Валерий Волошин - После приказа

— Т-ты чего?.. — попятился Коновал.

— Ничтоже сумняшеся — это не ничтожество, как ты понял. В нашей станице так пожилые люди над дурнями смеются, которые, ни о чем не задумываясь, прут напролом, где не надо. — Антонов остановился напротив ефрейтора, глядя на него в упор, решительно закончил: — Но ты, Коновал, самое что ни на есть ничтожество! И я плюю на тебя и на твою «дедовщину»!

Плевок получился смачный. Коновал растерянно растирал его ладонью по своему подбородку. Он было рванулся к Антонову, но тот, выставив угрожающе кулак, остановил его:

— На этот раз получишь…

Глеб, прихрамывая, пошел обратно, к своему лежаку. Обернулся и бросил через плечо обескураженному Коновалу:

— Гаси свет!

Тот подчинился, сказал при этом злобно, с ненавистью:

— Ну, погоди, Антонов, кровью харкать будешь!

Угроза прозвучала так, точно зашипела вползавшая в палатку гюрза, и каждый, кто был в ней, в том числе и Глеб, внутренне сжался.

Если бы моего сына призвали в армию, а через неделю, максимум две, я получил от него вот такое письмо:

«…Помните, когда я учился в ПТУ, вы все удивлялись, расспрашивали меня, почему я ушел из общежития жить на частную квартиру? Теперь признаюсь: нас, новичков, называли «карасями» или «салагами», и мы были обязаны беспрекословно выполнять так называемые неписаные законы. Скажем, привез продукты из дома — большую часть должен отдать «королям» — это парням со старших курсов. Потребуют они деньги — тоже должен давать, не дашь — изобьют. Иногда будили ночью и заставляли идти в комнату, где развлекались «короли». А там такого насмотришься, что тошно становится. Тогда я выдержал только пять месяцев и ушел… А в армии нас называют «гусями» и «салабонами». Негласно. Чтобы командиры ни в коем случае не прознали! Есть еще «фазаны», те же «салаги» и «короли»… Сколько же времени я сумею выдержать здесь?!».

Что бы я, отец, безусловно, испытавший чувство большой гордости, провожая сына в солдаты, сделал, получив от него это письмо? Наверное, подхватился б и помчался к нему, невзирая на расстояния и транспортные расходы. А если бы не представилось такой возможности (по разным причинам: болезнь, срочная работа да и мало ли какие-то другие обстоятельства), то бросился бы к телефону, дозвонился б, несмотря на все сложности, до сына, а главное — до его командиров. Еще бы забросал их предупредительными телеграммами, заодно отправил бы тревожное заявление лично министру обороны и начальнику Главного политуправления всей армии и флота, письма в редакции «Красной звезды», «Комсомолки» и обязательно «Литературной газеты» — эта мимо острого сигнала ни за что не пройдет. Еще… Да, обязательно съездил бы в ПТУ, в это гнилое общежитие — вот уж где устроил бы тарарам!.. Милицию бы проинформировал, а может, и в суд обратился б с исковым заявлением. Вот так!

Это, конечно, после первого прочтения раздирающего сердце на куски сыновнего послания, так сказать, в порыве срочного вмешательства — ведь сын!.. Потом прочтешь его еще с десяток раз, покажешь соседям, друзьям, сослуживцам, и если еще не оказался в самолете, не дозвонился до дальнего гарнизона и не разослал всю намеченную корреспонденцию по адресам, скажешь себе: «Стоп! Поостынь и подумай: а не навредишь ли тем самым сыну?! Ведь узнают командиры — а как это аукнется? Он же пишет: «Чтобы командиры ни в коем случае не прознали»! Значит, если прознают они, то примут надлежащие меры, которые коснутся в первую голову «королей». А те поймут, откуда ветер дует. Откликнуться могут по-разному. Могут и расправу над сыном учинить… А командиры не будут спать рядом, в казарме, чтобы вовремя вмешаться. Нет, тут горячку пороть не стоит. Надо все взвесить…»

И начнешь ломать голову, потянется длинная бессонная ночь, с острым запахом валокордина и валидола, после которой прибавится седых волос. Вспомнишь и свою службу в армии. Тогда три года была срочная, на флоте — пять. Первогодков называли в шутку «без вины виноватые» — неумехи, словом, и не по своей воле. Зато на следующий год — это уже «веселые ребята», не обремененные тяготами привыкания к строго расчерченной распорядком и сжатой уставами солдатской жизни, а о «дембеле» им думать было пока рановато и томить душу — тоже. О солдатах третьего года службы говорили уважительно и тихо, не травмируя их слух: «страдальцы». Правда, «страдания» их заключались в том, что все свободное время они пребывали в радужных мечтах об увольнении в запас (хотя многие оставались и на сверхсрочную), да еще способом «рекле» (резать-клеить) пыхтели с ножницами над фотоальбомами или формой, придавая галифе подобие гусарских рейтуз, обтягивающих их мощные ягодицы так, что сразу было видно, сколько служивый наел каши. И даже не верилось, что, когда «страдальцы» начинали срочную, эти отягощенные ныне места являли собой тощие, сухонькие кулачки, по которым прошелся «наставнический» ремень «пахана».