Антонио Муньос Молина - Польский всадник

– Как странно, с тех пор как он здесь, вы первый, кто его навестил, но он ни на что не жалуется – вот бы все старички были такими!

Мне бы хотелось узнать, как ты скучаешь по мне, похожа ли твоя тоска на мою, представляешь ли ты, лежа в постели и закрывая глаза, что я склоняюсь над тобой и что моя, а не твоя рука поднимается по твоим бедрам. На двери зала, куда меня ведет монахиня, повторяя свои отвратительные уменьшительные слова – старички, бедняжки, затворнички, – на разлинованном листе написано от руки «Комната отдыха и досуга». За ней слышен гул голосов, стук фишек домино, глухие удары костяшек пальцев, открывающих карты, и поверх всего этого – музыка и аплодисменты телевизионной программы.

– Приходится включать телевизор так громко, потому что бедняжки глухи, но почти никто из них не обращает на него внимания, по крайней мере никто из мужчин, а женщины вяжут или сидят, сложив руки на животе и подняв старые лица к полке, где мелькает цветной экран телевизора.

Возможно, ты испытываешь страх, так же как и я, – страх довериться, порвать со всем и потерпеть неудачу, неизбежно повторить со мной ошибки, от которых отреклась, когда еще не знала меня. Те ошибки, которые человек носит в самом себе, как свой запах или отпечатки пальцев, хотя и пытается приписать их невезению или неверности других.

– Вот он, – показывает монахиня, – бедняжка очень славный, но приехал совсем недавно и еще не освоился. С ними со всеми происходит одно и то же: им не хочется признавать, что они такие же старые, как и все остальные, и они протестуют, замыкаясь в себе.

За пластмассовым столом, перед развернутой газетой, сидит в одиночестве Хулиан-таксист, всегда возивший нас к врачу в столицу провинции. Он сохранил прежнее угрюмое мужество, и у него все такой же шишковатый лысый череп, к которому, как кажется, приросла черная оправа очков. Монахиня матерински хлопает его по спине, и Хулиан бросает на нее полный ненависти взгляд. Как только я говорю, кто мои родители и бабушка с дедушкой, он с величественной любезностью указывает мне на стул перед собой.

– Конечно же, я тебя помню, мне кажется, будто я вижу тебя ребенком, когда твой отец водил тебя за руку продавать молоко. Ну и ну, как летит время, одни – наверх, а другие – вниз, как в норки.

В молодости он был очень дружен с моим дедом Мануэлем и хотел даже подать документы в штурмовую гвардию, на водителя, но не сделал этого, потому что не смог оставить дона Меркурио.

– Никто не мог затмить твоего деда, – говорит он мне, – когда он начинал петь, как Пепе Марчена! А как, с позволения сказать, он нравился женщинам, хотя твоя бабушка Леонор – пусть земля ей будет пухом – была красивее всех в Махине. Нужно было видеть ее, когда она шла к источнику с кувшином в каждой руке: даже священники засматривались, хоть и стыдно об этом говорить. Однако видишь, чем все заканчивается – полной беспомощностью, по крайней мере твоему деду повезло и он не лишился тепла своего дома.

Я предлагаю Хулиану сигарету, но он меланхолично отказывается.

– Я больше не курю, – говорит он, – а ведь так раньше любил. Покойный дон Меркурио всегда угощал меня табаком, хотя и бранил за эту дурную привычку. Кажется, будто я сейчас вижу его: Хулиан, табак – одно из наихудших последствий открытия Америки. Я не понимал дона Меркурио, но признавал его правоту: еще бы, ведь он был знаменитостью, лучшим врачом, когда-либо жившим в Махине, не как те доктора из больницы, изводящие человека таблетками и рецептами. И он никогда не брал плату с бедных: ведь я не раз возил его в экипаже с лошадьми в старые лачуги и домики Котрины! Люди выходили из домов, чтобы поцеловать ему руку, как святому, да он и был святой, хотя уличные мальчишки и придумали про него куплет. Конечно же, ты слышал его в детстве, его пели еще долго после смерти дона Меркурио. И не верь священникам, которые говорят, что он захотел собороваться, когда был при смерти: конечно же, они налетели на него как стервятники, как здешние монахини в светской одежде. Но он был не такой человек, чтобы кто-нибудь смог навязать ему свою волю, он отказался даже от врачей и никому, кроме меня, не позволил остаться с ним до конца. Дон Меркурио попросил меня почитать некоторые стихи из той большой Библии, которую он завещал Ра-миро Портретисту; когда я читал ему их, он и замер, сжавшись, как птичка, так что под одеялом даже не было заметно его тела.

По щеке Хулиана катится слеза, он всхлипывает и вытирает платком глаза, нос и стекла очков. Он надевает их на выступающие лысые кости висков и, снова с ясностью увидев мое лицо, вспоминает, что я звонил ему по телефону несколько часов назад и сказал, что хочу спросить кое о чем.