туманной долины. Джэн знала, что он останавливается в Хейзелбруке и в Лоусоне, и она слышала, как он требовательно свистит, отходя от станции Баллабурра, как пыхтят паровозы на длинном подъеме к Уэнтуорт Фолз. Джэн слышала, как в чистом прозрачном воздухе отдается пронзительный свисток, как все громче и громче становится пыхтение паровоза, и, наконец, она видела и сам поезд на высокой железнодорожной насыпи. В окнах еще прощально трепыхались платки. После этого она начинала считать минуты, за которые Барт должен был добраться от станции. И вот на веранде уже слышатся его тяжелые шаги и его голос, приветствующий больных, а вот и сам он появляется на пороге, и тогда вся жизнь превращается в сверкающий золотой шар, и они с Бартом в самом его центре, и никто и ничто на свете не имеет к ним отношения.

Он приносил с собой смех, и у него всегда были для нее смешные и трогательные подарки. Пестрая игрушечная собака с жалобным выражением морды, которая, когда нажмешь резиновую грушу, вдруг принимала самые уморительные и дурацкие позы. Неохотно, после многочисленных просьб Джэн он привез ей собственную фотографию: он сфотографировался у уличного фотографа, на карточке он щурился на солнце и выглядел настоящим щеголем а своих белых крагах и летней форме. Потом он привез ей луковку гиацинта в глиняном горшочке, чтобы по росту цветка можно было отмечать приход весны. Каждое воскресенье было для нее пасхальным, и солнце плясало весь долгий день.

Зима установилась в горах, и далекие поездки в санаторий из увлекательной прогулки превратились для Барта в тяжелое испытание. Приходилось рано вылезать из постели, чтобы успеть на первый поезд, и потом подолгу сидеть в нетопленом вагоне в холодные дни, когда порывистый ветер метался в горах, когда воздух был сверкающий, морозный или когда туман окутывал землю. Такие дни Барт ненавидел больше всего. В эти дни поездки раздражали и расстраивали его, и предстоящие месяцы ожидания начинали казаться бесконечными.

В такие дни он молча сидел у постели Джэн. Горы тонули в тумане, земля хлюпала под ногами, от пребывания в нетопленой комнате начинали глухо ныть кости. Свидания проходили грустно, и вовсе не из-за Джэн: нет, она встречала его с такой любовью, что чувство ее, казалось, обволакивало его словно плащ в ненастную погоду, защищая от всех невзгод, смиряя его беспокойство и нетерпеливую жажду близости. Миссис Карлтон лежала, отвернувшись к стене: у нее было обострение.

— Обострение?

Джэн кивнула.

— Да, в начале недели у нее стала подниматься температура, и тогда нашли, что у нее начинается пневмония.

Барт взглянул на растрепавшиеся черные волосы миссис Карлтон и почувствовал, как его тело пронизывает холод, еще более пронзительный, чем промозглый холод зимнего дня. Он придвинулся поближе к Джэн, и они разговаривали шепотом, чтоб не беспокоить миссис Карлтон. Она лежала так тихо, что казалось, будто они одни в комнате, но эта мертвая тишина угнетала их. Паузы между фразами становились все продолжительнее. Барт обхватил руки Джэн своими холодными руками и долго молчал.

А снаружи все заволокло туманом. Он всплывал из долины, окутывал сад, стлался по веранде, проникая всюду, и такой плотной завесой нависал вокруг дома, что были видны только самые ближние деревья — они застыли в молчании, словно призраки, и лишь капли влаги монотонно стучали, падая с их сучьев.

Все вокруг пропиталось влагой. Туман плавал маленькими озерками на подоконнике, замутил поверхность зеркала. Он капельками свисал с одеяла и с грубой шерсти пальто Барта. Дыхание вырывалось у них изо рта клочьями тумана, как будто и сами они были сотканы из него.

— Говорят, нам это полезно, — объяснила ему Джэн, — поэтому нам и не разрешают окна и двери закрывать.

Глядя на ее щеки, пылавшие над воротом розовой пижамной курточки, он подумал, что этот холод, превративший его руки и ноги в ледышки, зажег в ней огонек. Ее глаза сияли, а щеки порозовели и округлились за месяцы постельного режима.

— Ты словно роза, — прошептал он, — а я-то всегда думал, что так не бывает, что это все слюнтяи придумывают, которые популярные песенки сочиняют, но вот ты ведь и правда словно роза.