Жак Шессе - Покой мертвых

Три дня спустя после того, как было отложено судебное разбирательство по причине несоблюдения формы, отсутствия доказательств и углубленного расследования, полиция проявила интерес ко мне. И неудивительно. Я знал жертву.

Я был известен в Монтрё и округе как человек, слоняющийся, или, в более вежливой форме, задерживающийся среди руин старого кладбища.

Один свидетель утверждает, что видел, как я, сняв брюки и нося их в руке, наблюдал за влюбленными парочками. Несколько свидетелей, и среди них кладбищенский сторож («А, могильщик? – Как вам угодно, можно сказать и садовник»), подтверждают это, как и то, что я совершал свои, так сказать, прогулки в полдень и в сумерки. «Этот тип носил брюки на руке», «На нем не было брюк».

– Слонялся ли он среди могил, если не было за кем наблюдать?

– Там всегда кто-нибудь есть: либо прямо на могилах, либо в углублениях среди развалин, либо в дуплах деревьев.

– Предавался ли подозрительный субъект актам непристойности?

– Нет, он только смотрел.

Или:

– Он ограничивался тем, что смотрел. Вы понимаете, что мы хотим сказать?

– Да, понимаю. А парочки его видели?

– Да нет, они были слишком заняты.

– А в день убийства вы его видели?

– Нет, не видели. Но убийство было совершено где-то около полудня, насколько нам известно, а это как раз его час.

Вчера фотограф забрался в мой сад и стал снимать мои окна, пришлось просидеть целый день дома, даже через черный ход не выйдешь. Им ничего не известно. А что известно мне? Почти ничего. Это как стоять на каменном откосе и видеть поднимающуюся снизу птицу. Когда я в следующий раз снова окажусь среди движущихся облаков, я взгляну вниз и посмеюсь. Пока же я гуляю под маленькими садовыми деревьями, полными птиц. Есть среди них и жирные вороны, слетевшиеся со скал, – они дерутся за ошметки ветчины, которые я им бросаю. Солнце еще не завалилось в озеро, еще не наступило время заката, и я не хочу, чтобы оно наступало. Хищники хватают куски ветчины, отлетают подальше, потряхивая головами, рвут их на кусочки и проглатывают, а потом снова возвращаются ко мне, подпрыгивая на своих мощных желтых ногах. Сам я уже давно не испытываю голода. С тех пор, как за мной установили наблюдение, я ем лишь глазами.

Когда блондинка снимала трусы на могиле Скотта, погибшего на Роше де Нэ 4 сентября 1922 года, я уже знал, что будет дальше: это-то и было хорошо. И с забулдыгами я умел себя вести: их много, они могут размозжить голову кому угодно, нужно быть начеку. Так и вижу: гурьба молодчиков с пьяными девицами разбивает мне о камни голову.

Конец лета для меня – словно конец долгого дня, я лучше различаю предметы, людей, блестящие от пота животы девиц, их посверкивающие на солнце лохмы, всегда готовые быть разведенными ноги.

– Почему вы назвали ее бедной? – спросили меня полицейские. – Это что, насмешка над убиенной?

У баб есть все: живот, попа, рот, исторгающий стоны страсти. Весь мир кружится вокруг них, как вокруг оси.

– Вы отказываетесь отвечать?

Сперва, проходя мимо нижней церкви, я слышал пение или звуки органа, потом привык и перестал их воспринимать, зато теперь слышу ветер, носящийся по пастбищу. Лгу ли я? Когда я пробираюсь кустами к могиле Скотта, слышно ли мне еще пение из церкви? Бежать? Девица уже разделась, каркают вороны, да, я слышу и пение, и звуки органа, и даже вторю пению хора. Девица стонет, ее тело равномерно двигается в соитии с мужским, словно танцует, затем они меняют положение – и продолжают по-собачьи: два животных, два мощных дыхания, из-за которых они не слышат меня. Глядя на них, испускаю дух и я, у меня нет времени даже обтереться, я бросаюсь в кусты. Из церкви доносится пение: «Христос воскрес из мертвых». В воздухе пахнет ванилью. Таких, как я, слоняющихся по кладбищу, немало, это мои собратья, бродяги. Скоро опустятся сумерки, появятся красотки и повылезет всякая шваль – эти-то меня не видят, а тот тип, у которого что-то было с Эллой, видел ли он меня? Вернись, Элла… Потребовать тишины, чтобы слышно было, как ветер разносит имя Эллы, заставить замолчать девицу, вплоть до того, что пристукнуть ее. Вернись, Элла, голубка моя, тебе не воскреснуть ни среди облаков, ни на земле, где на старой могильной плите сохнет моя сперма. Ты достаточно наглоталась моей спермы, Элла, меж кривых, как гнилые пеньки во рту, английских крестов.

Музыка струится по земле, орган, детство… девичьи кости занимают места не больше, чем череп летучей мыши, разбившейся о вороний клюв… вечер торопится, спешит на смену дню… важно лишь одно – груди как шары, живот, ляжки, стоны… вопли осужденных и отверженных, Он воскрес на третий день и с тех пор царит во всей Своей славе… голубые отсветы на скалах. Я возвожу очи горе: солнцу не поразить меня днем, луне – ночью, горние отсветы не гаснут… мелодия звучит на берегу, когда вода с камнем поют в унисон одну песнь о небытии.