Дэвид Седарис - Одень свою семью в вельвет и коттон

Если обычные служанки бубнили, то Дороти объявляла: «Миссис Браун отдыхает» или «Миссис Браун спустится в скором времени». Словно у говорящей куклы, ее словарный запас казался ограниченным горсткой предварительно записанных предложений. «Да, мэм». «Нет, мэм». «Я распоряжусь, чтобы подали машину». В процессе ожидания мы съели бутерброды с лососем и картофельный салат. Я предложил исследовать местность или хотя бы выйти за пределы кухни, но идея оказалась неподходящей. «Миссис Браун отдыхает, – сообщила Дороти. – Миссис Браун спустится в скором времени». Уже почти смеркалось, когда тетя Мони позвонила на кухню, и нам разрешили войти в главную гостиную.

«Как насчет попротирать от пыли это», – сказала мама, и я вздрогнул от недостатка утонченности в ее словах. Главным преимуществом роскоши было то, что кто-то другой следил за домом, полировал столы и вытирал грязь между пальцев львиных лап, в форме которых были сделаны ножки стульев. Это значило, что я бы ни за что не согласился их протирать. Пара абажуров – это еще куда ни шло, но гостиная напоминала музейную комнату определенной эпохи, где мебель подобрана маленькими группками, как гости на вечеринке. Стены были обиты шелком, а занавески ниспадали с потолка до самого пола, разделенные чем-то вроде лепнины. Детский стульчик и складной карточный столик не подходили к этой обстановке, но мы сделали вид, что не заметили их.

«Миссис Браун», – объявила Дороти, и мы последовали на звук подъемного устройства, собираясь возле стойки с перилами, чтобы поглядеть на спускающееся кресло. Та тетя Мони, которую я знал десять лет назад, была ослабленной, но еще достаточно крепкой, чтобы оставить след на обивке дивана. Нынешняя тетя Мони, спускающаяся в лифте, казалось, весила не больше щенка. Тем не менее она была элегантно одета, однако сильно сморщена. Ее лысеющая голова свисала с плеч как старая луковица. Мама представилась, и как только кресло стало на твердую почву, тетя Мони начала пристально ее разглядывать.

– Я Шерон, – повторила мама. – А это двое из моих детей. Моя дочь Лиза и мой сын Дэвид.

– Твои дети?

– Ну, двое из моих детей, – ответила мама. – Двое самых старших.

– А ты…?

– Шерон.

– Шерон, да, точно.

– Вы отправляли меня в Грецию пару лет назад, – сказал я. – Помните? Вы заплатили за мою поездку и я присылал вам письма.

– Да, – сказала она, – письма.

– Очень длинные письма.

– Очень длинные.

Чувство вины, которое я так долго хранил, внезапно исчезло. Его сменила боязнь того, что она забудет упомянуть нас в своем завещании. Что же происходило в ее голове? «Мама, – прошептал я. – Сделай пак, чтобы она не забыла, кто мы такие». Как выяснилось, тетя Мони была гораздо смышленей, чем казалась. Она плохо запоминала имена, но прекрасно все воспринимала, по крайней мере, что касается меня.

– Где этот мальчишка? – спрашивала она мою маму каждый раз, когда я выходил из комнаты. – Позовите его обратно. Я не люблю, когда люди роются в моих вещах.

– О, я уверена, что он нигде не роется, – отвечала мама. – Лиза, сходи поищи своего брата.

Второй муж тети Мони был большим охотником, и рядом с главной гостиной он устроил здоровенный трофейный зал, настоящий ковчег из чучел животных. В углу больших кошек стояли снежные леопарды, белые тигры, лев и пара пантер, застывших в полупрыжке. Перед журнальным столиком столкнулись рогами два горных козла. Из-за дивана росомаха подкрадывалась к оленихе, а возле шкафа с ружьями грозно подняла свою могучую лапу медведица гризли, защищая медвежонка, прячущегося у нее между ног. Там были и звери, и вещи сделанные из зверей: табуретка из слоновьей ноги, пепельницы из копыт, торшер из ноги жирафа. Как насчет протереть от пыли это!

Я впервые вошел в эту комнату во время очередного купания тети Мони и сел на пуфик из шкуры зебры. У меня одновременно возникли чувства завис ти и паранойи: тысяча глаз, и я хотел обладать ими всеми. Если бы я должен был выбирать, я бы взял гориллу, но, по словам мамы, вся коллекция завещалась крошечному природоведческому музею в Канаде. Я спросил, зачем Канаде еще один лось, на что мама пожала плечами и сказала, что я невыносим.

Когда меня выгоняли из трофейного зала, я шел на улицу и пялился на него через окна. «Где он? – спрашивала тогда тетя Мони. – Что он задумал?»

Как-то ранним вечером, после пристального рассматривания трофейного зала через окно, я пролез через кусты и увидел, как миссис Брайтлиф, приходящая медсестра, разрезала баранью отбивную для тети Мони. Женщины сидели за складным карточным столиком, а со стенки на них смотрел портрет тетиного второго мужа, стоящего на одном колене возле падшего носорога. Мама зашла со стороны кухни, и я был поражен, как не к месту она смотрелась среди наемных помощников и разделочных столов. Я всегда считал, что имея в наличии все зубы, человек может перейти из одного класса в другой, небрежно меняя ранчо на особняк, но теперь оказалось, что я был не прав. Чтобы жить так, как жила тетя Мони, надо было не только учиться, но и иметь определенную склонность к претенциозности, нечто такое, чем не всех наградил Господь. Мама помахала своим высоким бокалом, и, когда она села на тетушкин детский стульчик, я понял: мы обречены.