Виктор Пронин - Маленькие слабости

— Да. Все впереди. Можно и так сказать.

— А тщеславие, самолюбие, как и прежде, — на голодном пайке? — уточнил Еремей.

— У меня такое чувство, что их вообще накормить невозможно.

Еремей с усмешкой покачал головой, вышел из лифта. Мы оказались прямо перед его квартирой. Он нажал кнопку звонка и повернулся ко мне.

— Хочешь, ошарашу? — спросил он. — Я свое самолюбие ублажил. В пределах отпущенных мне шансов.

Дверь открылась, и в глубине квартиры показалась молодая красивая женщина. Вообще-то само сочетание «молодая красивая женщина» звучит ужасно глупо, но на пороге действительно стояла красавица. Она была моложе Еремея, выше его, на ней сверкал домашний розовый халат, так что розовый цвет для меня в этот день еще не закончился.

— Прошу вас! Проходите! — сказала женщина, отступая в глубину коридора. — Хотя и немного вы дали времени, Еремей позвонил всего час назад, но все готово. Раздевайтесь, пожалуйста.

Каждое слово было на месте, женщина знала, как себя вести, знала, какое впечатление производит. И тут возвышенную обстановку разрушил Еремей. Он прошел вперед и на ходу, как бы между прочим, похлопал красавицу по заду, этак хозяйски, поощряюще, как резвую лошадку. И тут же быстро глянул на меня — какова, мол?

Жена Еремея ничуть не смутилась, она не заметила жеста мужа. А мне стало легче. Попав в окружение изысканности и неуязвимости, невольно начинаешь опасаться самых естественных своих слов, желаний. Здесь же сразу все стало просто и понятно.

— Людмила. — Женщина протянула руку.

— Николай, — освоившись, я даже решился щелкнуть каблуками.

— О! Еремей о вас много рассказывал! Так что я вас хорошо знаю.

— Мы встречались так давно, что я иногда начинаю колебаться — да было ли это вообще.

— Напрасно вы так! — Людмила укоризненно покачала красивой головой. — Еремей часто вспоминает старых друзей, интересуется их успехами... Я даже могу их по именам перечислить, хотите? Дедуля, Валик, Игореша... Могу сказать, чем они занимаются, сколько за... — спохватившись, Людмила замялась на секунду, но быстро справилась с замешательством, — сколько за каждым из вас числится юношеских прегрешений. — Она улыбнулась озорно.

— Дедуля, Валик, Игореша — это лишь одна прослойка, причем самая неудачная, невезучая.

— Зато самая яркая! — сказал Еремей. Он уже разделся и стоял в прихожей перед нами в прекрасном сером костюме.

— Да, — согласился я. — Другие были менее заметны.

— Ведь вы когда-то крепко поругались с Еремеем. — Людмила погрозила нам пальчиком и, шурша халатом, прошла в комнату. И тут же появилась снова с большим махровым полотенцем — почет и уважение гостю. Повесив полотенце в ванной, Людмила оставила дверь открытой. — Гости бывают у нас не часто, но мы стараемся, чтобы у них возникло желание снова посетить наш дом, верно, Еремей?

— Полностью с тобой согласен. Даже целиком и полностью, как говорят наши уважаемые международные обозреватели. Особенно те, которые собираются за круглым столом. — Еремей снисходительно улыбнулся. — Думаю, пора и нам за круглый стол.

А мною вдруг начало овладевать непонятное оцепенение — ведь мы действительно разругались с Еремеем! Но в чем суть, из-за чего — не мог вспомнить.

А Еремей, выходит, ничего не забыл, до сих пор, оказывается, ворочалась в нем наша ссора, и что бы я ни говорил, он слышал те мои слова и отвечал, вольно или невольно, продолжая наш старый разговор... Что же мы тогда не поделили, разорвав любви живую нить? — как поется в одной трогательной песенке.

Из комнаты доносились голоса Еремея и Людмилы, они обсуждали дневные новости, говорили о телефонных звонках, какой-то телеграмме, невыполненном обещании, о скором успехе, дальней дороге, казенном доме, но чувствовалось, что не увлечены разговором, что идет обычный обмен накопившейся за день информацией и что оба ждут, когда я наконец появлюсь в комнате.

— Никола-а-ай! — послышался голос Людмилы, и она нетерпеливо выглянула в прихожую. — Мы вас ждем!

И я прошел в комнату.

Настороженно, будто переступил линию, за которой начинались неожиданности. Возникло ощущение, будто не было между нами двадцати лет и мы снова молодые и безжалостные, не сглаженные годами, не размякшие от разочарований. Мы будто снова оказались на горячих плитах набережной, но не было рядом Дедули, который болтался в поезде где-то между Магаданом и Прибалтикой, не было Валика, отстаивающего в тусклых коридорах коммуналки право пользоваться общим туалетом, Игореши, валившего деревья на просторах республики Коми, и не было других наших ребят, с которыми проходили мы неторопливо и значительно мимо заветного гастронома, отражаясь в его громадных витринах все вместе, во весь рост, являя собой некое одно существо, многоголовое и неспокойное. И каждая голова отстаивала свою истину, у каждой было свое понимание путей, по которым пойдет человечество.