Антонио Муньос Молина - Польский всадник

Именно Лоренсито Кесада обнаружил и решил сделать достоянием мира или по крайней мере Махины неопубликованные мемуары инспектора, а затем субкомиссара Флоренсио Переса: он искал, хотя совершенно безуспешно, деньги и покровителей для их издания, охваченный энтузиазмом, никогда не знавшим ни отчаяния, ни успеха. Возможно, он более чем кто-либо другой подозревал или был осведомлен о литературных упражнениях бывшего полицейского, всю жизнь писавшего стихи и рассылавшего их, под псевдонимом, почти по всем провинциальным конкурсам, выигрывая время от времени в качестве приза живой цветок, за которым он не являлся из-за недостатка смелости и чрезмерной стыдливости, панической боязни показаться смешным, усугубившейся с течением лет и приведшей его, почти на смертном одре, к искушению сжечь все свои творения, так кропотливо отпечатанные на машинке на обратной стороне официальных формуляров, – как сделал или приказал сделать Вергилий. До своего выхода на пенсию Флоренсио Перес всегда пренебрегал прозой, считая ее, как он признался однажды Лоренсито Кесаде, низшим жанром, однако оставшись не у дел и почувствовав надвигающуюся апатию и меланхолию, решил взяться за мемуары: тогда у него проснулось если не желание жить, то по крайней мере суеверный страх умереть раньше, чем он закончит повествование о своей жизни. Субкомиссар был вдов и жил в доме дочери, чей муж, магнат местных видеоклубов, скрывал своего презрения к нему. У Флоренсио Переса было еще два сына: старший работал инспектором в Мадриде а младший, готовившийся в юности к карьере священника, по неизвестной причине сбился с пути, отрастил волосы до плеч и решил стать певцом в современном ансамбле. Выйдя на пенсию, субкомиссар Флоренсио Перес напрасно ждал, чтобы бывшие подчиненные устроили ему трогательное чествование или хотя бы подарили памятный значок. Один лишь Лоренсито Кесада, внимательный ко всему, посвятил субкомиссару статью в «Сингладуре», после чего тот написал ему письмо со слезливой благодарностью, вложил вырезку в голубую папку и заперся в отведенной ему дочерью и зятем комнате, похожей на чулан, вместе со своей старой пишущей машинкой и кипой чистых бланков, которые с чувством стыдливости забрал из полицейского участка. Только серьезно взявшись за мемуары, субкомиссар с изумлением и отчаянием осознал, что в жизни с ним почти ничего не произошло, поэтому работа, представлявшаяся сначала изнурительной, в действительности оказалась легкой и банальной: всего за год ежедневного труда он описал все семьдесят лет своей жизни и, сев однажды утром за пишущую машинку, через двадцать минут уже достиг настоящего момента. Флоренсио Перес немного подумал, неохотно перечитал последние записи, вставил новый лист бумаги в каретку и начал спокойно печатать свои воспоминания о следующем дне, видя в этом сначала игру, а потом – обман, будто позволяя самому себе мошенничество в пасьянсе. Со временем субкомиссар стал писать все с большей легкостью и даже радостью, рассказав, как его младший сын, черная овца в их семье и огорчение его старости, прожив несколько лет в коммуне на Ибице, вернулся домой раскаявшийся, с остриженными волосами, в галстуке, и попросил у него прощения. Флоренсио Перес описал поездку в Мадрид, где остановился в том же пансионе, что и до войны, плавал на лодке в Ретиро, ел жареные креветки в кабачке «Абуэло» и благодарил Христа Мединасели за возвращение своего блудного сына. К моменту смерти субкомиссара, в начале июня, его мемуары дошли до первых чисел следующего Рождества, когда Общество культуры и досуга Махины собиралось чествовать его в театре «Идеал синема» по случаю золотой свадьбы с полицией и литературой.

По мере того как рукопись углублялась в будущее и вымысел, она обрастала все более увлекательными подробностями в отличие от повествования о реальных событиях, где чувствовалась поспешная и разочарованная сухость: обнаружение нетленной женщины занимало в мемуарах совсем незначительное место и было лишено какого бы то ни было разъяснения – возможно потому, что инспектор забыл детали или, по литературному предположению Лоренсито, некие скрытые интересы заставляли его и сорок лет спустя хранить тайну. Уже тогда, в начале карьеры, у инспектора было задумчивое лицо с горестным и трудолюбиво-высокомерным выражением, видным на фотографиях Рамиро Портретиста и сохранившимся до самой старости.

– Посмотри на него, – говорит Надя, вспоминая, узнавая почти с нежностью, хотя видела его в первый и единственный раз восемнадцать лет назад, когда он был уже старым никчемным полицейским, упорно отказывавшимся уйти на пенсию. Надя отделяет эту фотографию от других и показывает Мануэлю, который молча стоит сзади и обнимает ее, просунув руки под блузку. – Он никогда не менялся.