Олег Стрижак: Город

Безбородко, по мере сил, противился веку: вылепливая свой мир, из прелестниц, горилки, пушечной пальбы; Дашкова и ссорясь, по-женски старалась мириться с веком; по-женски умно, и ревниво; чем отличалась от авантюристок, которые: вольный ветер, взрыв бочки с порохом… и вот почему осталась смутной. Ум её, при всей дерзости, уступчив; в жизни она проиграла не битву: тяжбу; не протест был казнен: претензии не были удовлетворены; уступив: отступала, в горечи неудовлетворенного тщеславия. Громадность Державина: велик для века. Ему не было куда отступить; вежливо и уязвление переступая вбок, неминуемо раздавливал еще два-три мухомора; изобретенный княгинею Собеседник ввергнул её в кипящий котел тогдашней литературной жизни; в век Екатерины явилась российская литература: без предков и родословной, явилась, родившись не в монастырской келье, а в аристократии: вольной, заносчивой, военной, философической, учёной, без предков, но с крестными Горацием и Вольтером; без родословной, но с гербами всех европейских университетов, Европа тогда означало: Вселенная; правительство Екатерины было первым в истории Империи, вставшим во главе цивилизации, просвещения: и последним; литература отняла у правительства эту честь; едва родившаяся, при троне, литература тотчас принялась ссориться; с веком, властью и Богом; в какие-то восемь лет российская литература промчала вскачь тот путь, на какой литературе французской потребовалось столетие; уже поэт не чувствовал себя при дворе ниже своей публики; уже Пушкин:…оппозиция русская, составившаяся, благодаря русского Бога, из наших писателей; уже Гоголь, усмешливо, о новой литературе:…во-первых, пользы Отечеству решительно никакой; во-вторых — но и во-вторых тоже нет пользы! — …А вот эти все, чиновные отцы, вот все эти, что юлят во все стороны и лезут ко двору и говорят, что они патриоты и то и сё: аренды, аренды хотят эти патриоты! литература русская уже деятельно, считая это первейшим долгом, принялась выяснять, что же такое Отечество, для пользы которого призывают литературу усердно трудиться, и кто же, из живущих в нем, патриот; на ту беду митрополит Филарет как-то необычайно удачно в Письме своём разъяснил, что литература вдруг оскорбляет и религию, и нравственность, и царский род. То, что cue основано на современных письменных документах, не служит к оправданию, вот блистательная формулировка: то, что сие основано на документах, не служит к оправданию! — …нечистоты существуют, но их показывать народу решится только нездравомыслящий, и последнее слово не случайно, уже граф Бенкендорф писал к князю Голицыну, московскому генерал-губернатору относительно Чаадаева, что жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому не только не обратили своего негодования против господина, Чаадаева, но напротив искренне сожалеют о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей… Его Величество повелевает, дабы. вы поручили лечение его искусному медику, и чтобы сделано было распоряжение, дабы господин Чаадаев не подвергал себя вредному влиянию нынешняго сырого и холодного воздуха, и так далее; гибельно тут сошлись и мрачное пророчество уже убитого Грибоедова, который имел неосторожность писать Чацкого, в чём-то, с Чаадаева, и первые попытки власти защититься от литературы общественным мнением, и первые утверждения, что правда — не для непосвященных; уже наступало время, когда литература, впервые в истории России, дерзнет, догадается узнать в правительстве шайку неумных преступников; Пушкин был последним в жестокости ссоры, почти семейственной, с двором; любопытно: Малыш рискнул, опершись на одно из замечаний Гельвеция, проследить, в коробочке Екатерининского века, переменчивость ссор литературы и света, литературы и церкви, литературы и правительства, литературы и двора; и отступился, в досаде и смущении, не умея овладеть взаимодействием нескольких переменных: литературы, двора, правительства. ситуации российской и европейской; всё изменивалось. текло; не говоря уже о множественности и противоречивости личных устремлений и интересов; литература и власть, говорит Малыш… говорит, уже выкинув рукопись; и Юлий и я очень просили его, сколько раз, ничего не выкидывать; он отвечал, что не дорожить рукописями его приучили соседи по коммунальной квартире: выкинули рукопись его романа, тысяч восемь страниц, и в ответ на упреки заявили ему: не Гоголь; с чем Малыш, поневоле, вынужден был согласиться; вот с тех пор и относится он к своим сочинениям много проще… литература и власть не сводимы даже к неким, условным, векторам; а утешением людям, жизнь кладущим за признание своей истины, за кусок хлеба, за горсть золота и за избиение всех мешающих им в этом людей, утешением служит единственно: неведение того, куда и зачем всё течет. Тож и княгиня Дашкова: издавая Собеседник, увлечена была неверными представлениями. Твердость её не умела подчиняться её намерениям. Печатала императрицу: и ссорилась с нею; исправляла и критиковала всё, что передавала ей для напечатания бедная вдова; чрезмерно строптивый редактор, в чернильнице княгиня Катерины Романовны родился худший вид отечественною редактирования: упорное навязывание автору мнения издателя; из невнимательности к окружающему миру: убежденность в превосходстве своего ума; из невнимательной убежденности: опрометчивость в суждении и в росчерке пером; из опрометчивости: сердитость; из сердитости княгини на императрицу журнал становился враждебен двору и правительству, Екатерину это не заботило: четырнадцать лет уже занималась она журналистикой и изданием книг, прирожденная журнальная воительница, и помнила, что все журналы в Империи творились издателями, вдохновленными её, императрицы, примером и любезным приглашением; где Катенька трудилась усердно, императрица Екатерина скучала; где Катенька гневилась, императрица забавлялась; когда мелочность и рассерженность княгини Катерины Романовны, приятельницы Вольтера, Адама Смита, Дидро и Фридриха Великого, наскучили Екатерине, она пошутила с княгиней: она перестала печататься в Собеседнике Любителей Российского Слова;…шутники этого журнала рассорились с издателями, но последние останутся в проигрыше; и журнал погиб; его перестали читать; оказалось вдруг, что читали его не ради Державина иль Капниста, не ради умностей Дашковой или колкостей Фон-Визина. Собеседник был первым изданием в России, павшим вследствие редактуры. Но бессмертна пребудет страница, где, бессмертная чрез то обстоятельство, Дашкова напечатала фонвизинскую Челобитную:…бьют челом российские писатели! знаменитые невежды, возвышаясь на степени, забыли совершенно, что умы их суть жалованные, а не родовые, и что по статным спискам всегда справиться можно, кто из них в какой день пожалован в умные люди, что ни слово, то бриллиант, они, исповедуя друг другу неведение свое в вещах, которых не ведать стыдно во всяком состоянии, постановили меж собою условие: всякое знание, а особливо словесные науки, почитать не иначе как уголовным делом! — …вот такая челобитная. Иначе рассорился с императрицей Державин;…из гордости народной не скажем всего, что мы знаем о нем? — это, пожалуй, вздор, вскормленный придворным злоязычием; как писали бы в прежние времена: еще не очистился горизонт от туч, еще не осыпалось злоязычие осенним цветом. Кто знать мог, что достанет злоязычия на два столетия? к пользе памятников; ничто так не способствует забвению в умах, как зеленеющая бронза; памятник успокаивает: имя перестает тревожить; величие уязвимо в глазах невежд: потому что величие не защищают: удачливо и заботливо оберегают репутации лживые: но слишком много требуется усилий и золота. Михайловской поры Пушкин, к Дельвигу, о Державине;…дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника, излишне близки они ещё во времени. Всякий талант неизъясним; однако в державинских, кристальной отчетливости, стихах можно, я думаю, проследить хоть что-то; веселый, и твердый в напастях дух. Резкий ум, говорил о нем Пушкин. Загадочность поэзии, рожденной из необычайной ясности ума; афористичности ума; афористичности мышления; его законченности; афористичность часто, неизбежно почти, влечет за собою: четкий ритм, и — рифму, магический её удар в медный тимпан!.. а взгляд державинский, взор каков: рассекши огненной стезею небесный синеватый свод, багряной облечен зарею, сошел на землю новый год!.. торжественный ужас пришествия, из вечности, ещё одного года существования нами утрачен: Гостиный двор, игрушки на ёлку… рассекши огненной стезею; багряной облечен зарею… и ведь действительно: год начинается не в полночь, а с зарею. Державинский ямб: хорал! Громадность, торжественность его хоралов: В тяжелой колеснице грома Гроза: на тьме воздушных крыл!.. величья сил верховных, Вития Бога и Посол!.. громадность духа, ломающая, с пушечным гулом, пиитическую речь; на державинский стих не хватает дыхания; хор потребен для прочтения, громозвучного, строки;…загадочность поэзии, рожденной из громадного духа, из мощного хора души, — просто пугает; любо глядеть па восторженную и так называемую интеллигентную толпу: она не любит загадки, она любит разгадки, непонятен мне ум, увечное дитя науки, которому чем проще, тем лучше. Где уж тут: замереть в изумлении. Онегина воздушная громада; невместимость, в мир всегдашний, пушкинского духа: не то, что державинская дикость. Пушкинский дух рожден из иной стихии, которой доселе тоже нет имени, в нем торжествует всесилие изначального божества, матери-богини, всесилие восприятия и всетворчества. Ему чужд державинский ужас, и он бежит державинских громов, — в широкошумные дубровы, к ворожбе, тревожному вещему кружению, к дыму, окутывающему треножник, к лукавости колдовской, к легкости дразнящей, к ясности дразнящей; к насмешливости… и к творению мира, внимательного к малейшему трепету души. К творению еще неведомого мира, владеющего чудесным даром творить другие неожиданные, приятные душе, миры; где…..воробьиный холодок, где:…коня погладить при осенних звёздах, где:…струна звенит в тумане, где:…изгнанник рая пролетая, где:…мрачные, знойные розы, где:…так смотрят на наездниц стройных, где:…золотая Елена, в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях; мятеж бездетен; он рушит, а не творит; только не говорите мне о романтизме! там нет мятежа, там творение мира; ложный романтизм: к заклинанию — из причитаний, из уязвленной души. Всесилие пушкинского всетворчества: задолго до признания им величия Державина, в михайловской ещё поре, жуткий, торжественный ужас прикосновения к тайнам в ключе державинского хорала: Пророк; затем: в Гимне Чуме; и в годы пред гибелью, все отчетливей в стихах державинская, величавая ясность ума; и конечно же: Памятник. — Глагол времен! металла звон!.. твой страшный глас меня смущает… в ссоре с вечностью, с Богом, дух мятежный, упрямый; хоралы Державина — не моления; гимны! и гений он был прежде чем был поэт. Будучи поэт по вдохновению, я обязан был говорить правду; глубокая фраза: предполагает, что пииты без вдохновения… вдохновение понималось единственно как сошествие Духа; но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел!.. — что пииты без вдохновения, пииты, лишенные Духа: излагают ложь! — Фелица была игрою; Фелица была почти мгновенным ауком сказке о царевиче Хлоре; Фелица была и мечтою о государыне; кто сей автор, который так хорошо меня знает? — императрица приблизила его, мой автор, которого притесняли, и раскаялась;…что ты ни мало не горда, любезна и в делах и в шутках, приятна в дружбе и тверда. Горда! Увы, горда: неимоверно; и не любезна; и дружбы не ведала: ей не с кем было дружить; автор же, в должности статс-секретаря, оказался неприятен упорной прямотою, его обстоятельность, велеречивость, гвардейский солдатский здравый смысл выглядели просто докучливостью; скучно ей было с ним; опять он ко мне со всяким вздором лезет!.. и горчило его разочарование: двор представлял он иначе; в нём прежде жило народное представление о дворе; и теперь с изумлением выяснил, что луна делается в Гамбурге, и прескверно делается, делает её хромой бочар, и видно, что дурак, и никакого понятия не имеет о луне! всюду видел: дворянские хитрости. — Цари! я мнил: вы — боги властны!.. хуже нельзя было упрекнуть Екатерину, хуже не придумать разбередить её давнишнюю рану: упрекнуть её в том, что она проиграла войну против дворянства! издали сии предметы виделись ему божественными; увидел: и ужаснулся; упрекал Екатерину, в том, что управляет она государством не но правде: первый русский литератор, из всех, граф Лев Толстой и прочие, что простодушно требовали от власти правды: будто возможна в мире империя, которая управлялась бы по правде. Екатерину утомляли в нем упрямство, неповоротливость ума, вот в чём причина; Екатерина была быстрее; ум её был подвижней, витиеватей, — и, как ум всякой великолепной женщины, мало интересовался тяжелой поступью правдивости: владела интригой; умела подчинить; умела читать в душах коварство, льстивость, алчность, зависть, злобу, глупость; читать, и употребить с пользою для трона: на что ей державинское по правде? вздор! Правду Державин нашел в Павле: вот ещё загадка; характер Павла привлек горячую любовь честных людей России; Безбородко, Суворов, Державин возведены были императором Павлом в кавалеры командорского креста Святого Иоанна Иерусалимского. Твоим я эхом буду жить: Державин о Екатерине; и оговорился; почему? — вечна императрица Екатерина, и вечен Державин, и убоги тщания достигнуть окончательности формулировок: не было меж ними ни чистого единения, ни чистой враждебности; державинская жизнь явилась, в российской круговерти, первым наброском к картине Поэт и Империя; неутомимо искренен:…какая незабвенна слава! какая звучная хвала!.. Екатеринина держава у мудрыя ея дела кого и где не удивили!.. и на победы Суворова: о Росс! о подвиг исполина!.. какое вольное и мощное дыхание, о подвиг исполина! о всемогущая жена! бессмертная Екатерина!.. волшебство русского стиха — в дыхании; вот почему русский стих непереводим; а могущество дыхания державинского стиха, величавость медленного дыхания урагана, — унаследовал один Пушкин; и никто другой; вот-те старик Державин; гений его, Пушкин писал, можно сравнить с гением Суворова, — …какую ты мне напишешь эпитафию? — Здесь лежит Суворов. — Помилуй Бог! лучше и не надо!.. и вот еще, идиллическая почти, повесть: дружба Суворова и Державина; к зрелым летам почти cp-авнялись в чинах: генерал-фельдмаршал, и действительный тайный советник;…помилуй Бог, лучше и не надо, единственный из восемнадцатого века, кого память народная взяла в качестве героя; память — вообще загадка; память длится помимо письменности; память, где князь Владимир Красное Солнышко живет рядом с Змеем Горынычем; память уже есть легенда, Малыш тут заспорил с Юлием, уверяя, что с грамотностью, бешеным книгопечатанием, кино, телевидением память-легенда не исчезает, а приобретает какую-то неизвестную прежде изощренность; и наутро принес любопытную очень работу: влияние комплекса массовой информации на легенду, выживание легенды, в чистом виде, вопреки влиянию комплекса, причем различаются легенда-быль, легенда-якобы быль, преимущественно в среде интеллигенции, артистической, инженерной, военной, и живая сказка: Малыш в различное время записал несколько занятных, русских народных легенд о Сталине, Жукове, Черчилле, Тито и так далее; и генералиссимус, я имею в виду Суворова, усердным трудом, продуманно творил легенду о себе: не полагаясь на чью-либо догадливость; кричал петухом; не любил карет; ездил верхом; в стужу в тонком суконном плаще… многому научился у Фридриха; являлся на военный совет с чистым листом бумаги: вот мой план; звонил в колокола; пел на клиросе; капризничал; юродствовал; актерствовал; кривлялся; спал во дворце на соломе; называл войну балетом, рану дырочкой; и говорил; скромность не входила в число моих добродетелей; прыгал на одной ножке, узнав о производстве в фельдмаршалы, и остался загадкой: он, в ком Гнедич видел идеал Героя; о ком Герцен: свирепый живодёр Праги; и Екатерина: нужно держать в узде его жестокость; по Аристотелю: изображение героя неизбежно должно вытекать из уже установившегося мнения о нем, того мнения, что Ю. С. назвал бы представлением: Ахиллес крут и неумолим. Одиссей хитер и многоопытен; литературная мода наших времен, начиная, пожалуй, с различных Жизней Иисуса, держится разрушения канона, но представление прочнее знания: чем лишний раз подтверждается мудрость Аристотеля. Граф Рымникский; слава бежала за ним, слава искала его, Екатерина: он один целой армии стоит; князь Италийский. Генералиссимус. По петровской табели о рангах звание генералиссимуса: особам императорской крови; Меншиков, не знавший удержу в алчности, возложил на себя это звание сам: за несколько дней до падения; Суворов — второй, и последний, генералиссимус в Империи. Истинная слава его: при Павле; как и горечь отставки; и горечь Италийских потерь. Горечь одиночества и унижений пред смертью; говорили, что кончина избавила его от заключения в каземат Крепости. Какими почестями возможно искупить все унижения, мучения в долгой жизни, перенесенные от завистников и доносчиков; всех шутов не перешутить… искупить мучения войн, мучения тяжких увечий; и умер он в день Святого Иова Многострадального; в чужом доме, на Крюковом канале, против колокольни Николы Морского. Державин за гробом, громадные толпы народа заполняли улицы, по которым везли гроб, провожали его до кладбища, легенда, будто император Павел, верхом, при шпаге, выехал к Императорской библиотеке, на угол Невского и Садовой, отдать честь гробу Суворова, снял шляпу, перекрестился и заплакал. Чего здесь больше: уважения к государю, любви к Суворову? жаль, но государь в тот час проводил смотр Аральским казакам. Державин шел за гробом; не нужно при жизни сочинять эпитафии друзьям;…что ты заводишь песню военну, флейте подобно, милый снигирь?.. львиного сердца, крыльев орлиных нет уже с нами! что воевать?.. и Козловский, велением Павла, изваял Суворова в виде Бога Войны; памятник стоял на краю Марсова поля, на берегу Мойки, лицом к обелиску Румянцева Победам, что высился посередь луга. Румянцев; о ком Державин: Екатеринин гром, Суворова учитель! — о ком Пушкин:…герой, стеснитель ратных строев. Перун кагульских берегов!.. Петром наречен в честь Петра Великого; кадет четырнадцати лет, в Берлине: отнюдь ничему обучаться не хощет, а приставленные к нему учителя жалуются о его лености и забиячестве, и уже никто с ним никакого дела иметь не хощет; гульба, девки, ночные побоища; как тут не вспомнить Ломоносова в Марбурге: российская Академия официально объявляла по Германии, что платить долги за русских студентов не будет, а затем Ломоносова, юного буяна, вдребезги пьяного, продали в прусские гусары; насилу, через несколько дней, убег; а рассказам о петербургской разгульной жизни юного Румянцева несть числа; по велению Елизаветы, отец его высек; Елизавета приискала ему богатейшую невесту, дочь казненного, при Анне, Волынского; имел дерзость отказать свахе-императрице; восемнадцати лет капитан, девятнадцати лет полковник, и всё благодаря отцу, фельдмаршал не всегда был сонливый старик и обжора, знаменит многими делами, и, между прочими, тем, что захватил за границею царевича Алексея; женился Румянцев на дочери князя Михаила Голицына, друга государя Петра; кругом жил ещё петровский век, и на троне была дочь Петра; молодой генерал; красив, умён; до безумия любим женщинами. К нему слава пришла в Семилетнюю войну, решил дело при Гросс-Егерсдорфе, прину>дил к сдаче Кольберг; взяв Кольберг, увлекся очаровательной немочкой из Данцига, и уж почти уехал с нею в Париж, для чего и требовал у жены, жившей в Петербурге, денег; Елизавета грозным приказом его вернула; Елизавета, хоть гневалась, а любила его; восхищалась им; любил его очень и Петр Третий; Румянцев счел, что с восшествием Екатерины его поприще кончено; прошение об отставке; Екатерина: вы мало меня знаете, приезжайте, и приняты будете с тою отменностию, которую ваши Отечеству заслуги и чин ваш требуют; его сестра: графиня Брюс, что тоже причина милости к нему императрицы; всеобщий баловень; всеобщий любимец; Екатеринин гром; переживал ли Суворов зависть? конечно; человек бешеного честолюбия; зависть истинного честолюбия мало кем истолковывается верно; сия зависть есть жажда поприща… говорят, что Суворов был плохой поэт; но когда в Ежемесячных Сочинениях он напечатал диалоги и подписал литерой С, все решили, что автор их — Сумароков; не известный никому офицер, чьи сочинения приписали Сумарокову, писал в модном жанре: Разговоры в царстве мертвых; сочинял диалоги Кортеса с Монтесумой, Александра Великого с Геростратом: юный Суворов хотел разъяснить различие между стремлением к славе и жаждой известности; размышлял о предмете истинной славы; Суворов не имел причин любить Румянцева, под началом которого воевал; и Румянцеву не нужен был талантливый соперник в славе; неприязнь Румянцева к Суворову особенно проявилась в пугачевщину; Румянцев отказался отпустить Суворова из армии: де-неприлично придавать в глазах Европы значение мятежу!.. золотая шпага с алмазами, пожалованная Суворову за Пугачева, возвышение Суворова в генерал-фельдмаршалы уязвили Румянцева тяжело:…Екатеринин гром, Суворова учитель. Турецкие войны именовались Румянцевскими; слава Румянцева гремела;…стремясь за славою, он пользу общую хранил; именно он, главный малороссийский командир, завершил вековое дело воссоединения Украины с Россией: и подготовил на Украине крепостное право. Труды военного его гения достаточно изучались; безжалостный ум, здравый смысл и решительность; передвижения в каре заменил походом в отдельных колоннах; колонны пехоты и кавалерийские колонны; артиллерия в интервалах; его знаменитые штурмы, атаки противу вдесятеро превосходящего противника, труды русского войска, доносил Екатерине, дали бы пример самим римлянам, если бы их времена после наших наступили: вот мера величия; и Екатерина, подстегивая его и вдохновляя:…великие дела увидим на нашем веку!.. на вас Европа смотрит! Предложила ему въехать в Москву на триумфальной колеснице, в традициях Рима, в традициях Петра Великого: отказался; во время путешествия Екатерины в Крым не захотел украшать Киев: моё дело брать города, а не украшать их; к нему в Киев заслуженные воины стекались как на богомолье; граф Задунайский; кому Екатерина предоставила полную мочь как полководцу и дипломату; в чью память Павел: обелиск Румянцева Победам; Александр после Бородина велел перенести обелиск с Марсова поля, через Неву, на площадь перед Первым кадетским корпусом: дабы питомцы созерцали монумент славы!.. — сей Румянцев, гениальный полководец, ненавидел войну: война есть варварство, лютость и бесчеловечие; и с замечательною философскою глубиной обо всех своих подвигах;…иногда отвагою награждать свою слабость. — Чугун кагульский! ты священ!.. вот ещё загадка: екатерининские войны, румянцевские войны, суворовские войны, за исключением разве что Измаила и Чёртова моста: на редкость не популярны: сюда же Кавказские войны, и плавания в Архипелаг, и множество битв: их не знают; то есть, они на слуху, у всех; но где именно, за что воевали, никто толком не скажет; я не говорю уж, что в народе не помнятся ни победы Паскевича в Венгрии, ни Шереметева в Ливонии, ни множество персидских и шведских войн, ни взятие Свеаборга, ни беспримерный в героизме своём ледяной марш через Ботнический залив, и прочая, прочая: сотни героических войн и побед; загадочным образом не задерживаются в народной памяти Гулистан, Фридрихсгам, Дерпт, Турин… Вестергалинг; что нам до того, что казаки Апраксина стояли в четырех верстах от Стокгольма и решили исход войны; и Ляйпциг, и Дрезден чужие для народного слуха; трижды прав был граф Лев Николаевич, говоря, что народная война окончилась Березиной; чугун кагульский! ты священ — для русского, для друга славы!.. увы, уже не священ; мы забыли Кагул; как забыли мы и взятие Парижа, и взятие русскими войсками Пекина; добро французам гордиться Москвою и Севастополем, добро англичанам гордиться Балаклавой, как гордятся они Креси, Галлиполи и Квебеком; мы забывчивы, и тем — великолепны; много ли печали или гордости нам в том, что в атласе Российской Империи по губерниям, восемьсот двадцать третьего года, значится Сан-Франциско с окрестностями. — Чугун кагульский, ты. священ… ведь примерно в то же время, когда записал чугун кагульский, Пушкин, в Париже Ветхого Завета, писал о блестящих, хоть и бесплодных победах Потемкина в северной Турции; Измаил и Кагул, в известном смысле, явились подвигами ненужными, завоевывать их пришлось вновь, в примечании Пушкин разъясняет: бесплодными, ибо Дунай должен быть настоящею границею России; это желание Пушкина исполнено было несколько позже, с переменным успехом, в течение еще полутора столетий; и все же, при написании словечка бесплодные какое-то затмение нашло на Александра Сергеевича: он запамятовал, что до Екатерины Россия на западе оканчивалась Смоленском, а на юге Полтавой; и имя Суворова очень скоро забыли в войнах нового царствования, и лишь в двенадцатом году, когда Кутузов завоевал, для Пушкина, проклятый город Кишинев, заключил Бухарестский мир, и государь поставил его главнокомандующим против Наполеона: всплеск ликования, самое имя его напоминало Екатерину и ея победы!… здесь начиналась, в воскресшем чудо-богатыри, посмертная, и уже вечная, слава генералиссимуса; затем уже биография претворилась в легенду, тщедушный, впечатлительный мальчик, и Арап Петра Великого, переменивший судьбу его, в семь лет, до офицерского темляка, в рядовых, в унтерах; сержантом возил дипломатическую почту; важна в его жизни поддержка отца; отец начинал денщиком у Петра Великого, и был государев крестник; екатерининские времена пронизаны духом, историческим, памятью петровского времени: как пушкинские времена дышат вольнодумством и памятью екатерининского века. Поддержка, протежирование — как распахнутые городские ворота: гораздо полезней для героев; олухи проживут и так, а героев непременно убьют: в унтер-офицерском чине. Отец, генерал-губернатор, генерал-аншеф, сенатор, доставил сыну полковничий чин. Бригадир, генерал-майор: всё это ему доставили конфедератские войны. Польский вопрос: по изменению его восприятия уже можно изучать историю России; Пушкин именовал его: домашний, старый спор; Пушкин в письме к Вяземскому в тридцать первом году:…для нас, мятеж Польши есть дело семейственное, старая, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским — каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей; а князь Вяземский, в записную книжку:…несчастная обуза Польши, что тормозит политическое развитие России; вопрос Польши стал в девятнадцатом веке вопросом образа мыслей и, для России, вопросом внутриполитическим; варшавская речь императора Александра вызвала к жизни Союз Благоденствия; восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы: и когда внук героя, внук Суворова Италийского прискакал с известием о взятии Варшавы, у юного Герцена в кабинете висел портрет героя, портрет Костюшки, ещё тридцать лет: и Колокол пал, Колокол погиб, Колокол перестали читать, и Герцен утерял вмиг всю популярность: оттого, что взял сторону поляков, жестокость резни Шестьдесят третьего года, в час пробуждения России, вызвала лишь ужас и отвращение, негодование во всей России; есть пушкинский черновик из восемьсот тридцать первого года, ты просвещением свой разум осветил, исполненный гнева и ярости набросок к стихотворению, которое то ли было закончено, то ли нет; и Малыш, опираясь в воззрении своём на известную переписку, записные книжки, и на первые строки черновика, которые суть почти обращение, считает, что стихи адресованы были князю Петру Вяземскому; что вослед за перепиской где Пушкин писал из Царского Села в Москву, ожидаем важных известий и из Польши и из Парижа, дело, кажется, обойдется и без европейской войны, дай-то Бог… мятежники в бездействии, следственно, они хотят сражения, следственно, они будут разбиты, следственна. интервенция Франции опоздает, следственно, граф Паскевич удивительно счастлив… Если заварится общая, европейская война, то право, буду сожалеть о своей женитьбе. разве жену возьму в торока… Варшава должна быть взята двадцать пятого или двадцать шестого, но еще известия нет, и в эти же сентябрьские дни восемьсот тридцать первого года; Клеветникам России, заявление политическое, тотчас переложенное, и не вполне удачно, на французский Элизой Хитрово:…домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою… вы не читали сии кровавые скрижали, вам непонятна, вам чужда сия семейная вражда… Иль старый богатырь… свой измаильский штык, иль нам с Европой спорить ново? иль русский от побед отвык?.. — век матушки Екатерины вновь брезжит в измаильском штыке, в легком упоминании Таврии;…или от Перми до Тавриды; князь Петр Андреич, насупленный, в маленьких очечках:…будь у нас свобода печати, Пушкин никогда не решился бы воспевать победы Паскевича… от Перми до Тавриды! что же тут хорошего, чему радоваться, о чем хвастаться, что у нас от мысли до мысли — пять тысяч верст; шел спор о мере патриотизма! о возможности уживчивости патриотизма с приязнью деспотической власти: речи, немыслимые в горделивый екатерининский век. когда измаильский патриотический штык равно колол и турок, и поляков, и французов, и пугачевских башкирцев, екатерининский век не ведал смятений души, и лишь один человек, Радищев, сей истинный представитель полупросвещения, как говорил о нём Пушкин, Радищев заметил вслух, что в Империи не то чтобы что-нибудь неладно — а что в Империи неладно всё; вот отчего он хуже Пугачева, как записал Храповицкий; мнением князя Вяземского приуготовлялось мнение Герцена, и мнение графа Льва Николаевича, не могу молчать; уже русские литераторы не просто отделяли себя от власти, они чувствовали, что несут ответственность, как русские люди, за деяния чужой им власти; чудесный же Пушкин глядел то ли выше, поверх незначительной для него схватки, то ли много дальше, чем все:…славянские ручьи сольются ль в русском море? оно ль иссякнет? — вот вопрос… — домашний, старый спор, ко времени Пушкина, тянулся уж четвертый век; ещё при Грозном, затем при Годунове начались польские вторжения в Россию, Лжедимитрий весь устроен был из польской интриги; ещё при Грозном шляхтичи хотели возвести на свой престол сына Грозного, Ивана; Грозный нашел, что много чести будет для Польши иметь в крулях великого князя Руси; и великий князь Иван обречен умереть был от государева поучения; наш Малыш, в числе трех или четырех дюжин его пушкинских маленьких исследований, сделал маленькую и изящную работу: Польша в стихах, заметках, письмах и публикациях Пушкина, последний из упомянутых жанров серьезен: мнение издателя; ключом Малыш избирает Графу Олизару; —…униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот величия права Екатерины на благодарность русского народа, пишет Пушкин в Кишиневе, я не разделяю тыняновской убежденности, будто Пушкину не было нужды учиться, и явился он миру уже при доспехах и гусином пере; учился яростно, ученический его период завершается поздним Михайловским, завершается Годуновым, и четвертой песнью Онегина, завершается Пророком; в Кишиневе:…права Екатерины на благодарность; а за год до гибели, в первом нумере Современника, Пушкин печатает Георгия Кониского; Польша, мучительно отступая под натиском немцев, теряя Силезию, Померанию, Пруссию, исторически двинулась на восток, захватила Галич, западные русские земли, тяжело отравленные затем католицизмом; Уния — в пушкинском Современнике:…варварский приговор на весь народ русский, грабительства, насилия женщин и самых детей, побои, мучительства и убийства превзошли меру самых непросвещенных варваров; духовенство римское, разъезжавшее с триумфом по Малороссии, вожено было людьми, запряженными в их повозки по двенадцати человек; на прислуги сему духовенству выбираемы были красивейшие из девиц; русские церкви отданы жидам в аренду; непримиримые враги христианства с восхищением принялись за такое надежное для них скверноприбытничество; и вот, уже после Смоленской войны, казнь Остраницы и товарищей, казнь неслыханная по лютости своей и коварству:…тянули по колесу жилы;…пробиты железными спицами насквозь и подняты живые на сваи;…прибиты гвоздями, стоймя, к доскам, облитым смолой, и сожжены медленно огнем;…растерзаны железными когтями, похожими на медвежью лапу;…а женам их, по невероятному зверству, обрезавши груди, перерубили их до одной, а сосцами их били мужей, в живых еще бывших, по лицам их:…а детей же оставшихся, ползавших возле их трупов, пережгли всех, в виду их отцов, на железных решетках;…впрочем, воззрения на всякий предмет существуют в природе человеческой самые что ни есть различные; история с запрещением, в восемьсот сорок втором году, магистерской диссертации Костомарова, в которой Костомаров утверждал, что Уния явилась потребностью и необходимостью народною, что Униею совершилось возрождение Юго-Западной Руси, что Уния показала России дорогу на чреду Европейских держав; и это всего лишь через шесть лет после истории с Чаадаевым; мне нравится ум Уварова, министра и графа, нравится уклончивость его резолюции, запретившей защиту костомаровской диссертации:…по многосложности и запутанности возникающих из учреждения и распространения Унии вопросов… — и то сказать, что в ту самую пору крестьяне, славяне западных губерний не желали возвращаться в православие, и их к тому принуждали военно-полевым судом, шпицрутенами и угоном в каторжные работы; есть в Руси земли, что крестились в православие огнём и мечом не единожды, а дважды; диссертация Костомарова была несвоевременна, неудачна и неудобна политически; и Костомаров, всё поняв, успешно защитил звание магистра, сочинив за месяц другую диссертацию: о историческом значении русской народной поэзии; и вот Малыш, найдя свою маленькую работу незаконченной без удовлетворительного толкования пушкинского черновика восемьсот тридцать первого года, предположил внятно, что эпистолический спор Пушкина с князем Петром Андреичем не мог не закончиться резкостями, когда Пушкин в декабре тридцать первого года приехал в Москву и был у Вяземских; вероятной представляется ожесточенная размолвка; во всяком случае, мы знаем семь писем к Вяземскому только из Царского Села в восемьсот тридцать первом году; и не знаем ни одного письма Пушкина к князю Петру Андреичу в течение последующих четырех с лишним лет; а черновик стихотворения примечателен:…и нежно чуждые народы возлюбил, и мудро свой возненавидел; когда безмолвная Варшава поднялась, и бунтом Польша опьянела, и смертная борьба… началась при крике: Польска не сгинела! — …ты пил здоровье Лелевеля! ты руки потирал от наших неудач, с лукавым смехом слушал вести, когда… бежали вскачь и гибло знамя нашей чести… поникнул ты главой и горько возрыдал, как жид о Иерусалиме!.. — при Грозном, в шестнадцатом веке, идеология самодержавного русского государства, Москва — Третий Рим, и Новый Иерусалим; занятное скрещение имперского язычества с христианством; здесь отныне жили все святыни, важнейшие святыни в мире; с учреждением Петербурга и европейской Империи вся эта великолепная идеология как-то качнулась; при Екатерине Европа была парадным двором России; и самодержица мудро не нуждалась в идеологии самодержавия; невозможно вообразить, чтобы при Екатерине кому-нибудь взбрело на ум противопоставлять католическую Европу и православную Россию; нужда в идеологии православия и самодержавия, идеологии обособленности государства объявилась лишь в конце каторжного царствования Николая Павловича; ну, хоть Бенкендорф успел перейти в католичество, и то хороши; жаль, не знаю, как воспринял это известие Чаадаев; в шестнадцатом веке начались кровавые воины с Польшей; семнадцатый век для России начался Лжедмитрием, Смутой, позором Кремля; и семнадцатый же век: ущерб Польши, освобождение левобережной Украины; граница с Польшей шла по Днепру; южнее Полтавы лежала Запорожская Сечь: готовая передаться туркам, полякам, татарам, шведам, и воевать против кого угодно, лишь бы имелась выгода; введение Екатериною войск в Варшаву, с задачей упростить выборы короля Польского; в духе времени и в духе традиций; вспомните времена Ляпунова: на русский, православный престол должен был взойти, по уговору, король Сигизмунд, или же сын его Владислав; польские войска, по просьбе бояр, вошли в Москву для защиты ее от Тушинского Вора и от Швеции, которую поддерживал Новгород; в конце семнадцатого века курфюрст Саксонии Фридрих Август Второй лишь потому избран был королем Польши и получил перевес над принцем Конти, что Петр был во Фридрихе Августе заинтересован; начало разделам Польши положил курфюрст Бранденбургский Фридрих; Петр спас Польшу от раздела, разбив Карла Двенадцатого; затем Союз Трех Черных Орлов; Анна, мудрая государыня, следовала традициям её дядюшки, Великого Петра: Август Третий, дитя покойного Августа Второго, избран королем под защитою штыков русского корпуса Ласси, и Данциг пал, и Лещинский бежал, и Франция проиграла войну за польское наследство; умер Август Третий, и раздел Польши снова у всех на устах; печальна судьба Польши быть оружием Франции и Турции в их войне против России: и быть театром той войны; Екатерина, возводя на польский трон Понятовского, менее всего заботилась об устройстве судьбы бывшего любовника, любовь не убивает, холодно говорила она; война началась в Польше между Чарторыйскими и их противниками, коронным гетманом графом Браницким и князем Радзивиллом; Чарторыйские призвали в помощь русские войска; две колонны: князя Волконского, через Минск, и князя Дашкова, мужа Катеньки Дашковой, через Гродно; Дашков в двадцати верстах от Варшавы имел бой с гетманом и разбил его наголову; Понятовский стал королем. Екатерина подарила ему миллион золотом на устройство дома и писала Панину: поздравляю вас королем, которого мы делали: переменялась обстановка в Варшаве столь любопытно, что по ней можно изучать политическую диалектику; в то время как Понятовского и Чарторыйских Петербург хотел использовать в своих целях, они желали употребить русское влияние с пользою для себя; а на деле, истинным королем в Польше в течение шести лет был молодой князь Николай Репнин. Вот вам ещё фигура для удивительного романа: боевой генерал; дипломат европейской выучки; любимец короля Фридриха: единственный в мире дипломат, который говорит только правду; впоследствии генерал-фельдмаршал; герой Ларги, Кагула, устроитель мира в Кучук-Кайнарлжи; близость князя к наследнику Павлу Петровичу навлекла на него немилость, иначе бы князь Репнин, а не Безбородко, встал во главе внешней политики Империи; начальствуя, в войне, над Суворовым, Репнин много способствовал его славе; будучи подчинен Потемкину, много перенес гонений; военный и дипломатический его гений заворожил императрицу; когда, в семьдесят четвертом году, ждали, по причине тяжелой болезни, кончины Румянцева, Екатерина дала Репнину полномочия вступить как в командование армией, так и в управление дел политических; близость к наследнику; зависть Потемкина; процесс Новикова; недоброжелательство Безбородки; несговорчивость Австрии и Пруссии к союзу против Франции: ряд крушений; и имя его уходит в забвение; князь Николай Репнин, из тех великих мужей, истинных героев, коих деяния читаются в истории с восторгом удивления и коих величию не понижающие совершенства добродетели не имеют силы верить… величию не имеют силы верить;…а в Варшаве, панской, горделивой, дышащей интригами, дышащей ожиданием крови и лязга клинков, князь был ещё молод, властитель королевства; крутил помрачающую воображение всех любовь с красавицей Понятовской, и медленно, шаг за шагом, подступал к исполнению главного веления Екатерины: к введению диссидентов в гражданские права; —…в Варшаве никто не имел надежды достигнуть того мирным образом; истории диссидентов начало положено Унией; диссиденты: православные и люди прочих исповеданий, обреченные жить под гнетом католичества, уже два столетия, поколение за поколением, взывали к России, моля защитить их. Золото князя Репнина, угроза русского корпуса, в сорок тысяч штыков, стоявшего у ворот Варшавы… Екатерина к Репнину: страхом вырвать у Поляков то, что от их лаской добыть не можно было… дабы польский Двор и другие заключить могли, что мы диссидентский вопрос поставляем ценою их собственного благополучия!.. и сейм принял закон о равноправии диссидентов. И тотчас возникла католическая конфедерация! Командующим войсками конфедератов стал посланец французского короля, полковник Дюмурье; жестоко разбит был Суворовым под Ланцкроной; его сменил французский генерал барон де Вьомениль; конфедератов поддерживала Турция; отряды их уходили через границу в Турцию и возвращались: усиленные, вооруженные; партизанская война; в чем Суворов имел большой опыт, в Семилетнюю войну он воевал в отрядах у Берга и Тотлебена; пленных, бесстрастно замечали в реляциях, по ожесточенности, боя, не брали; запорожцы тем временем, в нарушение мирного договора, разграбили Балту; и Турция двинула лавину войск на Россию; участь Сечи, знаменитой ещё изменою в канун Полтавской битвы, была решена: Екатерина уничтожила Запорожскую Сечь; Польша из театра военных действий стала тылом России в войне против Турции; в ту же осень, в глубоком тылу, в Оренбуржье, явился Пугачев, Суворов писал о себе: неуспеваемый перелетать с одного места на другое; Екатерина о нём: он один целой армии стоит; Ланцкрона; Краков; Туртукай; Кинбурн; Фокшаны; Очаков; Рымник; Измаил; Крупчицы; Брест; Прага; Варшава; Милан; Мантуя; Турин… истинный успех, из успехов успех: своевольный марш с крохотным отрядом на Брест; и своевольное взятие Варшавы; чего не мог простить ему Румянцев; Екатерина:…вы знаете, что я без очереди не произвожу в чины; но вы сами произвели себя в фельдмаршалы! и за Крупчицы и Брест: громаднейшее именье, Кобринский Ключ, семь тысяч душ, к пяти или шести тысячам душ, уже имевшимся: и доставшимся от отца, и нажитым, прикупленным вследствие рачительного хозяйствования; помещик с тремя сотнями душ считался богатым, счастливейшим человеком; братья Ушаковы вступали в службу, вчетвером владея одним крепостным; известное: отец мой имел пять тысяч душ и жил не хуже графа Шереметева, хотя был ровно в двадцать раз беднее, москвичи помнят еще его обеды, домашний театр и роговую музыку… граф Суворов: из богатейших помещиков Империи; и на глупости, вроде роговой музыки и домашнего театра: не тратился; хозяин решительный, внимательный, жестоко заботливый; погорельцам, и обнищавшим помогал; и те деньги, в складчину, возвращал ему мир; крестьянских девиц покупал: девки дешевле мужиков, а младенцев мужского полу рожают даром:…лица не разбирать, лишь бы здоровы были, девиц отправлять на крестьянских подводах, как возят кур, но много сохранней; ни единого мужика из своих имений не отдал в рекруты, рекрутов покупал у других помещиков, деньги за рекрута платил, опять-таки в складчину, мир, в заботе его о солдате нет чувствительности, Юлий говорит, что это ведомо каждому ротному старшине: солдат должен быть весел, здоров! и горд, в отчаянности солдата, говорит Юлий, всегда живет, три у солдата доктора: водка, чеснок да смерть, живет презрение; презрение ко всякой другой жизни, и к гибели, из презрения, говорит Юлий, произрастает гордость, войсковая, ни на какую другую не похожая, гордость, худой командующий пренебрежет ею: и вместо армии получит толпу мародеров, гений войны раздует гордость в пожар, единичную гордость гренадера сделает гордостью за народ, Отечество, Империю, Государя; конечно, ежели есть у Империи Наполеон или Цезарь, с именем которого, рыча благодарно, ринется гвардия в штыковую, Юлий говорит, что Суворов был гений духа; и гений профессионализма, его идеал: идеал из будущего, профессиональный солдат, не имеющий другой жизни, кроме войны, обученный всему, что нужно на войне, не ведающий в войне неожиданностей, умеющий действовать в одиночку; а Малыш увлечен: считает, что загадка Суворова в том, что он гениальный писатель; опираясь на Валери, с его Наполеон, Цезарь суть писатели, наделенные изумительным даром повелевать людьми и явлениями, творением мира посредством слов, опираясь на стиль Суворова, чистый литератрон, Малыш считает его одним из лучших российских писателей, из главнейших создателей нынешнего языка: чуткий слушатель, великолепнейший стилист; афористичность изложения; за полтора века до того, как Пушкин и Грибоедов стали известны русскому народу, сочинения Суворова, первого из российских писателей, уже разошлись в народе, зазвучали: поговорками, присказками, пословицами; всё, что Малыш о Суворове писал, именует набросками; изучение требует теории: постичь тайну стиля значит узнать тайну мировосприятия автора; и уверен, что найдет ключ к загадке исчезнувшей личности;…зачем я не живописец!.. — …вы сами произвели себя в фельдмаршалы: за Варшаву и Прагу Суворову прощён Измаил, ведь Потемкин уже умер; жестокости Праги долго поминались ему в укор, Герцен: свирепый живодер Праги; иначе чувствовал Прагу Пушкин, его великодушное и мы, Пушкин не желал отделять себя от всего русского, и вы, бывало, пировали. Кремля позор и — плен; и мы о камни падших стен младенцев Праги избивали, когда в кровавый прах топтали красу Костюшкиных знамен, герой битв, Суворов был политик; ему важна репутация жестокости, первая баталия в Италийском походе, Брешия, победа легкая, почти неощутимая, решительно его не устраивала; исправил реляцию; умелый редактор, стилист: Европа содрогнулась от этой реляции, Европа возмутилась турецким способом введения войны… то же самое: Прага; Варшава, устрашенная слухами, а слухи Суворов умел распускать, и мы, нужно признать, ничего не знаем о взятии Праги, кроме слухов под редакцией Суворова, Варшава сдалась: горстке войск. Войдя в Варшаву, объявил прощение, всем; восставшие сложили оружие, восстания готовившиеся угасли не возгоревшись; милостивость Суворова выгодно оттенялась крайней жестокостью австрийцев и пруссаков. Торжественное поднесение золотой табакерки: Варшава своему спасителю. И горчайшее унижение: за Варшаву Платону Зубову жаловала Екатерина тринадцать тысяч душ. В заносчивости уступил Персидский поход Валерьяну Зубову: и горько в том каялся. Екатерина щедротами к Зубовым сумела его бесконечно уязвить; очень её не любил; паясничал пред нею: на грани оскорбительности; Екатерина забавлялась. Просил за племянника, графа Дмитрия Хвостова; и Екатерина возвела его в камер-юнкеры: если б Суворов попросил, я бы, сделала Хвостова и камер-фрейлиной… — Граф Хвостов, поэт, любимый небесами, уж пел бессмертными стихами несчастье невских берегов, истоки его, Суворова, нелюбви к императрице: в истории с женой, жёнушка его откровенно блядовала, в том числе, кажется, и с Хвостовым, в доме, где пришлось генералиссимусу умереть; история; процесс; Синод; челобитную государыне, прося развода; и императрица взяла его жену под монаршую свою защиту. Вот чего он ей никогда не простил! — Глас поэзии чудесной, сердца враждебные дружит… есть тут какая-то непроговоренность, в пушкинском черновике; умеют ли музы примирить вражду?.. Варшава взята, Костюшко пленен, Платон Зубов вознесен, Суворов унижен. Единственный из победителей, кого мне искренне жаль: корнет Хведор Лысенко, ему уже было под пятьдесят, выслужился в корнеты из вахмистров, за отчаянную храбрость;в жарком бою взял в плен Костюшку; и угодил под суд: за то, что ранил Костюшку; можно думать, что Костюшко, с саблей в руке, дожидался терпеливо, когда же его повезут за казенный счет в Петербург; и сгинул корнет; а Костюшку вскоре отпустили: с почетом… кстати, во леву руку от бронзового микешинского Суворова: ещё один, вечный, памятник Суворову и Екатерине, Публичная библиотека, по мирному трактату, после взятия Варшавы, к Империи отходила библиотека, основанная графами братьями Залусскими, ценность её, в общем, ничтожна, всё лучшее Суворов оставил Варшаве, но воображение Екатерины живо нарисовало ей библиотеку будущую, гордость России, Соколов был придворный архитектор, и ему Екатерина велела представить проект: здание, с обсерваторией наверху, с залами для научной работы, и висячая галерея, с зимним садом, фонтанами, портиками, статуями, должна была соединить Императорскую публичную библиотеку с Аничковым дворцом. Висячие сады… красивое время; волшебный край прошлого: красивые мужчины, в великолепных камзолах и кружевах, скачут на красивых лошадях по зеленым лугам великолепных битв… и героям тех битв, в вечном сне их, пожалуй что кажется, что так оно всё и было. Им не вспомнить той жизни: где под черным и мокрым небом, кучками, в зимней грязи, увязая, голодные оборванцы, изнуренные отчаянием, с глазами, сжигаемыми ненавистью; в кровавых повязках; с матерной и бессильной руганью в зубах и с именем Бога Победодавца! и….нам не вспомнить: кто шел там; лиц уже не разглядеть. Время, утопленное в грязи и крови; деньги дороги, говорил Суворов, жизнь человеческая еще дороже; а время дороже всего!.. ложились в мокрую землю; и у всех была бездна надежд, упований и верований горячих и сердечных; и всё, как ни трудно выговорить, принесено в жертву непознаваемому Времени; взятие Измаила: деяние, подвиг библейской громадности; я топтал народы, и одежды мои намокли кровью… — …когда в кровавый прах топтали красу… громадностью взятия Измаила Суворов был упоён; упоён до того, что утратил понимание действительности:…никто, кроме Бога и Государыни, наградить меня не может! и Потемкин, усмехнувшись, промолчал. Будущий генералиссимус изгнан из Петербурга за четыре дня до празднества в честь взятия Измаила, выпровожен на шведскую границу, командовать гребной флотилией, там, в приступе иронии, сдал экзамен на чин мичмана; любил делать поступки, которые запоминаются; подозрительность власти преследовала его, и дело не в характере его, издерганном, склочном, неуживчивом: недруги!.. размолвки его с Павлом не было, и ревнителем армейского благочестия, как демонстрируют в кинематографе, Суворов не выступал, всегда чуждый всяческой оппозиции, всё проще: Михаил Петрович граф Румянцев, непутевый сын фельдмаршала, уже покойного, донес императору Павлу, что Суворов готовит переворот, что собирается у него много военных и чиновников и что сие есть заговор; чем удобен любой донос; не требует доказательств; из имения, куда его сослали, опальный Суворов писал к императору, просил милостиво отпустить его в Нилову Новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни, ему было уже почти семьдесят, в службе Богу. Спаситель один наш безгрешен: колкий упрек Павлу; взамен пустыни Павел отправил его в Италию: Иди спасать царей!.. фельдмаршал Суворов стал Надеждою Коалиции; давно уж Суворов примеривался к Бонапарту, широко шагает мальчик, ещё Екатерина собиралась послать его с войском на Эльбу, воевать Бонапарта; да не пришлось; в Италии его противником не Бонапарт был, а Моро и Макдональд; конечной целью кампании Суворов видел: Париж; Париж! за пятнадцать лет до Ватерлоо; как тут не явиться мысли о Провидении, где существование Суворова меркнет пред необходимостью Наполеона; по иронии истории, победы Суворова, ставшие поражениями Директории, приуготовили восшествие Бонапарта; а восшествие Бонапарта послужило причиной падения генералиссимуса; кажется, в ту, последнюю свою, кампанию Суворов собрал все мыслимые титулы: князя, принца, гранда, великого маршала; в сентябре император Павел велел воздавать Суворову императорские почести согласно уставу, даже и в высочайшем присутствии; в октябре Павел возвел князя Суворова Италийского принца Сардинского графа Рымникского великого маршала Пьемонтского и фельдмаршала Российской Империи: в генералиссимусы, высшая степень почестей; ноябрь: восемнадцатое, девятнадцатое брюмера; декабрь, Павел к Суворову: обстоятельства требуют возвращения армии в свои границы, ибо во Франции перемена, которой оборота терпеливо и не изнуряя себя ожидать мне должно; в декабре же, Павел к Бонапарту:…возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается; в апреле Павел не пустил Суворова на глаза; в мае Суворов умер. Павел, умнейший в Европе человек, первым, кажется, понял; Цезарь, предвещанный Екатериной, пришел, Павел уже видел в Первом Консуле — Императора. Генералиссимус небрежно сброшен был, как проигранная карта с зеленого карточного стола: опалой Суворова мирился Павел с Наполеоном. Убийство Павла значило: Аустерлиц, и сожжённую Москву; а итальянская кампания потеряна Россией еще прежде Сен-Готарда; и по той лишь причине, что не могла быть выиграна; Суворов, трезвый и умный политик, предвидел:…покуда республиканская армия сама не пожелает прежнего правительства, всё подавление республики останется лишь на бумаге. И горький, гибельный поход через обледеневшие, осенние Альпы; чистейший Анабазис; фельдмаршал Суворов, как и те греки в горах Армении, тоже не знал дороги; и при нем, увы, не было Ксенофонта; при нём был великий князь Константин; отчаянный прорыв на выручку Корсакову, кинутому на растерзание громадной армии Массена; как писал, через полвека, немецкий военный историк:…правилом Наполеона в горной войне было: где пройдет горный козел, там пройдет и гренадер, где пройдет гренадер, там пройдет батальон, где пройдет батальон, там пройдет армия, — так и вынужден был поступить Суворов, когда очутился он запертым в Рейсском ущелье: ему пришлось вести армию по пастушьим тропам, узким даже для одного солдата, а по пятам его преследовал Лекурб, лучший французский генерал в горной войне; тут всё загадочно и неправдоподобно, впервые в жизни фельдмаршал выступит в отчаянный поход, не зная местности, не имея в нужной мере ни пороха, ни провианта; впервые он выступил, надеясь на помощь других. Ужасные три недели. Три штурма Сен-Готарда. Четыре штурма, на другой же день, деревни Госпенталь: с жестокими, как заметил Суворов, потерями; можете ли вообразить те потери, если Суворов, звавший войну балетом, а рану дырочкой, именовал потери жестокими. Лекурб был прекрасен, Лекурб в отваге и дерзости не уступил Суворову, Лекурб то шел по пятам, то бил с горных высот, то снизу, из ущелий, то загораживал дорогу; броски и обходы были молниеносны; к рассвету Лекурб оказывался окруженным и бросал войска на прорыв; у Лекурба были орудия, порох, картечь; у Лекурба имелась еда, и вьючные мулы; у Лекурба были патроны. У войск Суворова не было уже ничего — кроме штыков. Именно эта ситуация означается афоризмом: пуля дура. Вышиб французов из Альтдорфа; и понял, что ошибся: что Альтдорф — и тупик, и западня; почти чудом вырвался через Роешток горной тропою на Мутен. И узнал, что все было напрасно; что все, на кого он надеялся, проявили томность; что Корсаков разбит, что Готце убит, а дивизия его уничтожена; что Елачич отступил. Заутру узнал, что отступили и бросили его Линкен и Ауфенберг. Его ночная речь на военном совете: прорваться, или погибнуть здесь! В ледяных, мокрых, туманных теснинах, чистой копии ада, дрались уже с уже нечеловеческой злобою, резали клыками, как звери: ни раненых, ни пленных, ни чести, ни рыцарства, ни жизни небесной, ни жизни земной; перерезать их всех, или умереть! Генералы в армии русской командовали уже сотней егерей, или двумя сотнями гренадер. По грудам кровавых трупов поднимались из теснин и, под картечью, вгрызаясь зубами, ползли вверх, срываясь, по жутким, тонущим в тумане, обледенелым кручам; не пойму, при чём тут веселенькая, точно по заказу гарнизонного клуба писанная, картина Сурикова. Чёртов мост знаменит; Чёртов мост еще не был худшим, Лекурб отступил от Чёртова моста, устрашаясь обходного маневра; не успев мост уничтожить, и разрушив лишь замок его. В тысячу раз жутче видится мне Урзернская дыра: черный, низкий, узкий, едва протискивалась навьюченная лошадь, тоннель длиною шагов в двести, пробитый в скале. И гренадеры Милорадовича: идя против картечи и ружейных залпов, в штыки, в кромешной тьме, прошли эту дыру; завалив ее доверху своими и чужими трупами. Вот где картинки из Апокалипсиса! Кто может рассказать о том, что видела Урзернская дыра? Юлий однажды сказал мне фразу, глубины которой мне не понять; Юлий однажды сказал, очень угрюмо: не верь тому, кто будет рассказывать, будто ходил в атаку на пулеметы. Милорадович не был убит в том походе, он ещё не исполнил своего предназначения; Милорадовичу еще предстояло изгнать на России великого Наполеона, спасти гений Пушкина от Соловецкого монастыря, и умереть от английской пули Каховского, от раны, полученной посреди Санкт-Петербурга, возле Медного Всадника, на декабрьской Петровской площади. Выстрел Каховского превратил, позволил толковать воинственное, но мирное неповиновение как вооруженный мятеж. На выстрел Каховского ответили картечью. Выстрел Каховского был подл; лишь у озлобленного всеобщим презрением Каховского могла подняться рука на генерала Милорадовича, народного героя, любимца всей России, граф Милорадович, храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший в мире человек, идол солдат, управлявший несколько лет Петербургом, не зная ни одного закона, и как нарочно убитый в первый день царствования Николая, время изменивалось, осеннему царствованию Николая не нужно было таких людей, время запутывалось, ах, дурачьё, горячие головы, говорил Милорадович, умирая, в Конногвардейских казармах, на руках у доктора Арндта, а через одиннадцать лет на руках у Арндта умрет от такой же раны Пушкин, время запутывалось, под перевалом Паникс в осенних вечерних Альпах рядом стояли Суворов, который почти уже умер, и еще молодой Милорадович, и юный великий князь Константин, чьим именем приведут обманутых солдат на Петровскую площадь, время изменивалось, Суворов не знал, что за Паниксом, где засели французы, его ждут чин генералиссимуса, пиры и балы в его честь в Праге, и немилость, и угроза заточения в крепость, и близкая смерть; и уж никто даже во французской армии не знал, что генерал Бонапарт вернулся из Египта в Париж, и это значит, что дни Директории сочтены, ей остался ровно месяц. Время изменивалось; и генерал Дюмурье, когда-то разбитый Суворовым в Польше, вскоре поскачет с тайною миссией от консула Наполеона к императору Павлу; время, что дороже всего, Суворову уже изменило. И он чувствовал, что становится времени чужим. Зачем я не живописец! Угасающим вечером в Альпах, осенним, в последний год восемнадцатого столетия, в последнюю осень своей жизни, в предпоследнюю осень в жизни императора Павла, в исходе погибшей кампании: вождь измученной и крошечной, израненной армии; в драном плаще; уже изнеможденный тяжелой болезнью; заросший грязной, старческой щетиной; в шляпе, отобранной казаками у какого-то капуцина; искренне, глубоко задумался, любуясь, засмотревшись на вечерние Альпы… и повернувшись к свите, к великому князю, с искренним и досадливым сожалением:…ах господа! зачем я не живописец! что это — шутка, в заключение легенды? горький мо для записи адъютантами? или, как считает Малыш, тут и есть ключ ко всей его жизни? Вот вам невинный сюжет загадочного исторического романа: альпийский поход фельдмаршала. Река времен в своем теченье уносит все дела людей… — …меч Павлов! щит царей Европы! князь славы! се, Суворов, ты!.. — …кто перед ратью будет, пылая, ездить на кляче?.. есть сухари?.. гроб, в траурной, фельдмаршальской, процессии, везли из Коломны, по зеленой уже и пыльной Садовой, Державин шел за гробом. История есть цепь злодейств; тяжелая державинская фраза; все они теперь причастны Истории; и лавр императрицы Екатерины, лавр римских воинов осеняют их; глас поэзии чудесной сердца враждебные дружит; взгляните, в чьем окружении умиротворились императрица и её вельможи; летящие Славы с лавровыми венками; орлы, и лиры, лавр! лавр! Аполлон и Минерва, музы Талия и Мельпомена, Эрато и Терпсихора, мудрецы Платон, Гомер, Евклид, Демосфен, Гиппократ, Геродот, Тацит, Еврипид, Цицерон, Вергилий; зеленые кущи; при сладких звуках вдохновенья, при песнях лир, и восстают благословенья… нисходит мир; История, смущая любопытствующие умы, веет равнодушием, цифирь её годов и столетий выглядит нумерами театральных явлений, страсти в ней кажутся отрешенными, как ремарки у Шекспира, а История ткалась из ненависти, из мнений, из приязней и враждебностей, княгиня Дашкова полупрезрительно именовала Державина Катоном, в виду имелся, как понимаете, Катон Старший, Цензор, то бишь: Марк Порций Катон Кензорий Старший, известный суровостью в борьбе против порчи нравов; чего в прозвище больше: иронии, неприязни? имя Семирамиды, и имя Катона звучат, как мне представляется, более лестно, нежели иронически; если раскроете Тита Ливия, о Ка тоне: его гибкий ум был настолько разносторонен, что, чем бы он ни занимался, казалось, рожден он лишь для одного этого… — Чистота души Державина: вот что не давало покоя язвительной, лукавой, и искательной, и завистливой к тому же, княгине. Державин прекратил знакомство с нею, она, конечно, не оставит вам сделать добро: если вы узнаете ея нрав и угодите! — но стерегитесь, ради Бога, что-нибудь в трудах ваших брать на себя, а относите всё, особливо публично, к ней, ей это приятно, — …добродетели Катона, говорит историк, были для его века слишком суровыми, добродетели, кажется мне, излишне суровы для любого века, добродетельный у всех стоит поперек дороги, Державин не умел делать приятное; мог сказать, вслед за философом: новой гордости научило меня моё я; в высших чинах Империи, сановник; Екатерина ему: пошел вон, Павел: он горяч, и я горяч, добра не выйдет, Александр: учить меня вздумал?.. и как-то прибредается сюда кремлевская фраза Николая Павловича: с поэтами нельзя быть милостивым; министр трех царствований, имел право заметить: история есть цепь злодейств, государь Александр Павлович был последним, кто пытался Державина купить; жестко отказался и от жалованья в шестнадцать тысяч, и от Андреевской ленты; история падения Державина: тема для романа. Твоим я эхом буду жить… и обронил, тонко: самодержавный скиптр железный… скиптр железный моей щедротой позлащу, моей щедротой!..вот истинные отношения поэта и власти. Поэта и Империи; цензура запретила ту строку, и напечатана она была через полвека после смерти Гаврилы Романовича; знал ли…её Пушкин? и добродушие Державина; добрая душа; резкость, гневливость, вспыльчивость; известное письмо Гнедича к Капнисту: Державин выгнал меня из дому!.. из своего, разумеется, а не из дома Гнедича; грубое письмо Державина к Александру Тургеневу по причине издания Жуковским собрания русских стихотворений; но вот Николай Эмин, клеврет Платона Зубова: много зла сделал Державину, однако Державин единственный, по смерти Эмина, хлопотал о назначении пенсии его вдове; размолвка Державина и императрицы Екатерины; причину её ищут в чем угодно, а следует искать; в клевете; природа клеветы, считает Малыш, вовсе не в том, что мал и мерзок, как и мы, клевета есть чистый вид творчества, иногда вольного, без цели, по Канту, иногда имеющего задачу; клевета: массовая культура в чистом виде; ужаснуться, изумиться, да ещё и задаром, и выступить уже исполнителем, творцом, передавая и раздувая клевету; о чем же ещё мечтать! Клевета интересней историй о доброте; клевета занимательней; Сергию Радонежскому потребовалось умереть, чтобы избавиться от клеветы; Державину и того оказалось недостаточно. Всю жизнь давал оправдания; когда, президентом Коммерц-коллегии, расследовал воровство в Ассигнационном банке, распространили слухи: будто пытал чиновников-воров; и Екатерина, с отвращением: следователь жестокосердный; лживость слухов настолько очевидна, что им не верил никто, и в первую очередь Екатерина, и всё же:…жестокосердный! у Державина, в пору его статс-секретарства при императрице, правителем личной, державинской канцелярии служил человечек: изгнанный за какое-то воровство из гвардии; затем мелкий чиновник в Псковской палате гражданского суда; и подобранный Державиным из добродушия; человечек изумительно ловко ориентировался в придворных враждебностях; и где же Правителю личной канцелярии Державина искать друзей, как не среди злейших врагов Державина; золото он получал из рук Платона Зубова; лестью завоевал милость императрицы; императрице клеветал на Державина; Державину на императрицу; и менее чем в год довел обоих до взаимной ненависти… и выслужился в сенатские обер-секретари; чудовищный мезальянс: женился на купчихе; и, к досаде своей, с деньгами, прогадал; но зато тесть, иркутский купчина Шелехов, ввел его в торговлю с Америкой; прошение на высочайшее имя об учреждении Общества Российско-Американской Компании; а звали человечка: Резанов; да, известен в последние годы, благодаря задушевному шоу, где на всякий случай изготовили из Резанова благородного человека, врага самодержавия, бунтовщика и революционера; ну, какой же враг самодержавия из льстеца? бунтовщик из купчины? революционер из камергера? и благородный человек из доносчика? сияют добрые дела; впрочем, оставим это на совести сочинителя шоу: он тоже бунтовщик; Компания принята под высочайшее покровительство, главное правление Компании переведено из Иркутска в Санкт-Петербург, государь император Александр Павлович и многие члены Императорской фамилии сделались пайщиками Компании; Компании даны особые привилегии; куплены в Англии два торговых судна: Надежда и Нева, Резанов, камергер, кавалер Анны первой степени, назначен посланником в Японию, командирами судов: капитан-лейтенанты Крузенштерн и Лисянский; вышли из Кронштадта; и приключился великий раздор. Крузенштерн кристально чистый человек, тут гадать о виновнике раздора нечего: за угрозу оружием Крузенштерн, по Морскому уставу Петра, имел право Резанова повесить; о чём, с прямотою моряка, камергеру и сообщил; Резанов, перетрусив, забаррикадировался в каюте; и не выходил до прибытия в Камчатку; плыли, как в сказке: год; и весь год, тоскливо болтаясь на океанской волне, Резанов выплескивал в окошко ночной горшок; жалею, что все это не вошло в шоу; в Петропавловске, едва сбежав по сходне, Резанов прибегнул к единственному виду оружия, которым успешно владел: доносу; но покуда донос из Камчатки, через весь громадный материк, доплелся до Петербурга, покуда Крузенштерн вернулся океанами и морями, в Петербург, камергер Резанов уже погубил миссию в Японии, уже упек под суд лейтенантов Давыдова и Хвостова, которые, по его устному приказанию, пиратствовали на купленной у американцев Юноне и построенном в Охотске тендере Авось; и сам умер; и хорошо сделал. Державин имел удовольствие пережить его десятью годами. Путешествие, имевшее в видах обогащение пайщика государя Александра Павловича, вошло, непредвиденно, в историю тем, что стало первым русским плаванием вокруг света. Веселей гораздо ссора Державина с Гарновским; вот ещё герой для романа; у Потемкина был адъютантом, затем приближенным, заведовал делами Потемкина, дворцами, дачами, стеклянным заводом; возлюбленный и поверенный в делах герцогини Кингстон; герцогиня, на тридцать четыре года его старше, купила участок на Неве, участок у Красного Кабачка, дом у Измайловского моста; хозяйство большое; и Гарновский, воруя и у Потемкина, и у герцогини, выстроил, рядом с домом Державина, громадный дом на Фонтанке, куда, после смерти Потемкина, вывозил всё лучшее из Таврического дворца; наследники князя Таврического, при помощи полиции, перехватывали нагруженные баржи на Фонтанке; и Державин:…ах, сокровища Тавриды на барках свозишь в пирамиды средь полицейских ссор; всякий поэт, если он поэт, непременно вещун, дом полковника Гарновского, выше указанной меры, застил Державину солнце, и Державин, язвительно:…сии чертоги жестоки времена и строги во стойла конски обратят. Так и вышло. Дом Гарновский не достроил, и в доме разместили конюшни конной гвардии. Почти нет людей, кто бы дружил с Державиным; да, дружба с Лабзиным; дружба С Шишковым; почти анекдотическая дружба с молодым Аксаковым; горячая привязанность к Николаю Львову, очень люблю Львова, архитектор, художник, любимец Екатерины, любимец Павла, строитель Петербургского почтамта, первого в России архитектурного комплекса, и архитектор Приорского замка в Гатчине, изобретатель, первый в России добытчик каменного угля, а ещё очень веселый, очень милый и красивый, очень молодой человек; Державин с Львовым свояки, женаты на дочерях сенатского обер-прокурора Алексея Дьякова, вместе занимались полезной торговлей, Державин на юге покупал скот и хлеб, водным путем отправлял в Петербург, Львов продавал; Львов режиссировал портреты: ему принадлежали идея и постановка многих замечательнейших портретов кисти Левицкого, и других… а его проект могилевского собора Святого Иосифа! сочиненный для Екатерины, во вкусе древних пестумских храмов, со сложной, тройною игрой освещения! Львов сочинил и исполнил орденские знаки Святого Владимира и Святой Анны, в кавалеры коих орденов вскоре был возведен, и носил на фрачной груди свои творения; все они были государственными людьми; двор, общество, государство, литература, грызясь отчаянно, еще не разошлись, Державин, про которого Пушкин писал: …славный старец наш, царей певец избранный, крылатым гением и границей венчанный, сей Державин был министр, восхищенно писавший стихи государевой любовнице; и впрямь хороша!.. увы, не Аспазия; потомство не оценило его как государственного деятеля, тяжелая мудрость Державина: после Тильзитского мира, встревоженный, написал мнение об обороне Империи на случай нападения Бонапарта, тогда же предсказывал, как произойдет падение Наполеона: уже не темное пророчество вещуна, а провидение государственного деятеля; в русской истории я знаю, пожалуй, лишь один ещё пример отчетливого политического предвидения: граф Сергей Юльевич Витте четко изложил сценарий революции, грянувшей через два года по его смерти; Витте великая умница; Начертание, в том виде, как вышло из-под пера Державина, включено в Полное Собрание Законов; его размышления об устройстве военных сил Империи сделались жизнью помимо его воли или желаний, естественным ходом Истории; Юлий говорит, что и теперь все армии мира устроены по размышлениям Державина; память загадочно избирательна: и мы помним лишь шелковый зеленый шлафрок Державина на беличьем меху; чудачества; халат, опушенный соболями; недоверчивый взгляд; за пазухой собачка Горностайка, Тайка; привычный понятный каждому образ; тебе в наследие, Жуковский, я ветху лиру отдаю; и дом на Сенной отдавал внаймы под съезжую; старость:…жизнь есть небес мгновенный дар… — …тебе в наследие, Жуковский я ветху лиру отдаю, а я, над бездной гроба скользкой, уж преклоня чело стою… — …глагол времен! металла звон! твой страшный глас меня смущает. Зовет меня, зовет твой стон; зовет — и к гробу приближает!.. — чудовищная, страшная эта ода к Перфильеву на смерть князя Александра Мещерского, из неё Пушкин строку взял эпиграфом к четвертой главе Дубровского, в ней отчетливые интонации, перекличка с грядущим Гимном Чуме;…и смерть на всех глядит; глядит на всех, и на царей, кому в державу тесны миры; глядит на пышных богачей, что в злате и в сребре кумиры; глядит на прелесть и красы, глядит на разум возвышенный, глядит на силы дерзновенны — и точит лезвие косы!.. а как очаровательно шутил Пушкин лицеист о сем старце:…Брысь, кошка! сядь, усопший брат… — …жизнь есть небес мгновенный дар, первый, кажется, из русских литераторов, Державин писал пояснения к своим сочинениям; и мемуары;…правила поэзии почерпал я из сочинений Тредьяковского; а в выражении и слоге старался подражать Ломоносову; но так как не имел его таланта… господи, считал себя менее талантливым, чем Ломоносов, то это и не удавалось мне; я хотел парить, но не мог постоянно выдерживать, изящным подбором слов, нужно ли было ему это изящество, великолепия и пышности речи; поэтому избрал я совершенно особый путь; причем наиболее подражал Горацию, замечание, достойное тщательного исследования; подражание не в слоге, но в духе, — …Глагол времен!.. — и два величественных, почти непостижимых державинских завещания: Бог… из оды Бог взят эпиграф в Египетские Ночи, к величественной теме Поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением; и последние державинские строки… грешно мастерить из Гаврилы Романовича бунтовщика противу Екатерины; до самой смерти не уставал благодарить её: что во всех гонениях не лишала покровительства, защищала от недоброжелателей, и, собственные его слова, не давала задушить;…и тот, иронический, пакет от киргиз-кайсацкой царевны: золотая, осыпанная бриллиантами, табакерка, и в ней пятьсот червонцев… Бунт его:…я связь миров, повсюду сущих; я крайня степень вещества; я средоточие живущих, величайший, может быть, и предерзостный бунт из всех, какие знала Империя, черта начальна Божества… твоей то Правде нужно было: чтоб смертну бездну преходило Моё Бессмертно Бытие!.. Умерли все. Волшебная страна прошлого; красивые мужчины на великолепных конях, по зеленым лугам. Раньше всех умер Потемкин, не вынеся тяжести, непомерной тяжести жизни:…отважнейший из смертных! парящий замыслами ум!.. — …и громы онемели, ревущие тебя вокруг! полки твои осиротели! Потух лавровый твой венок. Екатерина возрыдала!.. — …бесценный, беспримернейший и милейший в свете! я тебя чрезвычайно и без памяти люблю… — Потёмкин, попирающий, в бронзе памятника, турецкую чалму, вошел в изустную русскую историю легким анекдотом, потемкинские деревни, притчей, присловьем; и всё; бонмо долговечней ученой книги, долговечней молвы о доблести, долговечней славы. Малыш написал небольшую работу: исторический анекдот и миф; анекдот ярко ситуативен: гибель Курция. Триста спартанцев. Сотворение Галатеи. Далила и Самсон. Тринадцатый подвиг Геракла. Одиссей и Цирцея. Женихи и Одиссей. Робинзон Крузо. Езда в Лондон за драгоценностями Анны Австрийской. Исторический анекдот: вечный сюжет. Вечный сюжет искажает, или даже отвергает всё, что имелось в действительности. Малыш считает, что вечный сюжет объемлет всё предыдущее, приемлет его, очень своеобразно и прихотливо; что существует в мире некая общая сумма памяти, информации, живущая и изменяющаяся по загадочным, присущим лишь ей законам; что пред законами этими оказалось бессильно книгопечатание, и значит, окажется бессильным и изобретение компьютеров; что эти законы сродни законам искусства, где в каждом следующем порядке существования узаконивается лишь то, что являлось беззаконием в предыдущем; что вcя эта сигма бесконечно неустойчива в самой себе, и сама в себе неудержимо меняется; что периодически изменчивость каких-то ее областей завершается устойчивостью формы; и что конечным, устойчивым состоянием этой, изменчивой по природе своей, сигмы информации является: миф. Миф отрицает действительность, потому что миф ищет сущность, миф близится к истине, и бесполезно искать в мифе даже мельчайшие клочья некогда бывшей действительности, миф обманчив, и порою, взамен приближения к истине, уходит в чистую игру, вот здесь вся всемирная история искусства, похищение огня, похороны Патрокла, потемкинские деревни; достойная память блестящему завоевателю, дипломату, колонизатору, кому мы обязаны Черным морем, и Крымом, и Новой Россией, кто заложил городов больше, чем Александр Македонский, впрочем, и Александр Великий почти уже миф, и из его деяний помнят лишь полтора анекдота; из множества городов, что воздвигнул Потемкин, достаточно упомянуть Херсон и Севастополь, Екатеринослав и Николаев, тот Николаев, где Потемкин заложил знаменитые адмиралтейские верфи, где построили броненосец Князь Потемкин Таврический, и великолепный, невероятный в красоте и грозности линкор Императрица Екатерина Великая, лучший, как говорил мне Юлий, из всех линкоров типа Гангут, переименованный Революцией в Свободную Россию; Потемкин, о ком Дашкова: беспечный характер… великолепный князь, баловень слепой судьбы; Екатерина: великий человек… человек, отмеченный Гением… у него больше способностей, чем у меня, управлять Империей, в юности желал быть пастырем церкви; изгнанный из университета, сблизился с архиереями; духовные беседы; духовные книги; и очутился в гвардии унтер-офицерах; верить иль не верить пушкинскому утверждению избранности: в двадцать три года гвардии унтер-офицер; в двадцать четыре помощник обер-прокурора Святейшего синода; в промежутке — переворот; Пушкин ревниво не любил героев Двадцать Восьмого июня, и в черновиках изобразил Кирилу Петровича Троекурова родственником княгини Дашковой: выскочкой, ущемившим древний род Дубровских; потомок бояр Пушкин надут был и обижен;…впереди ждала вчерашнего гвардии унтер-офицера: любовь; любовь неизъяснимая, пламенная, униженная; любовь Екатерины. Екатерина писала к нему: сердце мое… слышишь ли, душа моя… мой друг, простите, если я вам надоедаю… Гришенька, друг мой, когда захочешь, чтобы я пришла, вели сказать… читать невозможно! записочки сердцем писаны, бесценный, беспримернейший и милейший в свете! я тебя чрезвычайно и без памяти люблю!.. и размолвка их загадочна; причины неизвестны; Сегюр писал в Париж, что Екатерина сердится на отсутствие Потемкина: чрезвычайное основание этих прав составляет великую тайну, которую знают в России только четыре человека; ввели ли Сегюра в заблуждение; была ли Екатерина повенчана с Потемкиным? помолвлена? историки уже и не гадают: не интересно им. — Мой ученик, мой друг и почти мой идол, князь Потемкин Таврический умер… мой воспитанник, человек, отмеченный Гением… он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе… любящая женщина, в мучительном горе, глядел волком и потому не был любим, и вот уже: правительница, но покровительствовал даже врагам своим. трудно его заменить; он был человек истинного благородства, его нельзя было купить, вот как писала, по смерти его, Екатерина; как писали другие:…был отважен, честолюбив, иногда ленив до неподвижности, иногда деятелен до невозможности, нравится мне: деятелен до невозможности, в нём виделось всё, чем славится народ наш, и всё, в чем народ наш по справедливости упрекают… его невзыскательность и снисходительность… высокомерен с высшими и внимателен к низшим, воистину, о людях власти судить можно лишь по тому, что напишут через много лет после их кончины, высокомерен с высшими и внимателен к низшим, от него не слыхивали бранных слов, которые были тогда во всеобщем обыкновении, матерная, знаменитая, записка по ведомству финансов, единственная, и пошедшая по разряду анекдотов, лишь подтверждает, что ругани не любил, тупость казначейских чиновников потребовалась, чтобы вывести князя Таврического из лени; известен приступами тяжелой, необъяснимой мрачности; третий параграф устава Эрмитажа, устава, сочиненного Екатериной, просят ничего не разбивать, не разрушать и не кусать, относился к Потемкину; мрачный, дурной нрав; тяжелая скука ненависти, несчастный Щегловский: офицер, красавец, храбрец, награжденный золотым Очаковским крестом, имел несчастие нравиться полячке, княгине, за которой ухаживал Потемкин; и увезен в кандалах в Сибирь; хрестоматийная история; замечательна не столь черточкою времен Потемкина, сколь неповоротливостью машины правосудия Империи: Щегловского вернули из Сибири лишь в восемьсот тридцать девятом году! через сорок восемь лет по смерти князя Таврического! и было Щегловскому сто три года! и он, скромно улыбаясь, говорил, что претерпел за Еву; враждовать Потемкин умел люто; Князь Тьмы; за границей издали роман-обличение, где Потемкин именовался Князь Тьмы: имя тяжелое; и назван злым гением императрицы; злой гений; тяжелая, мрачная скука его: перед заносчивостью генерала, победителя Измаила, никто, кроме Бога и Государыни, наградить меня не может!.. b не будет награждать; Измаил; черный дым, мороз, чудовищные кучи трупов, и текущая из них кровь; путь на Константинополь: открыт; императрица требует, чтобы Потемкин двинул армию на Константинополь; и Потемкин, уводит остатки войск на зимние квартиры; не верил ни в возможность штурма Константинополя, ни в то, что нужен Константинополь России; не верил… Люто умел враждовать; и умел привлекать; любить; очень любил Кулибина, везде покровительствовал ему; после смерти его Кулибин так и не оправился; хоть и сделал изувеченному ядром Валерьяну Зубову механическую ногу, — …вот Нассау-Зинген, принц Карл Генрих Николай Оттон, германский принц, по предкам кругом француз, приехал в Крым к Потемкину, озабоченный торговлей; уже был знаменит, отважный искатель приключений, авантюрист, покоритель женщин, с Бугенвилем плыл вокруг света на фрегате Будёз, при Гибралтаре командовал против англичан испанской артиллерией, за что от короля Испании: титул гранда, чин генерала; и Потемкин уговорил его вступить в русскую службу, дал чин контрадмирала; великолепный бой в Днепровском лимане, когда несколькими гребными судами принц принудил отступить парусную эскадру турок; бой у Кинбурнской косы; золотая шпага за храбрость; Потемкин писал о нем к Екатерине: щедро наградить принца имениями и тем навсегда привязать к России… затем ужасное его поражение от шведов в Балтийском море, и чудесное замечание на сей реляции, писанное рукой Екатерины: теперь принц совершенный военачальник, так как приобрел осторожность; и, после многих приключений, когда ушел в отставку и поселился в Венеции, Екатерина была очень недовольна; или — имя Моцарта могло навечно стать русским именем: Потемкин пригласил Моцарта в Бендеры, дирижировать своим оркестром, и Моцарт уже согласился, но, к несчастию всего мира: умер; зато Лампи, живописец, Иоганн Батист Лампи, портретист европейской известности приехал по приглашению Потемкина в Яссы, и не застал светлейшего в живых… Князь Таврический. Генерал-фельдмаршал Светлейший; к Екатерине: вы излили на меня все щедроты; а я всё еще жив! — умер в любимой им Новой России; удивительный край; в Империи мало кто понимал всё, грядущее, его значение: выход, в тысячу верст шириной, к Черному морю; Богатейшие земли: где Потемкин, с горячим упорством, заводил колонии, города; громадное море: где Потемкин завел Черноморский флот, порты, гавани, верфи; край, где таилось будущее промышленности России;а вы, верно, до сих пор не читали Развитие капитализма в России? жаль; там всё написано;…в любимой Новой России; в осенней дороге из Ясс в любимый свой Николаев, велел вдруг остановить коляску; в цвете таланта и сил, удачи, велел вдруг остановить: полно теперь… некуда больше ехать. Вынесите меня… хочу умереть в степи. Вот завидная кончина! Худой мне сон нынче явился: мутен сон. Шоссе, машина. В которой я: сплю, сплю во сне. И мне снится, конечно, худшее: детство, бомбежка. И машина, на жуткой скорости; переворот, переворот; удар. Пробуждение, которое: гибель. Ужас звериный. После плохих снов у меня внутри всё болит; пробуждение: в автомобильной катастрофе, на рассвете… Единственная возможность избавиться от наваждения: записать, хоть что-то. Магия записи: туман ужаса не выдерживает штопки суровой нитью; ткань наваждения при попытке записать наваждение: перерождается; и получается нечто смутное, и уже иное; дорога на свободу, к примеру. Впрочем, всё это не интересно. Прошедшее, как наваждение: при попытке записать его — разрушается, становится иным. Время ушедшее: нет ничего более неверного. Ветхие, изодранные знамена, в музеях, соборах. Знамена потемкинских армий. Знамена, про которые Аракчеев: Екатерининские юбки! Вовсе плохо мы помним ту войну: Очаков и Измаил; а насколько трудна была осада Бендер: Гербель за Бендеры возведен был в генерал-поручики и кавалеры ордена Александра Невского! кровавые штурмы; всё кровью; Потемкин первый из всех полководцев Империи начал тревожиться о русском солдате, творении Петра Великого. Из рук Потемкина армия впервые получила зимой шубы и валенки. Потемкин придумал солдату новую одежду:…одежда у наших войск и амуниция таковы, что придумать ничего нельзя лучше к угнетению солдата, тем паче, что, взят будучи из крестьян, в тридцать почти лет возраста узнаёт он узкие сапоги, множество подвязок, тесное нижнее платье и пропасть вещей, век сокращающих… да за одни шубы и валенки, за удобную одежду: лишь за это армия с восторгом пошла бы за Потемкиным куда угодно! любили его солдаты!.. впрочем, Потемкин не пекся о славе, и умный Сегюр писал: слава императрицы возросла благодаря победам Потемкина, восторги достались ей, ненависть её министру; и забылось, что великий промышленник, и что колонизатор, и фельдмаршал, и полководец, главнокомандующий, и дипломат: издревле воевали Крым, а Потемкин присоединил Крым к России без пролития капли крови, без выстрела; вот отчего: Таврический; Екатерина указом переименовала Крым в Тавриду; при Пушкине Крым звали и так и сяк; а затем татарское имя над греческим взяло верх; за севастопольскую войну жаловали уже титулом Крымский;…все щедроты: а я ещё жив; Екатерина велела выстроить дворец и назвать его Таврическим, и подарила князю Тавриды; чего только не делали с тем дворцом: переименовывали; и конюшни устраивали во дворце; и Государственная Дума; революция Февраля; разгон Учредительного собрания; или старинная легенда: праздник в Таврическом в честь взятия Измаила! праздник, где не увидели генерала Суворова; праздник: апрельскою ночью, теплой, зелень почти уже распустилась: по-нынешнему, в середине мая… в темном начале белых ночей; сто тысяч свечей озаряли ярко дворец! для них скуплен весь воск в Петербурге, и ещё не хватило, фельдъегери, в десяти тройках, избивая ямщиков. скакали за воском в Москву; тысячи приглашенных: и ожидающие их кареты, тянулись, в четыре ряда, на три версты от дворца; роскошный пир, французские вина, золотая посуда, горели ярко все сто тысяч свечей, огнём и заревом пожара, и Потемкин, среди пожара и грома праздника, красовался в малиновом фраке, за ним несли вошедшую в историю треуголку, украшенную пудом бриллиантов, и поверх малинового фрака венецианская епанча черных кружев, в семьдесят тысяч рублей, в тот вечер Потемкин ввел моду на кружевные епанчи поверх мундиров и фраков, и мода продержалась… лет сорок, да, даже поболе, еще в восемьсот тридцатые и сороковые годы на балах у государя Николая Павловича кавалеры, гвардейские офицеры щеголяли в накидках кружевных поверх мундиров, итак, князь Потемкин Таврический в малиновом фраке и черных кружевах, озаренный огнём пожара, а посреди сверкающей бальной залы: мраморный бюст Императрицы, беломраморный, паросского мрамору, мраморная императорская мантия, мраморный рог изобилия, из коего, мраморным ливнем, деньги, деньги, орденские кресты, орденские звёзды, деньги!.. не столь наивная, сколь обдуманная, грубо льстивая аллегория, именно для этого праздника Гаврила Романович сочинил Гром победы раздавайся!.. праздник уже явился легендой за много ночей до того как зажгли первую из ста тысяч, уже числом легендарных, свечей. И праздник: не удался. В нем: нервозность. Что-то, что-то, что-то не заладилось в празднике, музыка, Гром победы, гремела истерикой, дразнили, томили, истерикой, огни и копоть сотни тысяч свечей, и огни, плясавшие в бриллиантах, и, как записал бы метр, дрожащая тень черных крыльев Азраила, Екатерина в тот вечер рассорилась с князем, пробили часы урочные, князю отмерено было жить еще несколько недель, и будто почувствовали все, что гремел в ту ночь последний его праздник, разъезжались в смущении, торопясь, в сером и пасмурном, гадком майском рассвете, а весь лютый и чудовищный гнев за несчастный, погибший праздник князь сорвал на безвинном Гавриле Романовиче: зачем тот поставил его, князя Таврического, вровень с изгнанным графом Суворовым Рымникским и опальным графом Орловым Чесменским! зачем… И умерли все. Умер Потемкин. Умер Бецкий, глубокий старик, у постели которого билась в рыданиях Екатерина. Умерла Екатерина, тяжелая, тучная, не интересная старуха, меня бы убили в юности в унтер-офицерском чине, умерла по невнимательности: отложив на другой день кровопускание, письмо ужаснувшегося врача Роджерсона к графу Сергею Воронцову заменяет нам официальное заключение консилиума; умерла, потому что устала, и не хотела больше жить. Умер через неделю, в деревне, в глухом забвении, Румянцев. Умер, не узнав о смерти Екатерины. Фельдъегерь, прискакавший с горьким известием, увидел фельдмаршала: лежащим во гробе, озаренным красной лампадой перед золотыми ризами икон и текучим огнём трех высоких церковных свечей. Удрученный фельдъегерь заехал к румянцевскому соседу, графу Кириллу Разумовскому, выпил водки, поведал о кончине императрицы, кончине фельдмаршала, что прикажете передать, от вас государю императору Павлу Петровичу? граф Кирилл выпил рюмку, качнул головою: скажи, братец, что и я умер. Затем умер Безбородко. Умер Суворов, ещё Державин ударял в струны своей лиры, как уже всё вокруг него изменилось, век Екатерины, полководцы-орлы, вельможная роскошь и вельможная жизнь унеслись как сновидение, наступил век Александра, опрятный, благопристойный, вылощенный, умерли, всем ненужные, всеми забытые Орлов и Чичагов, умерла старуха княгиня Дашкова, и лишь через полвека память о ней оживет, когда горделивые и горькие ее записки Герцен напечатает в Полярной Звезде, все умерли… и их забыли, а старик Державин ещё хаживал в министрах, и гневил неуступчивостью своего государя, пятого на державинском веку, и сочинял прелестные стихи очаровательной красавице, государевой любовнице, и сама того не знает, чем всех больше хороша, пережил Тильзитский мир, сочинил сердитую записку о том, что нужно готовиться к нападению Наполеона, пережил нашествие Наполеона, пожар Москвы, взятие Парижа, увидел Пушкина, моё время прошло, теперь ваше время, явится свету второй Державин: Пушкин, который уже в Лицее перещеголял всех писателей, читающего стихи, те, какими открываются теперь все пушкинские собрания сочинений. Короток век. Бецкий, уже взрослым человеком, видел государя Петра. Как коротко столетие: от грозного всесилия Петра до пленительной юности Пушкина, от Смутного времени до возникновения Петербурга, от празднеств в честь открытия памятника Екатерине до наших дней. И умер Державин. И последние его стихи… умер, как Петр Великий: не успев дописать главного. Искусство: так умереть! В час смерти Державин вернулся вдруг к тому чувству, какое испытал, узнав о кончине Потемкина, чувству, которое некогда продиктовало ему Водопад, — …в твоем жерле — всё утопает в бездне, мгле!.. не так ли с неба время льется? не упадает ли в сей зев с престола царь, и друг царев?.. — как, величественно, поразила его смерть князя Таврического, если, двадцать четыре года спустя, учуяв свою смерть, вернулся вдруг мыслию к жуткому жерлу, водопаду времени, водопаду вечности, водопаду забвения, кои явились ему, в утраченном, исчезнувшем прошлом, явились вместе со смертью Потемкина, река времен в своем стремленье уносит все дела людей, и топит, жуть какие слова, какие каменные и животворящие глыбы, какое величие, какие слова, и каждое на своём, единственно верном, месте, в пропасти забвенья народы, царства, и царей. Время, Забвение; Вечность, а если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, то Вечности жерлом пожрется, и общей не уйдет судьбы. Лишь… Как, поразительно, противопоставляет он лиру — забвению, реку времени — вечности! лира беспомощна, жалка, ничтожна перед жерлом Вечности. Лишь… что: лишь? — завещана им загадка; а он ведь знал: что являет из себя это лишь; завещана им загадка. Искусство: так умереть!.. вспомнили для чего-то теперь византийскую принцессу Анну, дочь императора Алексея Комнина, историческое повествование, писала Анна, сдерживает поток времени, принцесса Анна писательница истории, и говорила о другом; а Державин, также кстати, Державин мог читать её сочинения, в шиллеровских переводах;…а если что и остается, чрез звуки лиры и трубы, — то Вечности жерлом пожрется… и общей не уйдет судьбы. Лишь… лучше бы он не писал этого лишь, лучше бы не писал, не тревожил!.. Державин не будет никогда популярен; что Пушкин именовал дикостью: громадность его; любить его стихи, как и стихи Ломоносова: невозможно; невозможно жить в соборе; возможно лишь обнажить голову. Державинские стихи невозможно читать вслух, читать подряд, от первой и до последней строки и без тяжелейших пауз: нет у нас такого дыхания; а ода Бог!.. он первым из русских писателей, одой Бог, обрел европейскую известность, Бог его переведен был на все европейские языки; безумно еретическая ода, Гаврила Романович вообще был дикий язычник во всем, в тяжелой колеснице грома, гроза на тьме воздушных крыл… труба величья сил Верховных, вития Бога и посол!.. язычество пантеизма, язычество как утверждение не личного надмирного божества, а космоса, и светоносность Державина языческая, муза Эллады, пылкая Сафо, и ужасновение его языческое, жизнь — жертвенник торжеств и крови, гробница ужаса, любви… его река времен отвергает Историю, но отвергает вовсе не как Библия, Экклезиаст; не помню, чтоб занимались философией Державина, а ведь он величайший в русских литераторах философ, истинная литература всегда философия, скажите мне, что думает литератор о времени, или что думает он о жизни, или что думает он о красоте, или что думает он о боге, или что думает он о творчестве, и всё уже видно, по единому слову, по когтям, или же по ушам, великий старец Державин удивительно перекрещивается с Гегелем, здесь есть вместе с тем и теперь, противопоставление вечности и времени, где созерцание есть измерение, где созерцание ставит созерцающего вне времени, где идея стоит над временем, потому что она составляет понятие самого времени, где вечность является истинным настоящим, где вечность не будет, вечность есть, где время существует единственно как истина бытия и как снятие всех его противоречий, но Державин успел сказать более, успел, почти уже умерев, записать мучительно великое и загадочное:…лишь!.. в греческой философии случился непостижимый, невероятный ошибочный миг, когда геометрия египетская, прилежно изученная, родила упрощенное понимание мира, муж неразумный, не ведал он дел, устрояемых Зевсом, родив попутно и великую логику, и форма уже могла пониматься как очертание, внешность, и современники Державина, вслед за Зеноном, может быть, и не зная его имени, оглядывались вокруг и трудолюбиво, машинально повторяли, что летящая стрела неподвижна, что мир неизменен, только некоторые восходили к круговому движению, узаконенному Экклезиастом, ещё Аристотель видел, что для неискушенного взгляда из всех движений круговое движение является первым, и что негибнущее первее гибнущего, Гаврила Романович вздорил с веком и со всей окружающей его жизнью, утверждая первичность, главенство гибнущего, чувствуя неоспоримость гибельности, его Бог истинно языческий, аристотелевский, бог Возрождения, самый вкус которого уже был утрачен в Европе, бог неоплатоников, все наименования неубедительны и условны, в школе неоплатоников сказались блестяще и Платон, и Аристотель, и стоики, Евклидова греческая философская геометрия преодолена была и разрушена величайшим гением, Николаем Кузанским, утверждение времени, или же измерение движения, что одно и то же, зависит от обоснования его в душе, Малыш наш сделал небольшую, занятную работу о тождественности взглядов и ряда утверждений Державина и Николая Кузанского, где Бог есть и предел суммы всех возможных становлений, и каждое отдельное мельчайшее становление, Кузанский утверждал красоту как вечное становление, и Державин в Водопаде утверждал красоту, высшую красоту, как вечное уничтожение, и в поздней памяти людей живи лишь красотой твоей!.. и Державин и Кузанец, они были диалектиками, умами редчайшими для своих времен, и понимали, что становление и уничтожение суть действие единое, они понимали, что в чистом виде бесконечность есть совпадение всех противоположностей и поэтому непознаваема, и однако разумная душа не подчинена времени, а предшествует ему, творчество вечно первенствует пред логическим, евклидовым познанием, Державин весь есть иллюстрация к этому тезису Кузанца, и Державин, и Пушкин, и Тютчев, и Гоголь, и Блок, и Достоевский, и Белый, творчеству доступно видение связей и закономерностей в исчислимом множеством различных исчислений мире, которые покуда никаким знанием не учитываются, и каноническое христианство, чуждое ирреальностям мистицизма, хоть и признает какую-то тайну, а воюет, вооружаясь исключительно евклидовой, греческой логикой, Гаврила Романович был еретик уже в силу громадной ясности яма, еретичество его, впрочем, не замечалось в куртуазный век безбожия и вольтерианства, когда уже не знали изуверства и ещё не веяло мистицизмом, еретик он был по природе своей, и ещё потому, что слишком громаден был для христианства, изрядно мелкой посуды человеческого духа, и меня радуют в трудах Державина поэта дословные текстуальные совпадения с гимном человеку в Теологии Платона великого и великолепного Марсилио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции, вот удивительнейшая, может быть, из загадок жизни Державина, отчего он дважды хоронил себя и предавал свою жизнь вечности, зрит одету в ризы черны крылату некую жену, в семьсот девяносто первом году в оде на смерть Потемкина, и в восемьсот шестнадцатом году в неоконченной оде на свою смерть, достанет ли Перунова грома в вашей лире, чтоб о Державине говорить, лишь истина дает венцы заслугам, кои не увянут, лишь истину поют певцы, которых вечно не престанут греметь Перуны сладких лир, и мне ночами иногда кажется, что великое и загадочное державинское лишь после строки вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы долженствовало вести нас единственно к понятию истины, которая и есть единственное божество для всякого разума, лишь истина… неудача потемкинского праздника в Таврическом дворце и удача доносов и льстивости державинского секретаря Резанова, гнев императрицы отставили Державина от двора, правда, ненадолго, прощен и милостью окован, и веселое его:…но коль тем я бесполезен, что горяч и в правде чёрт, музам, женщинам любезен может пылкий быть Эрот; Державин первый: стихи в анакреоническом духе; изыск; темперамент; игривость, куртуазность; Державин всё мог, и всё умел; из Катонов я в отставку, и теперь я Селадон; Державин первый из русских поэтов писал цыганские стихи; вы помните, знаменитейший цыганский распев, во чистом поле васильки: возьми, египтянка, гитару, ударь по струнам, восклицай! исполнясь сладострастна жару, твоей всех пляской восхищай! жги души!.. чавэла! неистово, роскошно чувство, нерв трепет, мление любви, волшебное зараз искусство бакханок древних оживи! жги души! огнь бросай в сердца!.. из России цыганщина пошла по всему миру, русская цыганщина, Очи Черные, и в России тоска напевов цыганских, верность мрачная предсказаний цыганочек жила и преломлялась непредсказуемо, и этот мучительный, тюремный романс, цыганка с картами, дорога дальняя, дорога дальняя, казенный дом, всё та же старая тюрьма центральная меня, мальчишечку, по новой ждет… Таганка, все ночи, полные огня… из этой, не учтенной литературоведением, лирики, и моя гитара — без струны, родилась и лирика Высоцкого, а цыган в Россию, из Бессарабии, завоеванной Потемкиным и Румянцевым, завез граф Алексей Орлов, в его цыганском хоре пела Стеша, слушать которую ездили со всей России, — …И позабыла речь богов для песен степи, ей любезной… Как вольность, весел их ночлег, и позже пела Таня, знаменитая Танюша, новый год встретил я с цыганами и с Танюшей, настоящей Татьяной-пьяной, она пела песню в таборе сложённую, в неё безумно влюблялись, многие и многие, от её пения горько рыдал в ночь перед венчанием Пушкин, Танюша ему пророчила гибель от венчания, женюсь без упоения, без ребяческого очарования, горести не удивят меня, всякая радость будет для меня неожиданностью, ужасная, печальная зима, звенели в церкви уроненные при венчании крест и кольца, угасали свечи, и Дельвиг умер, никто на свете не был мне ближе Дельвига, умер, злейшее из предзнаменований, мы рождены, мой брат названый, под одинаковой звездой, Киприда, Феб и Вакх румяный играли нашею судьбой, умер Дельвиг, и это было, под невозможно горькое пение Тани, главнейшим в ту зиму, нечего делать! согласимся; покойник Дельвиг; быть так, и безотчетно Дельвиг приводил на ум Державина, Дельвиг ушел к Державину, явилися мы рано оба, на ипподром, а не на торг, вблизи Державинского гроба… — …если тебя уже нет на свете, то, тень возлюбленная, кланяйся от меня Державину и обними моего Дельвига… — …избаловало нас начало, и в гордой лености своей… и в гордой лености своей, божественно точные, зевесовой точности слова, а монисто бренчало, в России цыганский хор, и крик, и вой звучали всегда издевательски потусторонне, звучали заманчиво и издевательски гибельно, вчера ночью ездил за город и слушал цыганок, хорошо поют эти дикие бестии, их пение похоже на крушение поезда с высокой насыпи во время сильной метели: много вихря, визга и стука, и Лариса, видно, мне жить и умереть в цыганском таборе, решившись вдруг, как в омут, уйти к Кнурову, заблестело золото, засверкали бриллианты, любви искала, и не нашла, умирает в нашем присутствии под пение цыган, и монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви, загадочность творения будущего, имя графа Орлова можно вычеркивать или не вычеркивать из российской истории, это значения не имеет, и прежде всего потому, что имя живет, и в имени императрицы Екатерины, которую он возводил на престол, и в истории княжны Волдомиры, и в звучании крепости Чесме, и в русском флоте, впервые волей Орлова выведенном в океан, и в диком цыганском пении, и в имени орловского рысака, вот ещё один из занятных результатов тех войн, у графа Орлова в плену очутилась семья паши Гассан-бея, и паша, в благодарность за хорошее обхождение с его семьей, тайком устроил Орлову покупку арабских лошадей, за что, по тяжелому закону, паше могли и голову отсечь, арабскую лошадь, говорят на Востоке, уподобить можно капле розового масла, выжатой из множества ароматных лепестков, у Орлова был у Орлова был лучший завод в России, и из лучших в Европе, английские чистокровные, норфолкские, персидские, турецкие, горские, донские, испанские, датские, мекленбургские, польские, голландские, неаполитанские лошади, и теперь, наконец, он ввёл в завод арабских, и средь них блистал необыкновенной красотой белый жеребец Сметанка; далее как в Библии; Сметанка дал с буланой датской кобылой серого Полкана Первого; Полкан Первый дал от серой рысистой голландской матки серого Барса Первого; Барс Первый и стал родоначальником знаменитой орловской породы; лучшие сыновья его: Лебедь Первый и Любезный Первый; ну, Холстомера, вы, я надеюсь, читали; доморощенные теперешние критики очень умиляются тому, какое народное имя дал Лев Николаевич жеребцу: Мужик, и из сего значительного факта выводят глубокую теорию народности толстовского творчества, а догадайся критик заглянуть в родословные списки Орловского завода, увидел бы, что сын Любезного Первого при рождении наречен был Мужик Первый, как и сообщил нам о том граф Лев Николаевич, умиление почти всегда проистекает из недостаточности знания; крепостной Алексея Орлова, управляющий его заводом Шишкин, хитрый и умный мужичок, купил у графа, под видом холостой, рысистую кобылу, жеребую от Мужика Первого, сам втихую и случил, откупился на волю, завел натурально, имея орловского рысака, свой завод, и из завода Шишкина кровь орловского рысака распространилась по другим заводам России, и уже вскоре орловский рысак был знаменит, потому что Орлов, первый, завел в России публичные скачки, н чего он только не делывал на веку своем, могущий вождь полуночного флага, пред кем морей пожар… ему при жизни, как и Румянцеву, воздвигнут был памятник, мраморная ростральная колонна, золотой парящий орел, дней прошлых гордыя следы, еще исполнены великою женою ея великия сады… и славой мраморной, и медною хвалою Екатерининских орлов, предок графа Алексея: стрелец Орел, тот, что, идя к плахе, отпихнул ногою презрительно уже отрубленную голову своего товарища по казни, великое утро стрелецкой казни, кровавые поминки древней Руси, чистое русское презрение к кровавой плахе, к палачу с его топором, к государю; ну, и внуки Орла были не хуже… ещё не граф, Орлов за бильярдом повздорил с, ещё не князем, Потемкиным, вышиб ему кием глаз, и всю жизнь после дразнил Киклопом; а хорош был Алексей Орлов! человек громадного росту, изящен, в генерал-лейтенантском мундире, и красив, во всю щеку жуткий шрам от удара палашом, память о пьяной ссоре с Шванвичем, и то Шванвич ударил его подло, ночью, из-за угла, всю эту историю вы можете прочесть у Пушкина, а Шванвич младший, ученик Тредиаковского, пристал к шайке Пугачева, и избавлен был от топора палача лишь по той причине, что граф Алексей Орлов просил за него императрицу, шрам шрамом, дело прошлое и хмельное, а Шванвич-то был ему друг, и не просить за сына друга грех, вот сия коллизия и подтолкнула Пушкина к сочинению Капитанской Дочки, ему интересен был прежде всего Шванвич, дворянин в армии самозванца, всякая необычность в человеческой, тем паче в дворянской, судьбе интересна была Александру Сергеевичу непредставимо, Шванвич был единственным, главнейшим героем будущего романа, но ценсура! но государь Николай Павлович! а Пушкин зрелый категорически не умел писать не для печати, писал для печати, незамедлительной и чтоб обязательно в Петербурге, строгий свет смягчил свои предубежденья, или простил мне заблужденья давно минувших темных лет, не умел писать, если предположить не мог, что через три недели книжка не выйдет из типографии, и явился героем романа простодушный, и не очень мне интересный, Петруша Гринев, господи, там Савельич, мосье Бопре да рябая Палашка, майор Иван Зурин с его маленькой неприятностью написаны в тридцать раз живее и энергичнее, а в черном злодее Швабрине от прежнего Шванвича всего и осталось что учитель мой, Василий Кирилыч Тредьяковский, вот батюшка сего пугачевского офицера и изукрасил Орлова шрамом, шрам делал его похожим на разбойника… фигура удивительная, даже для того времени, вызывавшая всеобщее изумление, известен ещё в юности силой и необычайной ловкостью, до глубокой старости любил биться на кулачках, и побивал лучших на Москва-реке бойцов, знаменитых Кирибеевичей и Калашниковых, ударом палаша разваливал живого быка, руками ломал подковы, на спор останавливал, ухватив рукою за колесо, проезжающую карету, запряженную четверкой лошадей, чудовищной его силе обязана жизнью Екатерина, в Царском, во время катанья с русских гор, он успел схватить и удержал рухнувшую уже с деревянной горы каретку, в которой мчалась Екатерина, в этом гиганте соединились ум, удивительная проницательность, безумная храбрость, неслыханная уверенность в себе, дерзость, отсутствие всяких проявлений совести, презрение к чужому мнению и природная доброта сильного человека, имея множество врагов, он великолепно, великодушно уверен был, что врагов у него нет, удержу не зная ни в великолепии, ни в расточительности, каждою неделю давал в Петербурге пиры, куда без приглашения явиться мог любой дворянин Империи, и каждого встречали как желанного гостя, вне зависимости от того, был ли он знаком или незнаком хозяину, пиры гремели, пиры знамениты были, гостей там потчевали персиками и ананасами из петербургских, своих оранжерей, стерлядями и судаками из своих прудов, телятиной белой, как снег, ему нужды не было враждовать ни с кем, ни в ком не искал он участия, ни в пору нищей юности, ни в пору богатства и славы, и никого не боялся, ни моральные, ни физические, ни политические препятствия для него не существовали, и он даже не мог взять в толк, почему они существуют для других, Дашкова называла его одним из величайших негодяев на земле, Екатерина уважала его, и боялась, единственного, в России, в мире, боялась! именно он разбудил её в Петергофе на рассвете двадцать восьмого июня: пора вставать! — …что случилось? — Пассек арестован; в восемнадцатом веке все перемены в российской истории начинались для многих людей неожиданным пробуждением; уж не помню, в Елизаветинский переворот, или в один из пред-Елизаветинских переворотов, фельдмаршал граф Ласси разбужен был средь ночи, и армейские офицеры грубо его спросили, к какой партии он принадлежит, и Ласси, то ли по великой хитрости, то ли по великой простоте, отвечал спросонья: к ныне правящей, и чрез то остался фельдмаршалом и не уехал в Сибирь; Алексей Орлов разбудил Екатерину в Петергофе и сказал ей, что всё готово, хотя, говоря по чести, готово было далеко не всё, и Орлов сам не знал, удастся ли ему и Екатерине дожить до вечера, Алексей Орлов склонил Измайловскую гвардию к участию в перевороте, Алексей Орлов читал всему народу на лугу пред Казанской церковью манифест нового правительства, Алексею Орлову доверила Екатерина увезти в Ропшу и стеречь там императора: покуда приготовляют для него приличные комнаты в Шлиссельбурге, те самые комнаты в Шлиссельбургской крепости, которые император предназначил для неё; король Фридрих говорил Сегюру:…Катрин, молодая и свободная, полагала, как юная женщина безо всякого опыта, что все кончено; Орловы, более искушённые и прозорливые, убили императора; императрица вocnpuнялa это с отчаянием, которое мне не представляется. исcкpeннuм; но с удовольствием пожала плоды сего убийства; не совсем, не совсем всё так; вряд ли будет известна истина; вот важнейшее отличие нашей истории от истории европейской: слишком многое в нашей истории сокрыто навсегда; предуговорена ли была кончина государя Петра Федоровича? предрешена намёком? улыбкой, недомолвкою?.. может быть; записка Алексея Орлова о происшедшем, дурак наш драться вздумал, записка пьяная и безграмотная, как любят определять ее историки, есть чистейшее лицедейство; шутовство; скоморошничество, ваньку валяет, читайте его письма из Архипелага, Ливорно, Венеции: французский аристократический безупречный слог; или возьмите его переписку с Руссо; как бы то ни было, Алексей Орлов государя убил: и заслужил тем вечную приязнь и молчаливую благодарность Екатерины, которой, при живом и заключенном императоре Петре, править Россией было бы много труднее; через тридцать пять лет император Павел велел выкопать останки государя Петра Федоровича, короновать! император покойный не был коронован, не успел; и похоронить вместе с Екатериной; довольно непродуманная и чреватая многими бедами демонстрация; графу Алексею Орлову он поручил в той церемонии нести корону Петра; в наказание; и лишь этого довольно, чтобы Орлов навечно возненавидел Павла; его слова: удушить урода; если Орлов не принял участия в новейшем цареубийстве, то лишь потому, что был в Париже. А за сорок почти лет до кончины государя Павла Петровича, коротая время с арестованным государем Петром Третьим, Алексей Орлов играл с ним в карты; государь проигрался в пух; Орлов великодушно подарил ему несколько червонцев; и игру успешно продолжили. Из поручиков в графы и генерал-поручики; генерал-поручик граф Алексей Орлов был избран первым, от города Санкт-Петербурга, депутатом в Комиссию по сочинению нового Уложения, городские избиратели вручили ему наказ: заботиться об устройстве больниц, чистке городских рек, сбережении лесов вокруг Города, лугов для выпаса городских коров, об искоренении воровства в торговле: почитайте, и избирательные протоколы, и самый наказ; ну да Комиссия прекратилась; войн не затевалось; и хуже ничего не придумать было для графа Орлова; для него, который Румянцева упрекал в недеятельности; и от бездействия заболел! лечил его знаменитый Ерофеич; вот тоже имя, почти не известное, но оставшееся в русской речи навечно: в названии целебного травничка, Ерофеич, родом из Иркутска, в юности зашел с караваном в Китай, и задержался на много лет, учился лекарскому искусству, а возвратясь в Россию, забрит был в рекруты, затем из рядовых определен в фельдшеры, завезен кем-то из начальства в Петербург, и тут где-то встретился Бецкому, пожалуй, любой другой талант может сгинуть в безвестности, но врачебный никогда, Бецкий определил Ерофеича к Академии Наук, Бецкий привез его к Орлову; как вылечил Ерофеич графа Орлова, так и прославился; из всех краев России ехали и пешком шли к Ерофеичу за помощью, в менее просвещенный век его бы просто сожгли на костре, потому как он иногда за полчаса вылечивал и на ноги ставил тех, кого доктора, в Европе учёные, объявляли уже умершими; евангельские истории; непонятное ощущение испытываешь, когда читаешь про этого Христа в Санкт-Петербурге; за излечение ничего не брал; доволен был тем, что дадут; плешивенький, маленький; жил на Васильевском острову во второй линии; ходил в зеленом офицерском мундире: за лечение Орлова императрица жаловала Ерофеичу чин титулярного советника; чудесное предназначенье: Орлову нечего было делать в России; скучно ему: в Империи, где не воюют, не устраивают переворотов; вот уж измучен казнию покоя; и для поправки здоровья отправился с братом Федором за границу; жил в Венеции, очень любил Венецию; Венеция — ангел Петербурга, говорила моя бабушка;…план экспедиции в Средиземное море, писала к Вольтеру Екатерина, несправедливо мне приписывают, ей не было нужды присваивать честь и славу сё друзей и подданных; Алексей Орлов к Екатерине, из Венеции:…здесь нашел много людей одноверных, которые желают быть под нашей командой и служить в теперешнем случае против Турции; говорили: достаточно явиться у берегов Морей десяти русским кораблям, чтобы все греки бросились на турок; уже более двух столетий Греция пребывала под турецким игом; надежда единственная: на Россию; историческое, как говорили, тяготение к России, впоследствии государь Павел Петрович принял под протекторат России значительную часть греческих островов, что и уничтожено было Тильзитским миром. Графу Орлову в Венецию доносили, что Черногория уже поднимается; уже двадцать семь островов прислали к Орлову уверения в желании присоединиться к России; уверяли, что по первому зову под ружье встанут сорок тысяч человек; и Орлов написал императрице знаменитое Мнение об Экспедиции в Средиземное море: проект поднять против турок греков Балканского полуострова, островов Архипелага, черногорцев, рагузинцев и прочих христиан, подданных Оттоманской империи; в Петербурге: посылка эскадры решена; поскакали агенты в Морею, в Черногорию; Орлов, из Венеции, руководил подготовкой восстания; тревожными известиями торопил Петербург. Императрица сулила здраво: завоевать кораблями порт и крепость, высадить десант, и с Богом! захватить порт и крепость, которые будут опорой русского флота и армии во всей войне в Средиземноморье, командиром эскадры Екатерина назначила Спиридова, главнокомандующим экспедицией назначен граф Орлов, Екатерина торопила Спиридова выступлением, конечной целью кампании намечен Константинополь, и первая эскадра вышла из Кронштадта. Волей Орлова российский флот впервые в истории своей вышел в океанский ветер. Плаванье было ужасным. Корабли ветхие и гнилые. Матросы заболевали и умирали. Офицеры не знали ни моря, ни службы морской; вот для поправки всех этих дел и выписала затем Екатерина из Италии юного графа Литту: а покуда Орлов писал к ней:…увидя столь много дурных обстоятельств в оной службе, так — великое упущение, незнание и нерадение офицерское и лень, неопытность всех людей морских, волосы дыбом поднялись, а сердце кровью облилось; командиры не устыдились укрывать недостатки и замазывать гнилье краской, до сих пор люди, не знающие существа той истории, называют Орлова, с усмешкою, адмиралом, не нужно быть адмиралом, чтобы видеть, что флот никуда не годен, и что офицеры плохи, сердце кровью облилось, на что Екатерина блистательно отвечала, ничто на свете нашему флоту столько добра не сделает, как сей поход; всё закоснелое и гнилое наружу выходит, и флот со временем будет круглехонько обточен, что поражает вечно меня в Екатерине: удивительное и неистощимое, совершенно неженское и мудрое её терпение, понимание терпеливое нескорой, но неизбежной изменчивости вещей, вы помните, как чудесно отвечала она на известие о разгроме шведами эскадры принца Нассау-Зингена, теперь принц совершенный военачальник, ибо приобрел осторожность, в её письменных замечаниях, в её пометах на полях деловых бумаг всегда есть миг диалектический, миг противопоставления и снятия, вот на перечне, составленном Таубертом, академической коллекции книг и редких, курьезных вещиц Брюса, с указанием вещиц пропавших, Екатерина с раздражением помечает о Тауберте: тож выкрал, и прибавляет, с непостижимым терпением: у меня в конюшне свели и продали за тридцать рублев англицкую лошадь, которая стоит пятьсот рублев, но то учинили люди незнающие, войну и дела боевые понимала она с терпеливой мудростью Клаузевица, ничто на свете нашему флоту столько добра не сделает, как сей поход, и кругом оказалась правой, разыграла и выиграла, играя на вражде Англии и Франции, труднейшую дипломатическую пару, и эскадра Спиридова, под тяжелой угрозой нападения громадного, могучего флота Франции, всё же прошла в Средиземное море, прошла беспрепятственно, причина еще и в том, что Европа не приняла эскадру всерьёз, журналисты английские издевались над Орловым, адмирал, не видевший моря, английские моряки, с улыбкою: несчастное плаванье; Спиридов держал флаг на Евстафии; высадили десант на Майне: и сразу загорелось восстание; исполняя замысел Екатерины: десант под стены крепости Наварин; знаменитый наваринский дым, и пламя, с искрой; в четырнадцатый день осады Иван Ганнибал, сын петровского Арапа, пушкинский дед, взял Наварин штурмом: чем Пушкин всю жизнь гордился, лицеист, мальчик Пушкин водил друзей к Чесменской колонне, где на бронзовой доске увековечены были заслуга деда, пред кем, средь чесменских пучин, громада кораблей вспылила, и пал впервые Наварин, так писал уже Пушкин тридцатилетний; Пушкин и Екатерининский век: Малыш написал такую, маленькую, работу; или, как говорит он, наметки к работе; Пушкин и впрямь дитя Екатериниского века; что позволяло ему дерзко враждовать со своим временем; Пушкин кругом — очарован, одухотворен восемнадцатым веком: с коим тоже враждовал, но уже иначе, почтительней, что ли; а как в судьбе Пушкина окружил его мир, творимый Потемкиным! точно Пушкин впотьмах осторожно шел по выстроенным Потемкиным залам и коридорам; и — Орловы; попали в честь тогда Орловы, а дед мой в крепость, в карантин, очень не любил он мятеж и возведение Екатерины, мой дед, когда мятеж поднялся средь петергофского двора, как Миних, верен, оставался паденью третьего Петра, и дочь графа Алексея Орлова, графиня Анна, безмерно и изумительно благочестивая, унаследовавшая громадное состояние, сорок пять миллионов рублей, четверть миллиарда франков, явилась предметом злейших, и совершенно, опрометчиво несправедливых эпиграмм Пушкина юного, и далее Пушкин вступает в тревожащее и поражающее воображение царство племянников графа Алексея Орлова, генерал Орлов, обритый рекрут Гименея, генерал граф Михаил Федорович, воитель и дипломат, принявший капитуляцию Парижа, знакомец Жозефа де Местра, старый арзамасский гусь, превосходительный Рейн, и добрый друг Пушкину, и как всё мучительно перепуталось в той жизни, Михаил Орлов был начальник штаба у генерала Раевского, в Четвертом корпусе, и затем командиром Шестнадцатой дивизии в Кишиневе, один из зачинателей Союза Благоденствия, Каменка и Кишинев, тебя, Раевских и Орлова, и память Каменки любя, Каменка, и Раевские, и старуха Давыдова; всё как прощальный привет Пушкину из восемнадцатого исчезнувшего века от князя Потемкина, ножки, ножки! где вы ныне! где мнете вешние цветы, — …генерал Орлов, обритый рекрут Гименея, священной страстью пламенея, женился на Катеньке Раевской, и Марина Мнишек в Годунове вышла полька и собою преизрядна, вроде Катерины Орловой, — …ножки, ножки… — …полно прославлять надменных болтливой лирою своей, они не стоят ни страстей, ни песен, ими вдохновенных, вот ведь ужасное в справедливости своей признание, они не стоят ни страстей, ни песен, ими вдохновенных, — …Пушкин больше не корчит жестокого, писала Катерина, очень часто приходит к нам курить свою трубку… — …с Орловым спорю, мало пью… — …приходил спорить с мужем о всевозможных предметах, его теперешний конек вечный мир аббата Сен-Пьера, и на что Орлов как-то заметил ему, улыбаясь, но довольно грубо, мои, твои права равны, да мой сапог тебе не впору, из известных стихов, эка важность сапоги, отмахнулся Александр Сергеич, у слона сапог еще больше, странная дружба, где Орлов говорил Пушкину ты, а Пушкин Орлову вы, смягчая для себя это вы титулом ваше превосходительство Рейн, генерал Орлов женился на Екатерине Раевской, Инзов добродушно отпустил Пушкина в Киев на венчанье, и единственным, достойным внимания, результатом сего брачного союза явилось то, что второго февраля восемьсот двадцать первого года Пушкин увидел Каролину, и умер, этот день решил мою жизнь, этот день решил всё: и Одессу, и первую главу, и тридцатый год, что в имени тебе моём, оно умрет… — …окружена крещенским холодом она… — …в воздухе нагретом уж разрешалася зима, прожитая мучительно, по капле, восьмая глава, бегство, Москва, измена Ушаковой, Натали, венчанье, звон уроненного кольца, плач цыганки Танюши, дуэль и смерть, и вьюжная ночь, и Тургенев при гробе; я рожден любить Вас и следовать за Вами… — …и никогда моя душа, смущенная рабыня Вашей…—..тот день решил мою жизнь; и у генерала Орлова-Рейна был брат, генерал Алексей Орлов; прекрасный, отважный герой Двенадцатого года; и победитель при Петровской площади; площадь Петровская развела братьев во враги; генерал Алексей Орлов, победитель Петровской площади, будущий шеф жандармов, на коленях вымолил у государя прощение брату; как таинственно все перепуталось, как занимательно всё течет в будущее: у Михаила Орлова искал помощи Герцен в ту ночь, когда взяли Огарева, искал помощи для Огарева, не предвидя, что через три часа возьмут и его самого, он обнял меня, крепко прижал к широкой своей груди и поцеловал, и к генералу Алексею Орлову, уже шефу жандармов, Герцен писал из Ниццы о нежелании своем исполнить монаршую волю и вернуться в Россию, я не могу надеяться, чтоб одно возвращение моё могло меня спасти от печальных последствий политического процесса… — …я не хотел ехать в петропавловские кельи отца Леонтия или Нерчинск, не имея даже в виду Евпатории в легких Николая Павловича, для Александра Ивановича, мрачно глядевшего в Россию из Ниццы, Нерчинск был не географическим звуком, а ощутимой, ледяной и мокрой, могилой, где сгубили близких его друзей; а с Михаилом Орловым виделся Герцен и вернувшись ещё из первой ссылки, Орлов, на деньги кузины, торговал у отца Герцена, у екатерининского капитана Яковлева, имение, графиня Анна Алексеевна далеко не все из громадных миллионов фамильных спровадила церкви, и многое из нажитого её батюшкой, великолепным графом Алексеем Григорьевичем Орловым, вложила в покупку имений племянникам; графиня детей не имела; когда вернулся Герцен из второй, новгородской, ссылки, Михаил Орлов уже угасал, и вскоре умер, и Пушкин убит был, в дуэли с каким-то гвардейцем, и Чаадаеву лишь оставалось, в гостиной его, глядеть на два маленьких пятнышка, над спинкой дивана, где сидели некогда Пушкин и Орлов; век Чаадаева был измерен, и, как некогда Михаил Орлов благословил объятием Герцена у ворот тюрьмы, Чаадаев объятием проводил Герцена в разлуку вечную с Россией… и ещё, из гнезда Орловых, знаменит был и славен в пушкинские времена третий брат, Федор Орлов, игрок и кутила, герой бородинской битвы, лейб-улан и полковник в отставке, увечный герой; иногда мне видится, что, в сути, Пушкина убили по той же причине и из того же испуга, что и героя его, Моцарта:…нашел я моего врага, — …его остановить, не то мы все погибли, — …возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, — …что пользы, если Моцарт будет жив, в вечном что пользы, заключен вечный поклон от Пушкина Писареву и всем доблестным Писарева последователям из нынешних, что пользы, если Моцарт будет жив и новой высоты еще достигнет, и его убили, лишь затем, чтобы он не дописал роман, воистину, умираю я как Бог, средь начатого мирозданья, убили, чтобы не явился в русской литературе роман из времен пушкинской юности, чудесный, головокружительный, невероятный петербургский роман, кружащий воображение роман из чарующего, и уже запугивающего своим будущим, Петербурга посленаполеоновской и преддекабристской зимней поры, какая загадочная и прелестная длилась, и изменивалась неприметно, пора, для иных пора точно легких сумерек после спелого летнего дня, а для иных пора точно рассветных, легко зыблемых сумерек, когда жизнь и день ещё начинаются и все предметы очертятся вскоре в беспощадно убийственном утреннем свете; синяя сумеречная и праздничная пора предощущения изменений; золотой, и искрящийся, и жуткий Петербург юности Пушкина, почти три года, ровно тридцать пять месяцев, от девятого июня до девятого мая, меж Лицеем и ссылкой на Юг, ведь три года в юности — увлекательная вечность, необозримое поле битв, утешительных для юного самолюбия, битв, навеки губительных для юного самолюбия, поле открытий, поле горя, забав и пиров, почему-то биографы эти его три года проборматывают вскачь, и лучшая книга о Пушкине, лучшая ещё не значит хорошая, посвящает тем трем годам лишь десять невнятных страниц, лучшая далеко не означает хорошая, и лишь потому, или же вовсе не потому, что роман биографический вечно обречен неудаче; втройне обречен неудаче роман о великом писателе, рукопись такая неизбежно, в зародыше ещё, в замысле, убиваема будет необходимостью сводить кое-как свидетельства мемуаров и писем с фактом текстов её героя, необходимостью не только постичь, одолеть, но и разболтать всем внятно тайну из тайн: разрушительное пока не призовёт поэта к священной жертве… — жертва здесь важнейшее слово, а вовсе не призовёт и не Аполлон; такая рукопись принуждена будет сводить кое-как концы с концами; а с романами так не бывает; в романе, если это действительно роман, никакие концы не сходятся, и волшебное почему они не желают сходиться и является нам предметом романа; в биографической прозе таким несхождением являться должна и может единственно жертвенность; в русской лирике догадались о том через семьдесят лет после Пушкина, всё — жрец и жертва, всё горит, что, в сущности, почти реминисценция из другого поэта, где я и алтарь, и жертва, и жрец; в жертвенности несхождение всех концов и всех начал; но что-то не знаю я таких романов; а без жертвенности, без молнии её и грома, всё прочее течение словес изящной прозы пребудет вовеки лишь гипотетической ложью, увы; а каким он нарисовал себя в ту пору, рисунок известный пером, бледный профиль, в круге темном: очень тонкий, задумчивый, и даже угрюмый, и загадочный высокомерностью мальчик; вот таким и должен был явиться роман: герой его Петербург, но Петербург, увиденный тем мальчиком, Петербург увиденный, и ещё не понятый, Петербург праздничный в первой онегинской главе, Петербург мучительный в восьмой главе, Петербург грозный и тяжко заподозренный во Всаднике, и наконец-то понятый только в этом романе, из которого мы даже названия не знаем, а лишь три страницы текста: наброски характеров, четыре варианта плана; и во всех ведущей фигурой явлен злодей, игрок и бретёр, лейб-улан Федор Орлов. Горько молвить, но отсутствие, ненаписанность этого романа я всю жизнь чувствую, как пугающую дыру в нашей литературе, брешь, которую уже не починить, не восполнить ничем; вот затем его и убили; и литература наша, без того романа, кружит, как Большая Медведица вместе с Малою: без Полярной звезды… я в жизни видел лишь начало; я в жизни видел лишь начало, вот в чём дело, и вот чем были те три года, когда неясны и загадочны были окончания тех фейерверочных и машкерадных начал; и стихи:…он исповедался в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии; громадное множество стихов: хотя, и это всегда меня изумляет и велит призадуматься, писал он в те три года необычайно, невообразимо, по его мере, мало… ему было недосуг; и жизнь вся:…сладкия тревоги любви таинственной и шалости младой, — любви таинственной… конечно же, все три года, он писал, припадками, Руслана, вещь неизбывно очаровательную, и которую я не очень люблю, за её холодность, уж больно она нерусская, и значит ничья, и литературна насквозь, этакий Ганц Кюхельгартен, и сквозит Шахрезада в ней чрез цветные туманы европейской рыцарской лирики; русское в ней лишь волшебное Лукоморье, что написано много позже, и написано, точно вступление к другой поэме; и Александр Сергеевич сам легко забыл Руслана, уйдя от него далеко-далеко; уже через пять лет, в письме к Бестужеву: …Руслан — молокосос… а лирика тех трех лет: и не лирика вовсе, а какое-то трудновообразимое собрание эпистоляций, записок, эпиграмм, восторгов иль жалоб; чуть ли не каждая строка, писанная им в ту пору, имела адресата! не диво ли? и Руслан, он весь:…для вас, души моей царицы! красавицы! для вас одних… — весь как очаровательно легкий вздох, судьба… девичье сердце… сердиться глупо и смешно… — …красы, достойныя небес… — …прелестна прелестью небрежной… и весь из мнимых недомолвок, я помню Лиды сон лукавый… — …но ты поймешь меня, Климена… — из лукавых шалостей, весь:…по следам Парни; славить лирою небрежной и наготу в ночной тени, и поцелуй любови нежной… всякое утверждение, в сути, есть и отрицание чего-то; Руслан, ничего, на поверку, не утверждая, неинтересен отрицанием: и потому скоро скушен стал автору; и еще в те три года сколько написано им великолепнейших, прелестных безделиц: ах, как он очаровательно шалил, сей Пушкин, школьник неприлежный парнасских девственниц-богинь; ну, хотя бы гениальное в точности и верности своей я знаю, Лидонька, мой друг, которое, вечно, изучать полезно будет в школе, или чистейшую драгоценность, вечную радость в русской литературе: послушай, дедушка… что, если это проза, да и дурная?.. — и всё же: худшие годы; наиболее трудные, гадкие годы; даже в восемьсот тридцатом, хуже не придумать, году ему и то было легче, потому что он знал уже, кто он такой, но в восемьсот семнадцатом, восемьсот восемнадцатом… те времена его ещё не были обеспечены ни внутренним убеждением, ни угрюмой тяжестью души, которая есть род тяжести креста; и из всего этого: образ жизни, о чём он чудесно обмолвился, говоря о Карамзине, болезнь остановила на время… — …с Меркурием в крови, с раскаяньем в рассудке; он весь в обмолвках, как в снегу; ах, какая обмолвка:…быстрый обморок любви; или…твой смелый, вольный взор, взор этот воскреснет затем в Татьяне, покойна и вольна, а Лаиса возгорится вновь в Лауре… всё тот же восемьсот тридцатый год; в восемьсот восемнадцатом образ жизни был горек, чужое крыльцо; двор, гвардия, театр: тяжелы их ступени; Пущин, сам лейб-гвардеец, очень сердился на Пушкина, что возле Орлова и Чернышева тот вертелся как собачонка… — …он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало… в нём была смесь излишней смелости с излишней застенчивостью, и то и другое невпопад… — …видел жизни лишь начало, и жизнию тою не жил, и не умел жить; просто, он всю жизнь не умел жить; а внутреннее, и ещё неотчетливое, ощущение, смутное, значимости своей, громадности: угрюмо не совмещалось с нарядной заманчивостью мира чужого и недоступного, тут всё дело и тайна заключались в том, что чужой мир заманчив был в единстве, и при малейшей попытке коснуться его, при легчайшем, и детски любознательном, и оттого грубом, прикосновении, мир и жизнь его разделялись на фрагменты, вещи, ощущения — вовсе незначащие, не интересные, не любопытные и не занимательные:…видит множество мечей, но все легки да слишком малы; к тому же, мир заманчив был в неискренней своей конечности, в мнимой завершенности, в лукавом и обманчивом совершенстве; миг завершенности блестящей тотчас и неизменно пробуждает желание причастности… Конечно, блестящ был и великолепен и загадочен в великолепии своем граф Алексей Федорович Орлов, генерал-адъютант и командир лейб-гвардии Конного полка; конечно, чудесно быть генерал-адъютантом, любимцем при дворе;…что нас ласкает двор; мудрено ль, что Татьяна выскочила за генерала; Киселев был генерал, Раевский был генерал, граф Михаил Орлов генерал, граф Алексей Орлов генерал, граф Витт генерал, и граф Воронцов генерал: воистину, все лучшее достаётся генералам; и великие слова:…муж в сраженьях изувечен… нас за то ласкает двор, могли явиться никак не в восемьсот семнадцатом году, но много позже: как позже явиться могла мучительная догадка… я знал красавиц недоступных, холодных, чистых, как зима, непостижимых для ума… и с ужасом читал над их бровями надпись ада: оставь надежду навсегда!.. — невыносимая для мужского ума догадка, что Татьяна: Татьяна, княгиня N., Татьяна, любимица двора, Татьяна, равнодушная княгиня, неприступная богиня роскошной, царственной Невы, сия величавая, сия небрежная законодательница зал, всем блеском и великолепием царственным, божественным своим обязана — мужу! уничтожительная для несчастного и бедного влюбленного догадка. Конечно, чудесно быть мужем блистающей при дворе юной женщины, и генерал-адъютантом; впрочем, за генеральскими эполетами молодого графа Алексея Орлова пятнадцать лет войн, золотое оружие за храбрость при Аустерлице, семь тяжелых ран при Бородине; а начинать всё с младшего чина, под кивер спрятать ум, с корнета, в крещенской утренней прохладе красиво мерзнуть на параде, а греться ехать в караул: избави Бог! мир изумлял и завораживал мнимой завершенностью и путал тем, что фрагменты его все как один были до презрения неинтересны:…причудницы большого света… вид их уж, рождает сплин; тем горше жить и мучиться было в этом мире, что герой наш, как вспоминал впоследствии Жанно:…не возбуждал общей симпатии, удел эксцентрического существа среди людей. Говорят, гений тем и гений, что знание дано ему а приори, мне всё на ум приходит тот, непостижимой силы и истинности, рисунок У Нади Рушевой, в последний год жизни девочки, рисунок, где: Пущин и Пушкин, ещё лицеисты; в том рисунке легком разъяснено всё: вечная твердость Жанно, и вечная смятенность чувств Александра; любая цельность, и хуже того, категоричность в восприятии мира: непременно концептуальна; в чём все различие юности их: Жанно, лейб-гвардеец, был уже заговорщик; и через это, как сам он писал, вдруг получил особенное значение в собственных глазах своих; нет концепции отчаянней и тверже, чем конспирация; и в сознании устроителей любой конспирации важна: избранность; избранность Александра Сергеевича в ту пору была иного рода:…любил уже рукоплесканья; а в противоположность конспирации Пущина и друзей его зрела, именно в те годы, и составлялась конспирация охранительная, конспирация графа Алексея Орлова и друзей; каковую конспирацию Александр Сергеевич, еще смутным гением своим, чувствовал, и провидел: в стихах к князю Горчакову; их заговор, их избранность, их загадочный мир занимали и тревожили его чрезвычайно… и ах, как это было весело, причастность их избранности; и тут же причастность головокружительная, тайная или мнимая, избранности врагов царя; и ни одна веселая история, как мы знаем, не будет весела, если досказать её до конца;…я в жизни видел лишь начало. Чуть позже он уже это почувствует; уже в восемьсот двадцать третьем:…все мы разбрелись, все мы переменились; заговор графа Алексея Орлова был не менее заманчив и удивителен; одним ожесточеньем воли… брали сердце и скалу: цари на каждом бранном поле, и на балу… о, как мне кажется, могли вы рукою, полною перстней, и кудри дев ласкать, и гривы своих коней!.. и ожесточенье воли, и вся жестокость их заговора явились в полной мере на кровавом снегу площади Петровой: а что до зачина тех заговоров, до семнадцатого, восемнадцатого годов:…аристократическая молодежь была либеральна, даже революционна и ни в чём не уступала самым пылким либералам того времени, и в той метели салонной революционности и театрального либерализма, как выяснилось вскоре, не главными были гений Пестеля и ум Муравьева — верёвки, на которых вешал Николай, оказались крепче… — …и славу петь твоих ударов: горький урок юношеской неосмотрительности, ибо славу ударов графа Алексея Орлова петь не пришлось. В юношеской горячке и под небом дурных предвестий, меж двух враждебных, зреющих неотвратимо заговоров, жилось Пушкину мучительно и нестерпимо; тут как в былине:…а и все на пиру стали хвастати, толстобрюхие бояре родом-племенем, кособрюхие дьяки большой грамотой, корабельщики хвалились дальним плаванием; дальним плаванием мог бы хвалиться он: если б знал он уже, кто он такой. Гений — сам в себе заговор. Гений — вечный заговор, неукротимый, вечный мятеж. Гений — вечный и тайный заговор, состоящий из одного человека, горького ума; из единой, уязвленной, души. Гению мало дела до того, кто в каком мире существует; его дело: учредить, написать, создать свой, личный, мир, в котором уже будут жить все, кому посчастливилось родиться после него; но ему это нужно было ещё объяснить; ему нужно было объяснить, кто он таков; всё еще было впереди; и его рассказ об этом канет в величайшее умолчание, на гениальном обрыве строки, последней строки в Онегине, последней: итак, я жил тогда в Одессе… в Петербурге же, в восемнадцать лет, ему не терпелось поспеть, невидящим взором глядел: и не успевал увидеть, ему было некогда; в нетерпении разгадать, в юношеском легкомыслии, навязывал людям первую подвернувшуюся, неумеренно благородную, разгадку, питомец пламенный Беллоны, и стихи к Всеволожскому, или, хуже того, стихи к Орлову:…о ты, который сочетал с душою пылкой, откровенной, хотя и русский генерал, любезность, разум просвещенный… не бесславишь сгоряча свою воинственную руку презренной палкой палача!.. рубиться буду пред тобой, и славу петь твоих ударов… — …я любил уже рукоплесканья; как тонко и мрачно, и загадочно зависит всё от адресата: ведь стихи из той же поры к Чаадаеву пребудут вовеки звенящим осколком счастья в русской поэзии… или: К портрету Чаадаева; мне всегда представлялось нелепейшим восклицание: о, как стал писать этот злодей, не в пример умней и уместней бы вскричать: о, как стал думать этот злодей! и, будто в противоречие, драгоценные безделицы, вся эта молодежь минувших лет, все эти вакханочки, египетские девы, все эти лаисы, киприды, оленьки, надиньки, фанни, ты прекрасна и бесчувственной красой… — …как же ласки и обиды расточать привыкла ты… — …в порочном сердце жизни нет… твоею прелестью надменной кто не владел во тьме ночной… трижды справедливо заметил великий писатель о всех петербургских камелиях и аспазиях, что во всём мире похожи друг на друга, и имеют то общее сходство с котлетами, что ими можно иногда наслаждаться, но говорить о них совершенно нечего. — И, в восьмой главе, довольно ироничное:…я музу резвую привел на шум пиров и буйных споров… в безумные пиры она несла свои дары и, как вакханочка, резвилась, и молодежь минувших дней за нею буйно волочилась; а я гордился… — гордость трудного разбору; гордость, которая есть зависимость; гордость, которая пробуждает желание нравиться, желание первенствовать в мелочах… когда из Михайловского привез он Годунова, и читал в московских гостиных, под истерические всхлипы и выкрики: ему уже было наплевать на всех них, он уже знал, что он написал, и проку немного ему было в их рукоплесканьях, — но в восемнадцать лет… недоумение холодное и безразличное вызывают у меня учёные мужи, что с восторженностью, достойной девочек, влюбленных в кумира, норовят объявить гениальной всякую строку, выпорхнувшую из-под пера Александра Сергеевича, да что там его строку, норовят гениальным объявить всякое слово и всякий чих Натальи Николаевны, бог даст, доберутся и до челяди; мне, в детстве, и в отрочестве, очень не нравились многие из его юношеских строк, в них усматривала я непостижимо дурной и даже низкий вкус, ведь строки сии могли быть написаны не только не Пушкиным, а вообще любым из гусар, и лишь позже, выросши и кое в чём разобравшись, я угадала, что дело тут именно в трудном роде гордости, когда непростительна даже мысль, что возможно писать, дабы кому-нибудь угодить, но мучит, из той же гордости, невыносимая, насущная как воздух, потребность первенствовать, во всём! пусть даже для того, чтобы первенствовать, придется снизить строй лиры до тона, внятного этим лейб-гвардии повесам, всё ж золотая молодежь, сливки сливок, и не забывайте, к тому же, что:…не возбуждал общей симпатии, удел эксцентрического существа; вот как, из трудной гордости, попирал нечувствительно и самую гордость: отчего страдал, в тот же миг, это был человек невероятно стремительной реакции, и невероятно болезненно чувствующий любой оттенок своего унижения, страдал и мучился ужасно, ведь не мог же не чувствовать он, что эти строки, интонация их, неволею, идут с чужого голоса, почти всюду, где в восемнадцать дет принимался он петь сладкое безделье, и легкокрылую любовь, и легкокрылое похмелье. Терпеть не могу его письмо к Мансурову, где подымаются телескопы, где шампанское пьется, а актриски делают, что им положено, и в особенности: мой холосенький, дрожь отвращения пробегает; терпеть не могу все эти любовь и жажда наслаждений одни преследуют мой ум, все эти стакан и красота, вот жизни радость, все эти бешеных повес ожидают сводня, Вакх и Геркулес, все эти шашни молодых блядей, прежде всего потому, что всё это: чудовищная неправда; терпеть не могу эти молодость и счастье, заздравный кубок и бордель, где с громким смехом сладострастье ведет нас, пьяных, на постель; с угрюмой скукою гляжу на это пустое и без мысли единой Торжество Вакха, где девы неистовые махая тирсами, несутся, вот уж действительно: ничего нельзя поручить русскому человеку, дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну махать, пока не примахал этот инструмент окончательно… кстати, занимательно примерить это вялое и излишне длинное Торжество к великолепной, сказочной мощи и красоты Вакхической песне из михайловской поры, семью годами позднее, вот воистину творение гения, всего шестнадцать строк, но каких; и недаром последнюю из них Герцен вечным эпиграфом поставил к вечной Полярной Звезде; здесь можно изучать широту жанра… не люблю послания его пиитического к Всеволожскому, неприятное в сем послании приметно искательство, против воли, как и в послании к Алексею Орлову; и неправда всё это: я нравлюсь юной красоте бесстыдным бешенством желаний, и благодаренье богу, что из этой строки явилось чрез двенадцать лет божественное, очаровательное, в сцене у Лауры: ты! бешеный! останься у меня: ты мне понравился… чувствуете: нестерпимое, наповал бьющее различие просто в темпераменте, в талантливости строки! нет актрисы, что не захотела бы сыграть Лауру, и я почти не знаю, кто бы мог ее сыграть… произошел волшебный перенос темперамента: с автора на героиню… а кто бы мог, из нынешних, сыграть; разве что Алиса… хотя Алиса: прирожденная Донна Анна… да разве что одна московская девочка, моя маленькая подружка… и Александр Сергеевич, в убежденности жадной, что должно ему первенствовать во всём, искренне преуспевал в кутежах, и в мальчишеских выходках в театре, и в богохульстве, вот вам стихи Кишинева, и с сыном птички и Марии, сам же, отсылая в Петербург, именовал их пакостями, и излишне всем памятная Гавриилиада, он не потому впоследствии темнел от бешенства, когда ему напоминали о ней, что раскаялся, или устыдился текста, или что свежо было тяжелое и унизительнейшее объяснение по сему поводу с Николай Павловичем: он темнел от бешенства потому, что написана она была зря, что писалась она не для себя, a — по проклятой инерции петербургской жизни, петербургской неверной любови к рукоплесканьям: незначащим, ненадежным и унизительным… и из того же ряда и нелюбимое мною, низкого вкуса, мы добрых граждан позабавим, и из того же ряда урок царям; ещё через много лет будут написаны великие слова:…науке первой учат: чтить самого себя! — и, конечно же, восемнадцать лет, воля, бешенство, бесконечные дуэли: сущий вздор и неприличность, помните, Герцен писал о Курнэ, у которого было до двадцати дуэлей, положим, что их было десять: и этого за глаза довольно, чтоб его не считать серьезным человеком, — но пушкинские сущий вздор и неприличность происходили совсем из другого: из того же печального, трудного рода гордости, из болезненного и бешеного предположения, что любая ситуация из тех, в которых он жил, может в чьих-то глазах, насмешливых, оказаться вдруг унизительною для него, чего он пережить бы не смог, так, впервые, вступило в его горькую жизнь гипотетическое и ужасающее мнение света: он опять же старался успеть, упредить малейший из возможных и глупых, конногвардейских упреков, и коль вскоре он догадался, что не нужно оглядываться на конногвардейскую сволочь, когда в руку берешь перо, то в мучительной жизни, напротив… и, загадочным и удивительным образом, он всю жизнь, очаровываясь людьми, не умел враждовать с людьми, и ни разу за мушкой своего пистолета не видел он человека, враждовал не с людьми, а с явлениями: вот и ехал осенними утрами на поединок, как прелестно и очаровательно он обмолвился, с досадой и большой неохотой, обмолвка, мыслимая лишь в устах безупречно храброго человека; в чём вся беда: и в семнадцать лет он жил уже вовсе не так, как все они; он жил в каком-то ином времени; недаром к тридцати годам он выглядел чуть ли не на двадцать лет старше своих приятелей; жил в каком-то ином, трудно выкрученном и искаженном, в неведомом нам, нынешним, пространстве; я убеждена, что он цвет видел иначе, и линию мира воспринимал совершенно иначе, чем я, и звучание платоновских сфер; и уж безусловно, что его ассоциативные связи, сознание, юмовские пучки ощущений жили по совершенно иным законам, чем у меня; он жил одновременно в двух, трех, в четырех, абсолютно непредставимых для меня мирах: и жил среди горе-заговорщиков, плутов и горе-дураков! легко было жить Каверину! и всюду он гусар, куда тяжелей Чаадаеву: он в Риме был бы Брут! в Афинах Периклес! а здесь он офицер гусарской, — а Александр Сергеевич в вечных снах жил; жил в бреду; жил… блажен, кто странным снам не предавался… — …кто бредит рифмами, как я, и, изнемогая в таком житье, он терялся, взгляните, как волшебно и безукоризненно он вводит глагол теряться:…он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил — или не сделался поэтом!.. вдумайтесь: привык теряться! чем не готовый трактат: к теории творчества; и сюда же: игра, нахмурен, бодр и бледен, восхитительный и умопомрачающий бред; вздор, что Германн немец, Германн, потерявшись в трёх картах, делается поэтом, и после уже сумасшедшим; сюда же:…и перед ним воображенье свой пёстрый мечет фараон… юноша, убит, врагов забвенных, клеветников и трусов злых, ах, какой перечень фараона, и рой изменниц молодых, и круг товарищей презренных… и сельский дом, и у окна — сидит Она… и всё Она!.. — Что ж удивительного, что веселость его, со всеми её атрибутами, борделями, тирсами, крестницами Киприды: и тягостная, и чужая; и праздность: печальна. Господи, какой стон прорывается из груди его именно в ту, юношескую пору:…иль мне чужда счастливая любовь!.. —…на жизненном пиру один явлюсь я, гость угрюмый… — …зачем угрюмой думой среди забав я часто омрачен, зачем на всё подъемлю взор угрюмый… — …влачил постыдной лени груз… — …в печальной праздности я лиру забывал… — …года весны моей, протекшие в мечтах любви напрасной… — безверия мученье, и с каким же тяжелым недоумением оглядывает он вдруг порочный двор Цирцей… презрительных Цирцей, и как не случайно, как везде и всякий термин у него, взрослого, тут имя Цирцея, и принужденные лобзанья, и златом купленный восторг, удивительный рисунок, где он изобразил себя в ту пору, тонкий, надутый, очень угрюмый, прелестный Мальчик, две колдуньи, две поэтессы его угадали: и обе простить ему не могли, что разминулись с ним во времени на великое столетие, мрачный и грозный век. Мне подумать жутко, каким же одиночеством и мучением были для него эти три года юности в золотом Петербурге, печальной истины поэт, где все они пировали, а он жил, и слышал в тех пирах Клии страшный глас; как мучительно ссорился он с жизнью, и поскольку во всём всегда шел до конца, то ссорился всерьёз: до гроба; и ссорился угрюмо с Отечеством: дивное сочетание: как раз заговорщики из благородства, завтрашние бутовщики Декабря, жили с жизнью удивительно в ладу: за исключением, разве что, несчастного, бедного Каховского; генералы, графы, князья, мужья юных и неописуемых красавиц, богатейшие плантаторы, философы, умницы; когда люди благонамеренные встречали в бульваре Николая Тургенева, то поневоле принимались ворчать: вот ведь, готовит ниспровержение власти, а сам весь в деньгах и орденах от правительства; а Александр Сергеевич юный, в отчаянии восемнадцати лет, ссорился, и почти что навечно, и с жизнью, и с женщинами, и с правительством: вы думаете, что это прелестная шутка, вчера Голицыну увидел, боюсь, что здесь больше угрюмой истины, нежели шалости:…ко я вчера Голицыну увидел, и примирен с отечеством моим! — …видел жизни лишь начало… — …но история долга, жизнь коротка, как писал он, за год до смерти, к Корфу. Исповедален в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. — Я был озлоблен, вот итог этой юности, я был озлоблен, надутый, бледный и сердитый, прелестный мальчик, лучший его автопортрет и мой любимый, и в любой последующий миг ею жизни он для меня отчего-то остается всё тем же восемнадцатилетним мальчишкой: мучительно гордым и незащищенным; куда как легко рассудить, что жертвенность есть причина несчастия вечного; что жертвенность есть условие непременного, злого несчастия: но попробуйте лишь представить, каково ему было с этим вечным несчастием жить; и он, пылкий, веселый, неуступчивый, гордый и злюка, он жаловался так горько и так беззащитно, жаловался единственному в мире другу, листу бумаги, так горько, что сердце болит и ноет. Господи, как болит голова. Мне случалось по три, но четыре года не брать в руки его книг, его сочинений, в особенности стихов: потому что не было сил. Вряд ли вы это поймете: все равно что ночами, ночь за ночью, мучительно слышать плач маленького ребенка; плач маленького ребенка, который давно уже умер. Видя отчетливо всю жертвенность жизни своей, признавая и утверждая священную жертву, он, вечная загадка человеческой печальной души, ни на миг не мог примириться ни с несчастием, ни с одиночеством: лютым, волчьим, сказочным, гиперболическим своим одиночеством, которое хуже пустыни, не зря: свободы сеятель пустынный; и, как небрежно обмолвился сам, истинное счастье он ведал лишь когда писал; и впрямь, представить лишь: какое, должно быть, счастье написать три любые строки из Онегина, три строки, уехал в тень лесов тригорских, в далекий северный уезд… и был печален мой приезд. Боже, грустно как. Чем начинался Онегин, ненадежной верой:…и скоро, скоро бури след в душе моей совсем утихнет, в сущности, высылка на Юг спасла его, Соловки бы его убили, Петербург бы убил его ещё скорее; ну, от Петербурга он не ушел; а в мае восемьсот двадцатого уезжал: горький опыт безверия, я был озлоблен, не верил ни друзьям, ни женщинам; уезжая, считал, что: огнь поэзии погас, она прошла, пора стихов, пора любви, веселых снов; восторгов краткий день протек… вспомните финал Руслана или французское письмо из Кишинева к Лёвушке; а Лёвушка, великая умница, дал читать письмо Плетневу, и, наверное, не Плетневу одному, он его половине Петербурга дал читать, чем сильно упрочил репутацию братца; жизнь кончена, вот мотив той поры; а люди… кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей… от делать нечего друзья; почти перед смертью он вновь вернулся к тому же размышлению: о люди! жалкий род… жрецы минутного! поклонники успеха… жрецы минутного. Жрецы минутного и окружили его в юности, и ему чудилось, что они, в важности жречества, знают тайну счастья, которое, как Протей, принимало неуловимое обличье то успеха, то женской любви: и притом неизменно хранило вкус тайны, тревожности; сладкия тревоги любви таинственной и шалости младой; и загадочен, таинствен был кутила Всеволожский с его египетскими девами, и с его девочкой, двенадцатилетней наложницей, милый друг… счастливый сын пиров… верный обожатель забав и лени золотой… знаток в неведомой науке счастья, стихи прелестные, но звучит в них горечь, горечь непричастности сим избранным; а единственное, в чем знаток был Всеволожский, это в роскоши, и в умении горстями швырять золото, которому у него счёту не было; и вот через пятнадцать лет, уже в Медном Всаднике, зазвучит, в качестве отповеди поспешному и неразборчивому юношескому восхищению:…ведь есть такие праздные счастливцы, ума недальнего, ленивцы, которым жизнь куда легка!.. я почему-то, при чтении этих строк, вспоминаю именно Всеволожского; счастливцы, ума недальнего! ленивцы… говорят, что Всадник загадочен, полон тайн; а мне думается, что он просто: автобиографическая повесть, и исполненная самых мрачных и дурных предчувствий и пророчеств; и в то же время Медный Всадник есть кривое и жуткое зеркало, в котором причудливо и прихотливо отразился Каменный Гость: тоже жуткая вещь, написанная о нём самом; но осень в Болдине, в восемьсот тридцатом году, такая страшная штука, что лучше, к ночи, её и не поминать; а как тонко и занятно повинил он разом по всех грехах литературу, очаровательный обман, любви нас не природа учит, а Сталь или Шатобриан, чем не тема для вдумчивого исследования, литература как суперструктура жизни, со всеми неисчислимыми последствиями, мы только счастию вредим, — ужасно это читать, но еще горше, видно, было писать; и вот наш враг Гимена, в испанском плаще посередь Петербурга, где дамы света так умны, так благочестия полны, и где после карточной игры обыден такой разговор: не хочешь ли отужинать, я познакомлю тебя с очень милой девочкой, ты будешь меня благодарить, вероятно, речь о той Надиньке, что упоминается и в стихах; хотела бы я на нее, дурочку милую, взглянуть; вот ведь, не угадаешь, откуда придет, или, точнее, падет тебе на головку бессмертие; и жил, желаньем медленно томим, томим и ветреным успехом… — …скучая наслажденьем… — …измены утомить успели, и всё ж, ещё будет вспоминать о девочке: блестящей, ветреной, живой, и своенравной, и пустой, ах как это написано, даже зависть берет к ней, четвёртая глава вообще великая глава, и многие годы была у меня любимейшей, и каждая глава в Онегине живет по таинственному своему закону; знал, что делал, когда издавал главы отдельными книжками; в четвертой главе он ещё не простился с юностью; с юностью простится он лишь в шестой главе… и не в девочках вовсе дело, поклонник истинного счастья не славит сетей сладострастья, и не в успехе, не в славе, знаем мы, что стоят эти почести изгнания… — …сердце женщин славы просит… — …вы рождены для славы женской, и прочее: всё пустое. Загадочность женщины: как начала божественного и как начала губительного, дьявольского, и загадочность счастья, которое мучительно и противоречиво чувствуется, ощущается то как единственная возможность жить, то просто как придаток к дому, к семейному столу, мой идеал теперь хозяйка, да щей горшок, и сколько бы он ни шутил, горечь в этих шутках неистощима: хоть и хладной опытностью болен; какая ужасная и великолепнейшая юная строка: приди! меня мертвит любовь; меня мертвит любовь: как умел выбирать единственно нужное слово, жить, умереть у милых ног — иного я желать не мог, и позже, безмерно знаменитое:…век, уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя… — все любили эти строки, и боготворили их, и перебрали, любуясь и восхищаясь, все в них слова: как главнейшие, понимать душой всё ваше совершенство, перед вами в муках, замирать, бледнеть и гаснуть… вот блаженство!.. —…как ужасно томиться жаждою любви… — в муках! жаждою любви! замирать, и гаснуть, то бишь умирать, жить, умереть у ваших ног… как гениально, как пыточно точно, говоря о первом и смутном ещё движении, трепетании души, ставит рядом он досаду и любовь! точнее и невозможно это, первейшее, движение представить; но мне виделось всегда, что главнейшее здесь продлилась:…но чтоб продлилась жизнь моя! Кажется, единственный во всей русской литературе, чувствовал с такою правдивостью и правотой длительность времени. Гений на то и гений, чтобы всякому литератору быть и в укор, и указ; а нам дела нет, мы сами филозофы, и умны все: от усов и до хвоста. Добрейший Илюша Ляговитый, ваш соратник в журнале, вот уж воистину Пень, как-то мне покручинился: вот все говорят Пушкин, Пушкин, прихожу домой, берусь читать Пушкина, и не понимаю, что они в нём находят, — скучно всё, у меня, по-моему, написано интересней. Бог ему судия; есть грозный судия: он ждет!.. Пушкин божественно чувствовал длительность времени: и таинственную его непрерывность, почти одномоментность существования явлений, разнесенных временем в различные века; и загадочную переменчивость времени, вот почему дарована ему возможность волшебной ремарки прошло сто лет: как писал он в Полтаве, и во Всаднике; его эстетикой как философией искусства и его эстетикой как философией творчества вообще, мне кажется, не занимались: университетские наши профессора с редчайшим унынием подсчитывают количество ударных слогов в его коротких поэмах, и чертят кривые, которые никому не нужны, ибо печатаются эти кривые во всевозможных ученых записках безо всяких выводов, и, в возбуждении незрячести, убеждены, что сие и есть филологическая наука; меж тем, литература с её театральностью, как знал и чувствовал её Пушкин, и есть единственно верное и надежное прибежище времени, и стало быть, единственное прибежище истины: литература с её театральностью, которая позволяет в единой сцене явиться Фаусту, Мефистофелю и Елене Прекрасной; которая легкой ремаркой и волшебством её переменивает декорации неузнаваемо; и которая укрывает прошедшее занавесом, чьё могущество неодолимо для человеческого взгляда, прошло сто лет — и юный град… из тьмы лесов, из топи блат вознесся!.. пышно, горделиво, и перед младшею столицей померкла старая Москва, как перед новою царицей порфироносная вдова, господи, какой текст, и счастье какое даже повторить вслух его: неумелыми губами, прошло сто лет — и что ж осталось от сильных, гордых сих мужей… — …лишь Ты воздвиг, герой Полтавы, огромный памятник себе, и далее, чудесное:…исчез кровавый след усилий, бедствий и побед, ни единого слова зря, и каждое слово: величественный манускрипт, над коим размышлять, и толковать размышления, и размышлять вновь, удивляясь и открывая неизведанные тайны, и чем далее, тем более тайн и чудес; или, ещё чудесней:…её страданья, её судьба, её коней непроницаемою тьмою от нас закрыты, и ещё, иное, обличье времени:…есть надпись, едкими годами ещё не сгладилась она, и иной поворот времени:…кругом всё тихо, всё уныло, всё изменилось… но не тем в то время сердце полно было, дыханье роз, фонтанов шум влекли… и неожиданное, вдруг: чью тень, о други, видел я?.. — я помню столь же милый взгляд и красоту ещё земную, и здесь же, рядом же, лежит:…он бредит о жене похоронённой!.. — …он сумасшедший! — …вижу тебя я там, куда мой падший дух не досягнет уже, и здесь же, пронзающее вечной, вечной скорбью:…и никогда моя душа, смущенная рабыня вашей, искренний Малыш взялся писать работу о времени в пушкинском тексте, времени поворотном и сюжетном, времени как сердце, где живёт сюжет, принес семь изящных страничек, где объял почти всё: от деревенского, онегинского, языческого хода великого миротворного круга, хода времён года, до хода времени городского, хода времени фантастического, времени сказочного, времени в снах, и времени сюжетного в короткой прозе, — и короткие повести смутили его разумение окончательно, и Малыш пришел к изумившему его убеждению, что сюжетное время, само пушкинское восприятие времени не наше, и не имеет ничего похожего в чьей-либо другой литературе, хуже того, это время, нами не понимаемое, вот где главная тайна, считает он, и откуда всё следует начинать, попутно исполнил две маленькие работы: время разбитое в романе у Лермонтова, и время вечное у Гете, Пушкина, Джойса, Фолкнера; и уж якобы заодно: маленькую работу о причинно-следственной связи в пушкинском тексте, вы же знаете Малыша, если он берется писать о причине и следствии, ему неукоснительно нужно знать, что о них говорили умнейшие люди в три последние тысячи лет: на работу в четыре странички у него ушел год; заключение категорично: Пушкин не видит нигде прямой и утешительной зависимости следствия от причины; везде непременно видит он вмешательство посторонней силы; здесь-то у Малыша с милейшим Юлием и возник разговор о формуле диалектического превращения и диалектического изменения сущности; даром что Пушкин не учился в Германии туманной, семнадцать тысяч Вульфов, вместе взятые, не сумели бы написать строчку: я здесь удержан сознаньем беззаконья моего, вот уж как умел мыслить в ту осень этот злодей; и уж вовсе попутно Малыш писал маленькую работу о безличности овеществленного длительного времени у Пушкина, где новый град вознесся… — …мосты повисли над водами… — …уже дробит каменья молот, где человечек исчезает, как исчезают пешеходы и пролетки с площади, если площадь сфотографировать с выдержкою в час; о потрясающей безлюдности мира в недвижимом времени, где лишь мосты гниют, где живут лишь клопы да блохи, где прейскурант висит, и где у медлительного огня видим только сельских циклопов, но им как детям божеств и положено видимыми быть у огня в такой жуткий и сумеречный час; и тут же Петровский замок, где всё ещё виден Наполеон, и затем: прощай, и затем: пошел! — и длящееся-недвижимое время расколачивается вдруг, превращаясь в длящееся-минутное, и вновь пошла предо мной по-будничному щеголять жизнь, здесь, где бухарцы, сани, огороды, купцы, лачужки, мужики, — ничего не происходит и произойти не может, сюда силам из чуждого мира заглядывать недосуг. Что же до вмешательства тайных и чуждых сил в причинную связь, и от судеб защиты нет… — …о много, много рок отъял… — …часы урочные… — …парки бабье лепетанье… — …с Божией стихией царям не совладать, то часто Пушкин называет эти силы просто: рок. И наводнение: от сил неведомых; и Зарецкий является к Евгению, как Афина Паллада, в обличье Ментеса, к Телемаху, проник он душою тайну, и чувствовал страх, предначертания неоспоримы, потому что, уходя в минувшее, из возможности становятся необратимостью и исходной причиной для многих последующих, в веках или в годах, событий, развилкою в родословном древе, в засаде убит Якуб, а Дорофей родил двенадцать сыновей… — …ещё одно нас разлучило, несчастной жертвой Ленский пал, то есть явление, уходя в минувшее, переменивает категорически своё значение, вот чем страшно это кручёное время; в непостижимости крученого времени, которое неравномерно и неравноценно самому себе, в непостижимости всех тайн переменяющегося непостижимо мира, уже вовсе недостижимым делается единственно желаемое: счастье; то есть: кажется в юности, что оно ведомо им, жрецам минутного; а чем хороша и уютна минута: в любом смерче веков, в любом искривлении времени она остается единицей, она не изменяется; в известном смысле, жить в минуте значит жить в вечной кабале; боюсь, что петербургская юность его явилась горьким уроком зависимости: зависимости от чьей-то дружбы, измен, чьих-то взглядов, от Всеволожских денег, от кодекса дуэли, от молвы, молва, играя, очернила, и уже в Кишиневе он пишет: наше предназначение быть свободными, а через восемь лет: женюсь, то есть жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью… — …нет счастия, кроме как на проторённых дорогах, чувствую я, и, уверена, что желание счастья, что терзающее желание любви, как переживал его и казнен этим желанием был он, есть тягчайшая мука и самая лютая казнь; жутко представить: бешеный темперамент, бешеный талант, сжигаемый яростью, злобой, очарованностью и восторгом, непонятно, как умещался темперамент его в том узеньком теле, если видно, что не умещался он и в границах Санкт-Петербурга, вы только почувствуйте, что Я помню чудное мгновенье в напряженности дикой и разряде: даже не молния, а какой-то каскад неудержимый молний, какая-то всё губящая спелая гроза, июльская и чёрная, где всё небо трещит и рушится, и в таком убийственном для простого смертного напряжении исполнено все, что он написал, все десять томов, каждая строчка:…а между тем отшельник в темной келье здесь на тебя донос ужасный пишет! — где ни раскроешь: по выражению Малыша, электричеством бьет, как с обмоток генератора! талант, всякий талант неизъясним, всякий талант есть прежде всего скачок, необычайный энергетический уровень: а он… господи, если он влюблялся; это же какой-то непрекращающийся взрыв, запертый в гостиной, где бархаты и салфеточки; а милый пол, как пух, легок; нетрудно вообразить, как он напугивал тех дам, даже робостью своею; и не возбуждал общей симпатии излишне деликатно сказано; Вяземский, по-моему, тот просто его ненавидел: потому что боялся, и эти, горе-гусары, счастливые сыны пиров, очень быстро расчуяли, как положено кошкам, что меж ними растет тигр; и удивительно ли, что Анна Андреевна, иль Марина Ивановна, наделенные божественной долей этого напряжения, слышать ничего не могли про Натали, и про всех прочих, быть, как пух, как шелк, как мех… и в гробу вспоминать Ланского; ведь всё начиналось в отрочестве, и понятие счастья тогда же увязалось навечно с одним: с любовью женщины, безвестных наслаждений темный голод меня терзал; тогда же завязалось и лютое, космическое его одиночество; напряжение, в силу самой природы напряжения, требует разряжения, и чем могущественней оно, тем сильней требует; естественно, он, как мифический его приятель, временами, жуткими прорывами напряжения, единожды в год, всегда осенью… писал в постеле с утра до позднего вечера, и с вечера до петухов, — и только тогда и знал истинное счастье, — …я пел, и забывал обиды слепого счастья и врагов, измены ветреной Дориды и сплетни шумные глупцов; обиды слепого счастья; громадная, горестная пустота возникает где-то внутри этого бешеного напряжения, и ничем, ничем её не утолить, пустота, жестко отчёркнутая несправедливостью в отношении мира к нему, несправедливостью суде, защиты нет, несправедливостью счастья слепого; и насмешливым исполнением желаний, пусть даже желанною и любимой женщиной, всё одно не утолить, вот в чём ужас-то! — …влюбляемся и алчем утех любви, но только утолим сердечный глад… уж охладев, скучаем и томимся… — …когда красавица твоя была в восторге, в упоенье, ты беспокойною душой уж погружался в размышленье… а размышленье — скуки семя… — …любви невольной, бескорыстной невинно предалась она, что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной?.. — и уже в самом начале жизни:…томила жизнь… — …безверия мученье… — …пустая красота порока блестит и нравится до срока… хоть и взгрустнется о ветрености милых шлюх, однако спасение ещё видится единственно в Женщине; он выбросил из Онегина этот божественный кусок, четыре строфы, и всё ж напечатал, отдельно, в восемьсот двадцать седьмом году, в Московском Вестнике, под названием Женщины: стихи, которые, на мой взгляд, полезно и важно будет учить мальчикам в школе, первую строфу лет в двенадцать, а четвёртую, естественным ходом вещей, в пятнадцать: когда разочарование в женщинах нестерпимо и жизнь видится загубленной, здесь что ни строфа, то чистейшая прелесть, и как безукоризненно число их, четыре, и как безукоризненно и чувствительно сообщены четыре состояния души, в изменении нахмуренном и обиженном души, в изменении души, которое и есть чистейшее время. Взгляните, изучите изменение души Онегина в восьмой главе: при чём тут календарь? — …крещенским холодом она… — …пылал камин… — …на синих, иссеченных льдах… — …в воздухе нагретом уж разрешалася зима, время движется не Крещеньем иль ранней весной, а чем-то иным, а где этого иного нет, время не движется, движется лишь, неизвестно к чему, миротворный великий круг, где зимы приходят в качестве одной и той же зимы, как в пятой главе и в седьмой, и все дело лишь в том, радо сердце бедной Тани зиме или нет, время, где вехами, неизвестно к чему, крестины, женитьбы да могилы, венец венчальный и заупокойный, где венчают, тут и отпевают, время почти недвижное, и отворились наконец перед супругом двери гроба, и новый он приял венец, как значительно здесь грозное наконец, и убийственное замечание:…умер в час перед обедом, вся деревня заключена в том замечании ироническом и жестоком, или время стоячее, закольцованное в маскараде в первой главе, где царит брегет, где рифма иронична уже мефистофельски, брегет, обед, котлет, балет, жуткое время, как в приключениях Алисы в Зазеркалье, где нужно очень быстро бежать, чтобы хоть ненадолго остаться на том же самом месте, и чёрт его знает, загадочно и неизвестно, как соотносится всё это с тем временем, где господний раб и бригадир под камнем сим вкушает мир, Ленский устроен меланхолически, он уже Гамлет, бедный Йорик: над могилой екатерининского бригадира, что может быть смешнее, и потемкинского героя, играл его очаковской медалью… — …он на руках меня держал, взгляните, как занятны пересечения личного времени, здесь русский уездный Гамлет из германских краёв живет и чувствует загадочно в лад с московскими кузинами старухами, а я так на руки брала, и вот пред вами: могила Ленского, где пастух, плетя свой пестрый лапоть, поет про волжских рыбарей, и в седьмой главе, год спустя или вечность, у забытой могилы всё тот же, жуткий, почти из Гомера, седой и хилый пастух по-прежнему поёт и обувь бедную плетет, верный родственник сельским циклопам, у Малыша в его давней юношеской пьесе, чистой сказке, но в театре, куда он с нею пришел, решили, что это притча, и доставили ему сколько-то тягостных минут, в пьесе есть чудесный персонаж, все четыре действия, что бы там ни происходило на сцене, любови, измены, казни, злодейства, перевороты, мужичок сидит на авансцене, что-то тихо поет, бурчит, утирает нос рукавом и плетет что-то, когда я заметила ему, что мужичок прямая цитата из Пушкина, Малыш минуты на три онемел: к утешению его бледному, мужичок у него плетет не лапоть, а кнут; так что время Алисы, где в красавиц он уж не влюблялся… вот как убил он восемь лет, и время Харитоньева переулка и переулков с ним схожих, где ухабы, будки, бабы, лавки, фонари, как Таня выросла, давно ль я, кажется, тебя крестила?.. — …а, Грандисон!.. живет у Симеона, меня в Сочельник навестил, недавно сына он женил, ведь милая Пашетт, матушка Татьяны, вышла замуж, как я понимаю, при императоре Павле, или же вскоре по его кончине, но уж при императоре Павле была одета всегда по моде и к лицу, мудреное занятие быть одетой по моде и к лицу при императоре Павле, а ведь твердили тогда кузины о Ловласе, вот уж действительно мир вечен, и мимо неё, с екатерининским её бригадиром проехали Аустерлиц и нашествие Наполеона, и Священный союз, и лишь увидев взрослую Татьяну, хором бабушки твердят… и, как и матушку ея, не спросясь ея совета, девицу повезли к венцу, венчанья, могилы, Йорик, очаковская медаль, детям играть, поколенья, из мира вытеснят и нас… — …забытый в зале, кий на бильярде отдыхал, злейшая пародия на ещё не мыслимый тогда музей-квартиру:…вот это барский кабинет, здесь почивал он, кофий кушал, и Татьяна взором умиленным, и Анисья в роли Гейченки; время почти прекратилось: где нет изменений души, крест и тень ветвей над бедной нянею моей, и перемены в жизни отечества, кои философически мыслятся лет чрез пятьсот, всё равно что несбыточное; беда не в том, что всех в гостиной занимает вздор пошлый, горечь в том, что вздор этот бессвязный, вот что ужасно, нет связей в московском, разрозненном по кусочкам, времени; как говорил Гамлет: время вывихнуло сустав, время хромает, в вывихе, вот что ужасно и что совершенно гениально замечено, и что так неудачно переведено распалась связь времен; каково жить во времени, которое вывихнуло сустав! конечно, самое мучительное время в Онегине, это время в седьмой главе; и хорош был Московский Телеграф, и издатель его Полевой, напечатавший в критике, что седьмая глава не может иметь никакого успеху, ибо век и Россия идет вперед, а стихотворец остается на прежнем месте, в переводе на понятный нынешнему читателю язык это значит, что Пушкин, если и не занимается впрямую очернительством, то остается в подозрении такового, ибо не желает видеть всех замечательных перемен, что произошли в государстве за четыре года после восшествия на трон государя императора Николая Павловича, после утопления в крови мятежа и лютого повешения его зачинщиков из лучших дворян; читать критику, записал в ожесточении Александр Сергеевич, всё равно что подслушивать у дверей кабака, что говорят про нас наши холопья… — …где узнаём судьбу земли? не в переводах одичалых, не в сочиненьях запоздалых, где русский ум и русский дух зады твердит и лжет за двух, и это ведь тоже из Онегина, воистину это гениальная книга, в ней всё есть; и взаимосуществование совершенно различных, не пересекающих времён… и чудесное время юности в Одессе, где как бой часов, пушка зоревая… — …открыт Казино… — …вечер синий… упоительный Россини, и суммируется то время в невероятном Итак, я жил… взаимоисключаемость и взаимотворение различных времен и есть важнейшая загадка Онегина и мира, где Пушкину, по несчастью, довелось жить. Петрарка говорил, что поэзия ничем не отличается от богословия; и великий Кузанец:…ум животворяще находится там, где находится животворимое им; Кузанец чуть ли не первым утверждал первенство творчества пред познанием; может статься, и прав Малыш, говоря, что мы не понимаем книгу Евгений Онегин; сопряжение количественности времени и пространства дарует нам конкретность, но живёт и конкретность-невидимка: где живёт наполненность мира, а её, живую наполненность, заметить можно в очень немногих книгах; лучшие умы понимали загадочный тезис Аристотеля о подражании природе как требование подражать Творцу, то есть творить мир, и Пушкин, простите мне косноязычие, устроивал, творил мир, понимание которого отвечало его, Пушкина, потребности в понимании мира; его загадки — загадки его понимания и приближения к истине: вот, к примеру, как умело и жестко поломал он гармонию романа, хвала вам, девяти каменам, и никаких девяти камен, и насколько истинней, и во много раз просторней стал роман; всякий истинный роман, клубящийся его гром, открывает нам, всего-навсего, новую форму природы; и Пушкин знал, что он мир творит, я в жизни видел лишь начало… — …умираю я, как Бог средь начатого мирозданья. Его друзья, любимые женщины, и прочие его современники, в меру уничижительная, по-моему, кличка, не увидели в романе ничего крайне уж примечательного, Карамзин:…живо, остроумно, но не совсем зрело, Карамзин, екатерининский поручик; гвардии и екатерининских времен мартинист, был гений своего времени, времени взятия Бастилии, и время своё огорчительно пережил; умён, и умён на устаревший лад, и по поводу Узника пушкинского, Сижу за решеткой в темнице сырой, может быть, величайшего в русской поэзии стихотворения, Карамзин:…как в его душе, так и в стихотворении нет порядка; просто — иная душа, и порядок мира иной, и время уже приступало иное: когда громаднейший, и наизамученнейший в мире народ начнет Узника петь, по тюрьмам; вот-те и Бастилия. Карамзин-стихотворец весь в веке Екатерины, блажен, блажен народ, живущий в пространной области Твоей… там трон вовек не потрясется, где он любовью бережется, и где на троне Ты сидишь, Карамзин, где он говорит с дамами, говорит о любви, весь ещё куртуазность и жеманство, чуть ли не Версаль при Короле-Солнце, хотя и встретишь строчку неожиданную, о вы, в которых я привык любить себя, Карамзин решительно не мог понять прелести первых глав Онегина, участники той жизни, кто помоложе, тоже роптали, им хотелось вкусить наконец романтизма, в начале-то восемьсот тридцатых годов, и даже те немногие, кто романом очаровался, очаровались им как игрушкой, виньеткой, мы нынче благоговейно признаём в нём музейную иль живую, головокружительность гения, воздушная громада… как облако, и немногое в нём понимаем, Тынянов явился последним, и первым, кто сказал нечто умное и здравое о романе, Малыш убежден, что мы ещё не умеем понять роман, что он так же нам внятен, как Пифагору звучащее в начертании окружности интегральное исчисление, убежден, что роман сей есть игра гения, о причине и задаче которой догадаются те, кто придет жить много позже нас, им повезет, им доведется быть умней, красивей и счастливее, так что разгадки все ещё впереди, а пока что:…несколько занес нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье… узнаваема ли сущность через причину или через результат? вряд ли, и различение между внутренним смыслом и внешним явлением этого смысла тоже занятие темное, и лишь у Пушкина, где он говорит о полезных нам частностях, текст пиитический умеет достигать мучительного, высшего напряжения, не утрачивая ошеломительной внятности, здесь действует точность, возведённая в ранг едва ль не орудия пытки, в начале жизни мною правил… мною правил прелестный, хитрый, слабый пол, и далее, взгляните: как сопрягает он закон и произвол, где произвол вменяется в закон, да ещё доброю волей, тут есть над чем призадуматься; тем паче, что тремя строчками ниже является вам и всё ослепляющий, и всё затемняющий термин Божество; вот, уместите в одну упряжку эти четыре понятия; а далее, какие, истинно чудо, стихи:…и сердцу женщина являлась каким-то чистым божеством… сияла совершенством. Ея любовь казалась мне недосягаемым блаженством. Жить, умереть у милых ног, вот разве что умереть, умереть, ибо истинная любовь вечно есть гибель; ибо прикасается к истине:…и гаснуть, вот блаженство… — …меня мертвит любовь, в восьмой главе, в осени тёмной и чумной восемьсот тридцатого, в осени чумной и кровавой и чёрной восемьсот тридцать первого с блаженством рифмуется вновь совершенство, сияла совершенством; когда Микельанджело учреждал сонет, где низкий люд низводит красоту до вожделенья, то был трижды и категорически неправ, не о красоте может идти речь, и девка красива; да ещё как красива: божественною красотой может быть красива, о сколько женственности в ней, и божества, и потаскухи; речь идти может лишь о совершенстве: подле которого жить невозможно; и во второй строфе всё переменивает: вдруг её я ненавидел… с тоской и ужасом, запомните эти тоску и ужас, в ней видел созданье злобных, тайных сил… всё в ней алкало слез и стона, питалось кровию моей, ежели ваш любезнейший Пень, каким, кстати, отделом он заведует в уважаемом вашем журнале? ежели он находит эти стихи скучными, то он, вероятно, мертв, зомби, который умер и его подняли и заставили трудиться; я говорила, кажется, что гений каждому и в укор, и указ? конечно, нет; гений никому не укор и не указ, он несколько занес нам песен райских, для чего же огорчаться; и конечно, что пользы, если Моцарт будет жив, и новой высоты еще достигнет. И вот взгляните, что происходит во второй строфе, где божество остается божеством, лишь переступив легко в свою противоположность: уже дьявол; уже кровию моей; а тоска и ужас: всё то же ощущение гибели, но уже оборотной стороною блаженства; вот как думал и чувствовал этот злодей; а уж что там писать, писать он умел от Бога; и в следующей строке: мрамор, перед мольбой Пигмалиона, мрамор ещё холодный и немой, но вскоре жаркий и живой; вы чувствуете, что он делает? категорически поперёк противопоставления божественного и дьявольского он прочерчивает линию, противопоставление неживой природы и жизни; и узлом всего здесь: мольба, то бишь молитва; и подите, разберитесь, вдруг, в мире, вот так вот им, юным Пушкиным, устроенном, где вновь явленной антитезой снимается прежняя, перемениваются категории, — но при участии мольбы и начала божественного; и где понятие живой, ужасно, но так, снимает понятие совершенство; причём не забудьте, что Александр Сергеевич помнил, чем кончил жизнь Пигмалион. Третья строфа ещё сложнее, и сама в себе, и потому, что нагрузка значения учетверяется наличием предыдущих двух строф, третья строфа начинается вдруг цитатой, из Дельвига; что такое цитата в художественном тексте, литературоведение до сих пор не уяснило: не знает, легче всего сослаться на строки, где цитата есть цикада; мне думается, что цитату уместней понимать, как внезапный переход из одной космогонической проекции в другую: или допущение одновременного их существования в мире космическом произведения; цитирование в художественном тексте другого художественного текста есть в единый миг и утверждение и отрицание; как говорят физиологи: сшибка; реминисценция; почти нокаут; прочен мир: для упряжного вола; Джойс, делая реминисценцию фундаментом стиля, сшибает мир с катушек, Пушкин делает иначе: он переменивает, переменивает стремительно принцип устройства мира, звонче, чем в рулетку, с безупречным выигрышем, выигрыш достается тому, кто его, Пушкина, хоть чуточку понимает; а понять мудрено, и в третьей строфе он, цитируя Дельвига, снимает свой, усложненный беспредельно, мир; и затем, уже тотчас… уже тотчас происходит что-то невероятное, семь пуль в три секунды, из револьвера Кольта, в различные мишени: бешеная скачка ковбоев и злодеев по кручам, и все это при эйзенштейновском монтаже, Пушкин тотчас отрицает Дельвига: запишите в графу снято, дробь, присутствует; и дарит ещё один мир; и бог с ним с Дельвигом: тотчас снимает множественность, категорию общего, без которой, казалось только что, стихи эти вообще немыслимы:…но есть одна; и опять-таки, тотчас: уходит и из этого мира, вот был ли я любим, и где, и, долго ли — зачем вам знать? зачем вам знать? вот: пощечина! утёрлись, любезнейший читатель? именно: читатель, ведь, добро бы просто написано: это было напечатано, в уважаемом журнале, не чета вашему; и в следующей строке, в терцию Дельвигу, вводит переменчивость времени; и уже затем запирает ставни: мир жизненного небытия; ведь пусто и темно: глухое окончание жизни, причем без гибели; гибели, возвещенной в начале; теперь пробуйте совместить: все три строфы. Тяжким камнем вот-вот ляжет четвертая. Дознался я, враждебность очаровательная, враждебность военных действий; дознался уже из приключений куперовского шпиона; что здесь происходит: мир враждебности просачивается за запертые ставни, враждебности военной и грозной; и в то же время, нечувствительно для читателя, тройка снова туз: от частного, личного, от единичного вновь вверх, к общему; самое загадочное и невероятное здесь то, какою хитростью автор присутствует и в единичном качестве, и в общем: вот чего никак я не могу понять; и далее, тотчас, он, как Самсон, губя себя, рушит храм: снимает тайну, снимает душу, и великолепным по глупости глаголом надивиться, так и видишь красные губки сердечком, снимает даже возможность мысли о совершенстве, а попутно, щедрость гения, мы узнаём, что не бывает совершенства без тайны; —…душевной тайне изменя, не могут надивиться нами, себя по совести ценя; по совести здесь термин очаровательно рыночный, лавочный, купеческий, замоскворецкий; тут же он, убийственно для любой восторженности, сопрягает восторги и забавны; и уж вовсе между делом, открывает нам ещё одну тайну: что мир, среда, космогония определимы еще и лексическим рядом; здесь, в новом, чудовищном, крайне неожиданном мире, возможно закабалиться, словечко-то, здесь возможно поступить осторожно или неосторожно… очень милый мир, не правда ли? Алиса в Замоскворечье; термины безумие, иль любовь, здесь не звучат; тут идет взаимоизъятие сфер существования; ну, посудите сами: надивиться, и — безумие… безумие; а с безумием в лад, так беспомощно, требовательно и по-детски: в награду; и о камень граненый награды, так уместно сюда введенный, разбивается последняя возможность понимания взаимного; умопомрачительное несовпадение жизни; все заслуги мучений безумия и любви, заслуги страданий: в чьих-то глазах смешны, и смешны непростительно. Убийственный смех. Усмешка убивает; пушкинский Мефистофель усмешкой казнит пушкинского Фауста; что есть комическое? комическое, вероятно, есть и прекрасное, и величественное, и возвышенное, и трагическое: но из другой жизни, из другой системы ценностей и категорий, тонко и умно, что нынче несколько смешно; ведь в Псковской губернии, как известно, женственным и прекрасным находили чванство, фамильных, то бишь перешедших по наследству, шуток остроту, пороки зуб, нечистоту, жеманство, модный бред и неуклюжий этикет; и что же делает в этом разладе миров Александр Сергеевич: он снимает тему вообще, и категорически; он отказывает враждебной, во множественности её, природе: не в жизненности, нет; он отказывает ей в разуме, и в душе:…как будто требовать возможно от мотыльков иль от лилей и чувств глубоких и страстей. Вот вам! Взгляните, если сумеете взором охватить, — мне, к примеру, это не удаётся: что же творит он с миром в этом отрывке; в четырех строфах; какие здесь системы отсчета мира, существующие вместе, в единый миг его дыхания; и сколько их — Божество, и дьявол. Холодный мрамор, и живая плоть. Жить и умереть. Память души, и запрет её. Совершенство, и ничтожность. Закон, подчинение, произвол. Представление и знание, Текст и чужой текст. Мучение, жажда, безумие. Любовь как желание жизни. Любовь как желание гибели. Враждебность, и необходимость полов. Живая природа чувственная, и живая природа без души. Безумие ожиданий, и невозможность требований. — А что творит он, в тот же миг, со временем: начало жизни, затем прошедшее — своё, и прошедшее — Дельвига, и сон, что уж вовсе вне времени, и забвение, которое примиряет действительность и ирреальность, и окончание жизни в жизни, и дознался в прошедшем-нынешнем, и всё это отметает каким-то чудесным временем вечно-настоящим… — И учтите, что всё здесь держится и идёт: непрерывною аллегорией, бесконечным пиитическим шулерством, подменою одного понятия другим; как у индейцев, идущих на охоту: ничто не названо своим именем; но не в этом дело; что в имени тебе моём; таится поэзия именно там, где главнейшее не изложимо словами, где главнейшее, контур его очерчен — и ощущением, и умолчанием, глупые люди спросят: а вывод? какой может быть вывод из молнии? не чипай, убьёт; какой вывод извлечь из урагана? чините крыши, если они у вас остались; какой вывод из финского ножа, если он уже у вас в сердце? питалось кровию моей. В глубоком знанье жизни нет! — и учтите, что все эти миры, клубящиеся громы разномерного времени, безжалостность ножа: вытканы простой речью, каким-то божественным, или дьявольским, колдовством, чудовищной магией поэтической речи, и ничего даже близко похожего в нашей литературе нет; и уже не будет; магией стихов, от которых кружится голова, кружится счастьем; ни на какой язык в мире это не перевести: всё равно что читать в газете отчет о пении гениальной певицы, исполнявшей гениальную музыку. И можете ли вы представить меру его чувствования мира, если этот человек, записавший Погасло дневное светило, записавший И жизнь, и слезы, и любовь, говорил о себе:…в любви был глуп и нем. Что сие значит? Только одно: что он действительно чувствовал себя немым; что чудеснейшие в глуши, во мраке заточенья тянулись тихо дни мои без божества, без вдохновенья он переживал как немоту, как бедность ума; как мычание немое; вот сколь бешеным было его желание красоты нечеловеческой и нестерпимой в стихе, вот отчего изгрызал в ярости перья, в гневе темном, что Бог не дает ему нужной, единственно возможной, желаемой звучности и озарения!.. воистину, кто хоть раз увидел свет неземной, тот уже не живет. — Вот вам его громаднейший философический и титанический трактат о мироздании и о всём сущем, и о женщине в том числе, о тайне жизни и о тайне времени: всего четыре строфы; крошечный кусочек романа; кусочек, который Александр Сергеевич из текста романа попросту выкинул: за ненужностью; у него, как у Бога, в пословице, всего много. И ведь при увеличении массы, с чудесным текстом, даже не учитывая, что усложненность его взвивается по закону головокружительной прогрессии, происходит то же, что и с обогащенным ураном: в Онегине критическая масса текста достигается уже где-то посреди второй главы, и дальше живет уже непрекращающийся взрыв. — Вот почему, мне кажется, и не умею я воспринять роман весь, а разве что по главам, тут моего разумения немножко хватает. Господи, какие он выкидывал куски текста, уча людей, мороча братий… и тут же:…последний раз дохнуть в виду торжественных трофеев; и тут же, не дав читателю опомниться, рифмует с ироническими торжественными трофеями жуткое:…повешен, как Рылеев; вот так вот он и чувствовал мир: ведь, чуть затемненно, Рылеев рифмуется и с замороченными братьями. Как мечтаю я о моём издании Онегина: громаднейшего формата том; чуть шершавая и великолепнейшая, затонированная, но так, чтоб казалась праздничнее чистой, бумага; под бумагой папиросной, в глубоком и уверенном цвете, роскошные иллюстрации, множество иллюстраций, где представятся все пейзажи, все сцены, интерьеры, все герои, от Истоминой и Каверина до мосье Трике; и посреди страницы нарядной: текст, кудрявым елизаветинским цицеро, чтоб и ребенок мог читать; текст буквально по капельке: одна, реже две строфы в странице; а кругом: шрифтом помельче, и нонпарелью и петитом, и самым ювелирным, каким-нибудь бриллиантом, и всё в различный, приятный цвет: строфы романа, что не вошли в окончательный текст, и строфы черновые, и все-все комментарии, относящиеся к данной строфе, все мыслимые комментарии, и здесь же: что думают об этих вот строчках лучшие ученые мира, кто занимался Онегиным; такую книгу можно будет открыть впервые в четыре года, и читать её всю жизнь:…плечи блещут, горит в алмазах голова… — …любви вас ищет божество… — …любовь в безумии зовем: как будто требовать возможно от мотыльков иль от лилей и чувств глубоких и страстей. Господи, как не везло ему: писано в Михайловском, от мотыльков иль от лилей… чувств глубоких, нижайший поклон здесь Анне Петровне; вавилонской блуднице Анне Петровне, как он её поименовал, некий укол ин-кварто Вульфу, и злой, уязвленный упрек ей, Вульф открыто жил в Риге с Анной Керн, и драл её каждую ночь, нимало не заботясь писать ей Я помню чудное мгновенье; вечное горе поэтам. Ещё будет, там где-то, февраль восемьсот двадцать восьмого, и нумер в Демутовом трактире, где Александр Сергеевич наконец-то догадается, что Анне Керн не стихи нужно дарить, о чем матерно Соболевскому и отпишет. Лжет от любви, сердится от любви, как о Пушкине говорил в письме Карамзин. Думаете, отчего он пытался отобрать у Анны Керн Чудное мгновенье? — трудно дарить стихи, да еще такие, женщине, в которой ты не уверен: всё равно что передавать ребенка своего на руки человеку, который вот сейчас заржет идиотски да и хлопнет младенца об пол. Мною правил прелестный, хитрый, слабый пол, воплощенное безумие: в мере искренности, искренность не в том, что пишете, а в том, что печатаете; что вы скажете, уважаемый редактор, юноше, что принесет вам стихи Я жертва клеветы и мстительных невежд (как же, подумал я с мрачной искренностью, тут я ему кое-что и выдеру; и Насмешница моя, единственная в мире женщина, которую я любил больше жизни, — правда, умер за неё почему-то Мальчик, а я вот живу, — и Насмешница моя, видно, что-то прочитав в моём лице, засмеялась, в первый и последний раз за весь этот, очень трудный для неё день; засмеялась, коротко и невесело; горела лампа у нее в изголовье, под индийским платком, и дождь длился, за темными шторами, где блестел угрюмо темным гранитом канал Грибоедова; засмеялась, и смех так не шел к её лицу, измученному усталостью и болезнью, а Мальчика уже месяц не было в Городе, и она, как я понимаю теперь, тосковала и мучилась без него; засмеялась или же усмехнулась, Ил, усмехнулась она, однажды утром обрезал всю свою армию…), — Ил однажды утром, продолжил отец, обрезал всю свою армию. — По приговору полевого суда? — вскричал дядя Тоби, это из Стерна, глубоко чтимого Александром Сергеевичем;…вот и осталась для всех Анна Петровна гений чистой красоты, как сказал прежде Пушкина и о другой женщине Баратынский; трепетал и слезы лил, значит, действительно лил, взглянуть бы на женщину, из-за которой плакал в горьком одиночестве Пушкин, с тоской и ужасом в ней видел созданье злобных, тайных сил, а чуть позже, в седьмой главе, жестоко презрительное: они родились для гарема! — как постичь враждебность полов и мучительную нужду их друг в друге, трагическую вечную и неодолимую их разобщенность, их вечное существование в различном биологическом мире, в несовместимом времени, и никогда моя душа, смущенная рабыня Вашей, не повстречает Вашу; в бескрайней вечности… страшнее этих слов у него ничего нет. Враждебность чисто мнимая, но разве от этого враждебность менее гибельна? — …он заране писать ко прадедам готов о скорой встрече; а Татьяне и дела нет, их пол таков, я знаю, что мужчины, те из них, кто читает Пушкина, восьмую главу простить Татьяне не могут; Юлий мне говорил, что здесь уже что-то чисто физиологическое, что переход любви в лютую ненависть и затем в истому истерики, в умирание определен количеством чего-то в крови, толстовское чувство оленя плюс тип нервной деятельности, а пушкинский текст, где Евгений чуть не сходит от княгини Татьяны с ума, колдовски устроен и исполнен так, что содержание чего-то такого в крови уже невольно взвинчивается; кстати, женщины многие здесь с мужчинами заодно, уж больно им жаль Евгения: и Татьяна дура; и насколько же умнее и тоньше всех Пушкин; женщины почему-то не любят Пушкина, в той истории им жальче всех Наталью Николаевну; Пушкин же всех тоньше и умнее, и единственный Достоевский разглядел, что никто тоньше Пушкина женщин писать не умел и уметь не будет, для бедной Тани все были жребии равны… смиренной девочки любовь, бедная Таня, звучит в романе и звучит, если вашей Тани вы не забыли до сих пор, вы думаете, что если на переплете тиснуто, золотом, Евгений, то роман про Евгения? напрасно, между прочим, думаете. Роман именно про Татьяну: а затем уже про автора. Герой в романе значит не больше, чем стаи галок на крестах, Татьяна, милая Татьяна! с тобой теперь я слезы лью: вот в чём устройство романа! возьмите любую книгу, взгляните: где готов расплакаться, от боли и муки, автор; и всё будет вам ясным в той книге. Моей Татьяны… — …Какая рана моей Татьяны сердце жгла!.. — …девочкой несмелой, влюбленной, бедной и простой… — …но равнодушною княгиней, но неприступною богиней роскошной, царственной Невы!.. — …в сей величавой, в сей небрежной законодательнице зал!.. — …прежней Тани, бедной Тани… — …Тани молодой, моей мечтательницы милой. Мечтательницы милой. В чём несчастье: что она мечтает. Татьяна любит. Татьяна в мире чужая. Татьяна Ленскому сестра. Ненавидеть убийцу брата своего. Чужая в мире: от рождения. В семье своей родной казалась девочкой чужой. Как лань лесная боязлива. Ласкаться не умела к отцу, ни к матери. Ей скучен был и звонкий смех и шум. Вставала при свечах. День одна сидела молча у окна. Ей рано нравились романы. — За что ж виновнее Татьяна? — Влюблялася в обманы… Ей-богу, Ленскому сестра: как в тексте и значится. Задумчивость её подруга. Гегель пишет, что зерно есть сила, сила в сущности. И что зерно пребывает в земле равнодушным. Что земля для него есть всеобщая сила. Мне кажется, что Евгений, в мире равнодушный гость, верно может быть понимаем единственно лишь как зерно. В прожектах романа, о чем Пушкин, где-то в горах Саган-лу, говорил Юзефовичу и другим, значился Евгений декабрист, или Евгений, убитый в войне на Кавказе, или то и другое вместе. Его пробуждением, конечно же, явилась встреча с княгиней Татьяной. Как титул её звучит по-французски? Татьяна принцесса? Конечно же, принцесса!.. Тот, другой, роман, где декабристы и Кавказ, и где герой уже действительно Евгений, — обречен был умереть не родившись; как и многие другие романы; Малыш увлечен идеей учредить литературоведение, что ведать будет литературой неизвестной, литературой, не явившейся взгляду мира, ироническая идея, ироническая и чем-то очень трогательная, меж тем Юлий говорит, что нет ничего удивительного в возможности такового литературоведения, теперь, когда явилась золотая ветвь математики теория выживания, я не очень отчетливо представляю, что это такое, во всяком случае, что-то, что на основе исходных, или незавершенных, или отрывочных данных дает возможность реконструировать всю систему в целом, систему или же процесс; не знаю; не знаю… из чудес литературного творчества важнейшее в том, что произведение, тяжелое в массе и объеме, или же легкое, в ходе рождения и развития, развертывания своего неминуемо ломает исходную, задающую структуру, произведение есть система саморазвивающаяся и самоучреждающая, Ю. С. дразнит Мальчика, что грядет день, когда, практически из ничего, из темных и обрывочных записей возникнет загадочный, и манящий, и пугающий роман Житие Великого Грешника, жаль мне очень, но, кажется, дня того никто не дождется, трудно, мягко говоря, реконструировать по отрывочным исходным данным систему, которая, развиваясь, не просто изменивается, но и, сама в себе, переменивает свои задачи, не лучше дело обстоит, когда вертим мы в руках роман законченный, законченный безоговорочно и выпущенный в свет самим автором, цензуре долг свой заплачу… новорожденное творенье, и заслужи мне славы дань, кривыя толки, шум и брань, именно что кривые толки, вот вам различие принципиальное, мудрено вообразить, чтобы кривые толки вызвала формула Герона или какая-нибудь там формула Ньютона — Лейбница, закон Кирхгофа, кривые толки и брань, вот надежнейшее свидетельство неравнозначности восприятия и совершенной негарантированности понимания, то бишь неравнозначности продолжения литературного шедевра в читателе, мне не то чтоб забавно иль грустно, мне тесно делается, когда излишне уверенные люди начинают измерять текст литературный единицами информации, и дело даже не в том, что кроме сообщения семантического, мы имеем в любой онегинской строчке еще и сообщение эстетическое, вещь изнуряюще загадочную, в коей мы и природы её не разумеем, не говоря уж о том, чтобы пытаться чем-то красоту, колдовство и волнение души измерять, и если информация обратно пропорциональна логарифму предсказуемости сообщения, то можете ли вы исчислить предсказуемость ножки Терпсихоры… — пророчествуя взгляду неоцененную награду, предсказуемость строки вздыхать о сумрачной России — где сердце я похоронил, я не уверена, что можно семантическую, аксиологическую и эстетическую составляющие такого текста расписать по осям икс, игрек, зет, плешивый щеголь, враг труда… — …орла двуглавого щипали у Бонапартова шатра, вкус тонких вин, вин драгоценных; вкус магии, тоски, любви, пророчествуя взгляду неоцененную награду, влечет условною красой, вы задумывались ли, отчего у него единственного во всей мировой литературе красота условная, то бишь условленная, и влечет она даже не человека, а рой желаний, рой своевольный: вот вам, на стыке двух строчек и философический, и естественнонаучный трактат, весь Брантом и весь Декарт; вкус чародейства: что же вы таращитесь на чародейство, как на дешевую ярмарку, как на крашеные ящики какого-нибудь Кио; не вижу, и не знаю возможности хоть сколько-нибудь мыслимого глубокого комментария к Евгению Онегину, ведь до сих пор лишь один труд по поводу одного пушкинского творения считать должно и серьёзным и глубоким; комментарий к небольшому пушкинскому стихотворению; стихотворению в двадцать строк; и комментарий являет собою книгу в семнадцать листов, четыре с лишним сотни страниц, её написал Михаил Павлович Алексеев; что уже тут говорить о романе… — задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком писала на отуманенном стекле заветный вензель, в любой книжке вы прочтете, что организация, или же информация, что одно и то же, есть превращение случайных связей в необходимые, и в этой, исчерпывающей, казалось бы, формулировке, совершенно отсутствует важнейшее условие, цель: связи необходимые, но кому, и для чего: конечно же, искусство решительно и категорически бесполезно: при том условии, что эстетическое переживание бессмысленно; не будем вспоминать о повестях, которые суть или отчет, или донос; но ведь кому-то потребовалось, чтобы необходимыми жили слова задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком… и между тем душа в ней ныла, господи; в любой также книжке вы прочтете, что закон возрастания энтропии, и одновременно уменьшения информации, справедлив лишь для полностью изолированной системы; уместно припомнить, что всякий пристойный роман, просто в силу онтологического его закона, есть система разомкнутая, хотя бы по одному тому, что, имея отчетливое начало, ни один достойный роман никогда не имеет финала, и по тому, что он четырежды, в четырех формах, процесс: процесс эамышления, процесс создания, процесс прочтения и процесс восприятия; а уж Евгений Онегин есть система нарочито разомкнутая: в чём автор его превзошел и Мериме, и Данта, и Гете, и Стерна, и Джойса; чего стоит лишь предуведомление к Отрывкам из путешествия, где, кстати, он, единственный изо всех, за сто пятьдесят лет, изловчился поименовать Онегина просто с инициалом, так и написал: Е. Онегин; Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород; и где раз и навечно записано великое:…автор решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Что сие значит? Значит лишь одно: автор всегда прав. Автор прав. И мир уж после разберется: Фолкнер автор или Ляговитый. Автор прав; вот вам и тонкий, надутый и уязвленный мальчик! — Век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — поэзия остается на одном месте, насмешливо, и уязвленно, записал он, в предисловии предполагаемом к заключительным главам романа, цель ея одна, средства те же; и между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной Астрономии, Физики, Медицины и Философии состарелись и каждый день заменяются другими, вдумайтесь: и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны; как вечно юна боль, прибавлю я, прибавлю единственно для себя, в четверть голоса; вот вам его истинное время: вечно; вечность, как в аду; кажется, в восемьсот двадцать первом, когда ездил на венчанье графа Рейна-Орлова с Катериной Раевской, когда увидел впервые Каролину, тот день решил мою жизнь, вот в те дни, в зимнем Киеве, безотчетно веселом, читал Денису Давыдову что-то из неизвестных нам, адских стихов, Давыдов затем рассказал Погодину, и Погодин, с Денисовых слов, в октябре уже двадцать второго, записал в дневник то, что запомнил, и самую суть:…который час, спрашивают адских теней. — Вечность. — И пребудет вечно, как и в гравюре Микешина, пленительно, Татьяна, задумавшись, моя душа, прелестным пальчиком писала на отуманенном стекле заветный вензель… — …И, первой нежностью томима, мне муза пела… первой нежностью: томима… — тоскуя безнадежно, томясь обманом пылких снов… — …и счастье тайных мук узнал… и счастье тайных мук. — Думается мне, и уже давно, что природа признаваемого загадочным эстетического чувства есть страдание, страдание мучительно любовное, страдание от невозможности счастья, страдание по невозможному счастью, по красоте: что в нашем представлении почти одно и то же: счастие — и красота… и счастье тайных мук узнал; томление и мучение любви и тоски легче всего узнать в живописи, Грёз, его пленительная девочка, Девочка за столом, детская головка, в локонах, в очаровательнейших локонах, и прелестный чистейший взгляд, и прелестные чистейшие и нежные губки: и мучение всё в том, что головка эта — истинно женская, с удовольствием я наблюдала, как глядят мужчины на эту головку; и взгляд её: женский; и губки женские; и ищут ласки они греховной, губительной, чёрной, любовной; лет за сто пятьдесят до Грёза святейшая инквизиция таких детишек сжигала: в жарком и высоком огне, в костре, полагая не без заблуждения и не без справедливости, что в таких вот, чистых ангельски девчушках, с взглядом женским, губками женскими, и живёт дьявол; иль Платцер, Диана и Актеон, с каким мучительнейшим наслаждением выписана эта изогнутая, обнаженная, божественная спина юной и зрелой женщины, её зад, её ноги, шея гордая в повороте, тяжкая грудь, и завитки, кудряшки в высоком затылке, вот такой женский затылок заставил героя Мюссе утерять разум и ударить женщину кулаком, здесь прелестна еще игра галльских звучаний, ведь во французском затылок созвучен с наготой, и заключено в описанной пером Мюссе сцене какое-то чудовищно ранящее бесстыдство женственности, и красота тоже бесстыдна, красота ранит, красота уязвляет, унижает, оскорбляет, заставляет страдать… — …И счастье тайных мук!.. — томление живописи: недоступность; красота неосязуема; меж тем, в жизни, от наслаждения зрением мы незамедлительно переходим к жажде осязания; живопись есть томление; живопись служит для нас первым, несмелым еще, указанием к тому, что наслаждаться возможно и чистою мыслию; и великий Менгс, в его Аллегории Живописи, указал нам сущность сего искусства; его Живопись: блистательной, пленящей красоты, почти обнаженная женщина, которая пишет, пишет пером на пергаменте; то была эпоха в живописи, когда полотно являлось всесильным: как философский трактат; и пред картиной Менгса есть о чём задуматься… не знаю, почему вспоминаются мне сейчас картины именно из Павловского дворца, ночью я не спала, очень болит голова в последние ночи (где же Мальчик, где он пропал, с горечью и машинально подумал я, она же умрет от тоски), и в мечтах темных ходила тихонько по темным залам дворца, невеселое, и всё ж развлекающее занятие, я давно уже боюсь ночей, и ужасно понимаю Гоголя; лечь в постель: всё равно, что… где-то Гегель сказал о влюбленных: вздыхают, потому что утрачивают самих себя, теряют и разрушают… изначально искусство возникает как потребность закрепления переживания; затем: развитие переживания; затем… любопытно и довольно сложно это всё происходит: но развивающемуся переживанию, переживанию уже воображенному, нужен свой мир; начинается творение мира; и, как замечено давно и не мною, едва ли не лучшим образом и учебником творения мира из всей мировой литературы является первая глава Мертвых Душ: здесь мы ввязываемся в теорию мифа; здесь мы приходим в гости к Юнгу; здесь мы ввязываемся, отчасти, в историю, где царят архетипы и владычествуют идеи, и символический смысл их, с зашифрованностью цели, которой ищут и психика и вся человеческая жизнь; а можно гораздо проще, и проще говоря: скажи мне, от чего ты страдаешь, и я скажу тебе… человек нынешний, по Юнгу, находится в поиске души, а человек вечный, если верить Платону, ищет другую половину своей души; дивное дело: в философии часто не важна терминология существительных, то бишь понятий, а важна терминология действия: ведь здесь важнейшее: ищет… и приходит, важнейшею категорией философии, философии всех времён, злой и нежный мальчик Эрот:…и будучи возжженным любовью: на отыскание любви… возжженным любовью: на отыскание любви, а что, заметил как-то Малыш, не худое название для томительного, красивого, любящего романа: Мальчик Эрот, ну зачем же, засмеялась я; назови его просто: Мальчик; — и будучи возжженным любовью: на отыскание любви!.. как разъясняла в какой-то дружественной пирушке мудрая Диотима, уча мудрости Сократа: в день рождения Венеры, в саду Юпитера, в божественном пиру. Порос, сын Мудрости, опьяненный нектаром, весь переполненный росою божественной жизненной силы, сошелся с Пенией, изначальной и горькой нуждой: от чего и родился Эрот; Эрот, заключивший в себе изобилие божественной жизни, и мощь и вкус пиршественных садов Юпитера, и праздник Венеры, и мучительное губительное отчаяние Нужды; Эрот:…изнеженный и разнузданный; Эрот:…счастлив, ибо прекрасен и благ; Эрот:…нищ, несчастлив, бездомен; господи, тысячи томов написаны после Диотимы на эту тему… Эрот, рожденный в союзе изобилия и нужды; Эрот: как желание совершенства; и точно: любящие не знают, чего ждут, понятия не имеют о том, чего ищут, идут, как псина больная, влекомая запахом целительной травы; и счастье великое, если он есть, запах травы целительной, и вот почему Эрот: и наставник, и покровитель, и вдохновитель всех искусств; любовь, как и искусство, есть исцеление человеческого несовершенства; вероятно, любовь и искусство начинаются разделением души, и само восприятие, изначальное, любви и искусства, как и деление души, являются страданием; и неважно, рождена ли сия любовь из разума, или же из неосознанного желания; наслаждение — и есть страдание; любовь уже есть причастность желаемому, тут всё дело лишь в том, что природа желаемого должна быть уже присуща желавшему: необходимо присуща, присуща заведомо, присуща изначально, присуща всегда; Малыш говорит, что единственно точным изъяснением в великой и истинной и бессмертной любви может быть лишь: я всю жизнь любил Вас, только я Вас ещё не знал… — Любовь есть уже причастность, и почти владение: владение ещё мнимое; владение желаемым — и не владение им… что властнее: желание ли владеть, иль желание принадлежать? чудесный поэт наш, из тех, что жили, вечно, в минувших веках, говоря о великом композиторе, утверждал, что действием Любви, еще в лоне извечного, бытие разделяется на два начала: взаимоалкание коих будет вечной причиною всякого творческого возникновения… и Божественное эстетическое находил и определял в Божественном любовном: феномен — в процессе… — гм; странно я отношусь к этим его работам; взлёты головокружительные мысли соседствуют там с совершенной беспомощностью, там конечность концепции причиняет мысли живой лишь зло; там мысль гибнет под бременем истин конечных: завершающих, окончательных, всеполагающих; символизм русский пал затем, что, родившись в величии мысли, в желании сделать жизнь искусством и искусство — творчеством жизни, перешел очень скоро к торопливым высказываниям истин-в-последней-инстанцни, и, печальное самое, к лозунгам и поучениям; любая идеология знания-истины-в-последней-инстанции неминуемо перестаёт быть мыслью, делается средою возникновения замкнутой касты и оправданием избиения инакомыслящих; противоречивость пассажа о действии Любви нестерпима: разделение признано завершенным, объявляется начало великого воссоединения, объявляется соборная теургия… — скучно всё это; уже потому, что, логически, автор делается отрицателем творчества; я не считаю, что искусство воссоединяет нас с бытием; здесь вся тайна: в взгляде, жадном и ищущем, в завтра, а не во вчера; здесь таинственное: в томлении по невозможному… и любовь как желание жадное невозможного есть уже, в себе: наслаждением; наслаждение же: болезненно; наслаждение: мучительно: дело, видимо, не в некоем разделении души, мира, сущности, а в вечной и неутолимой гонке: за недостижимым; как Орфей говорил, или пел, и как вторил ему Гесиод: души смертные укрощаются любовью, — смотря что понимать будем под укрощением; древние врачи находили любовь болезнью близкой к безумию, и лечить предписывали ее вином, прогулками и совокуплением; но безумие этим не излечишь… дивно глядеть мне на людей, которые в жизни с мнимыми своими возлюбленными и мнимыми любящими равнодушие их и своё почитают покоем; а покой, великий Покой: как великий пожар в тайге: где ровно и жарко горит всё, на тысячу верст кругом! великий Покой: вечно длящийся ядерный взрыв: как Солнце; и пожар, если длится он вечно, укрощает тайгу: укрощение не как результат, но укрощение как длительность вещи; миг длителен… но чтоб продлилась жизнь моя… — И всё; а гарь, пожарище: уже из иной жизни, из иной какой-то Вселенной, из иной природы вещей; да, вода может погубить огонь, вода может его убить, но вода не может единственного: вода не может заставить огонь стать влажным. Когда Шопенгауэр говорил, что смерть, бесспорно, является настоящей и единственной целью жизни, он, при всей чудовищной разбросанности и неточности сей формулировки, имел в виду и страдание вечное жизни, я говорю сейчас не о страдании в буддистском его толковании, и не о страдании в понимании его житейском, груз болей и бед: честно говоря, мне всё это не интересно… (и в груди моей вновь звучит тот её голос, жесткий, бесконечно уставшая, измученная ожиданием и болью, темный плед, и лампа в изголовье, укрытая темным индийским платком, и за тяжелыми шторами: холодный дождливый июнь; темные полки книжные, и будто освобожденная полутьмою от всяких зависимостей комната, в высокую полутьму уходящие книжные ряды, старинный отблеск зеркала, июнь, дождь, тьма, теплая лампа, и возле зеркала, в тонкой блестящей рамке под стеклом; вырезка из газеты, черный заголовок Ювелирный взрыв, всё что осталось от церкви Растрелли, и если шёл, длился дождливым июнем год 1975-й, значит, она умерла через год, Насмешница, умерла: в августе 1976-го… как стремительно всё развертывалось: месяцы, которые в памяти видятся годами; выходит, что Владелица, в наказание мне, привела меня в дом к Насмешнице, у висячего мостика с золотокрылыми львами, в сентябре 1973-го, лето кончилось, фонтан перед Казанским собором ещё шумел, затем март, март 1974-го, или уже апрель, день серый, солнечный; мрачный: когда встретился я Насмешнице возле Строгановского палаццо; прелестная и тяжелая, задумчивая невнимательность её, невнимательность, которая: высший миг сосредоточенности и упрямства, вы читали, встречали пьесу Прогулочная Лодка? я отвечал, неопределенным звуком, найдите, принесите мне!.. ей принесли, без меня, пьесу, рукопись, уже к вечеру, боже, как глупо, сказала она, прочитав, уронив листы, и уснула; а Мальчика в первый раз в ее доме и я, и Юлий увидели в июне…), не о страдании в буддистском его понимании, не о житейском мучении, не о боли звериной, страдании, которое является будто маленькой репетицией, приуготовлением нашим к кончине, я говорю о страдании вечном: о боли любовной, которая, вероятно, и есть единственная радость жизни: нестерпимо радостное, жаркое, жадное, ледяное, обостренное, мучительное, нетерпеливое чувствование жизни, всей жизни: будь то ветреное нехорошее весеннее утро, иль дикий, измученный ветром, огневой осенний закат, и пред осенним и диким, огненным закатом, гедонизм: всё ж, игрушка, милая, лаликовского стекла, гладкая, взор ласкающая и кончики пальцев, и всё ж: игрушка, наиболее давние, из знаемых нами, философы-гедонисты суть киренаики, Аристипп и ученики, в учении коих цель жизни в удовольствии, в чувственном наслаждении; в возражение им: Эпикур, у коего цель жизни в упразднении страданий, здесь Марк Аврелий: последний, наверное, эпикуреец; наслаждение же великий Эпикур понимал в свободе; витиеватый, фрейдовский принцип удовольствия: на вздымающейся волне бессознательных влечений; и, в возражение ему: принцип реальности; чувственность тела; и чувственность души; чувственность бессознательного; и чувственность разума; шопенгауэровская формулировка, будучи далеко не новой, породила тем не менее невероятное количество литературы, формулировок, текстов и понятий, в их числе и знаменитейший человеческий удел Мальро:…множество людей, закованных в цепи, и все обречены казни, одним отсекают головы на виду у других, и оставшиеся, временно, в живых созерцают собственный свой удел в участи себе подобных… — и удел смертных Камю, и данное Мальро и Камю понимание Жизни как борьбы-против-Судьбы, и борьбы-против-Смерти… не знаю. В моём понимании, борьба против-чего-то: есть уже жесточайшая зависимость; если вы изо всех сил, сопротивляетесь тяжести камня, который на вас навалился, навален: то вы уже пленник жалкий камня, томиться уделом, созерцать свой удел иль обращать внимание на него: быть душою зависимым от удела; вот вам Малыш: вы можете заключить его в карцер, но вы не сделаете его несвободным; как вода и огонь: вода может убить огонь; но вода не может единственного: сделать огонь влажным… — Категория свободы; и множественность категорий несвободы; ринуться в схватку: не совсем то, что отбиваться от напавших на вас; но вы свободны лишь в миг броска в схватку, вы свободны единственно в миг явления воли: и не свободны, когда в схватку ввязались; схватка уже делается для вас родом тюремной камеры; понимать схватку как дорогу к свободе? борьба за существование есть тюрьма: равно как и борьба за продление существования… роскошь и нищета терминов, вся философия в сути дела есть филология; лексика и синтаксис суть орудия философии: понятия, категории и сопряжения их; однако существует некая суб-филология совершенно загадочного свойства, суб-филология лжи; ни филология, ни философия не нужны лжи, и глубоко ей враждебны… о господи. Ложь и подлость правят миром; ложь и подлость, подлость и ложь: подлость и ложь, и ничего кроме лжи и подлости… загадочное явление власти: которую наш Малыш полагает, как и деньги, просто видом энергии; нельзя не поклониться Фрасимаху за суждение его о том, что всякая власть учиняет законы, полезные лишь для неё самой и сила права везде и всегда заменяется правом силы, власть права заменяется правом власти, и прочая; великий Ницше лишь повторил в важнейшем тезисе великого, и забытого, Калликла, если явится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, и втопчет в грязь наши писания, наше волшебство и чародейство, и явится перед нами владыкою, бывший наш раб, вот тогда-то и воссияет Справедливость природы… ну, на мой вкус, здесь изрядная путаница в терминах; путаница в терминах породила немало зла, и пролила моря крови, всякую нашу нетвердость в терминах ложь и подлость тотчас употребят к своей пользе и к нашей гибели… ложь и подлость; единственное, чем они живут: уничтожение или пленение всего, что мыслит творяще; творяще, а не творчески; терпеть не могу это словечко лжи; суть лжи и подлости: всё обратить в самих себя; всё обратить в ложь и подлость; это чумнее чумы, и спасения от них нет; противостоять им невозможно, против насилия и власти могут встать лишь власть и насилие, а малейшее объединение людей в структуру порождает тотчас подлость и ложь; ложь чудовищнее злодейства; державинское: злодейства землю потрясают, неправда — зыблет Небеса!.. и единственное, что может утешить меня: что во всякие времена является человек, ледяным одиночеством одинокий; одинокий настолько, что ни от чего не зависит… его можно убить: как вода может убить огонь; но ничто не в состоянии заставить огонь стать влажным… тот человек, в безграничном своём одиночестве, по стене пещеры проведет медленно линию: и линия станет горбом бизона… линия как чистое ощущение: рождается прежде мысли; мысль-слово не успевает солгать; не успевает загубить линию; идея как чистое ощущение рождается прежде всех ухищрений принуждения… и далее мы разошлись с Малышом; по мне — я извечно главнее Вселенной: ощущение живёт только внутри я, это вершина любого жизненного ландшафта, середина любого пространства; и я гения есть мимолетная межзвёздная точка, на которую опирается и в которой живёт, краткий миг, в непостижном движении и развитии своём Истина; никакое мы не умеет стать такою опорой и пристанищем, главнейшею точкой мира умеет быть только я; Малыш же — чистейший язычник, исповедующий затейливую мета-гомеровскую веру, он считает, что творящее я затем и сдвинуто из середины мира, с линии перспективы, чтобы видеть всё и ощущать всё в истинной кривизне, и поэтому гений вечно чужд миру, гений не делается ни мимолетной опорой, ни кратким обиталищем истины, но за это он видит её пути; его желания и видения не вмещаются в привычные людям представления, а сравнить эти желания и видения не с чем; язык наш убог и скуден, он жив лишь метафорой, и на нашем языке видения и желания гения неизъяснимы; единственное, чем назвать их можно: Любовь; жизнь есть страдание: страдание неисполненного вожделения, боюсь, мы никогда не поймем страданий Александр Сергеевича, чей неукрощенный дух заперт был в тюремной клетке бедных наших слов… — а вы толкуете мне про связь страдания с жизненными желаниями; человека, подчиненного жизненным желаниям, брать можно голыми руками, он уже готов продаться; а если желает он власти, силы, богатства иль жить как все… засмеяться и махнуть рукой; и зависть есть несвобода, и ненависть худшая из тюрем; и любовь — зависимость: ужаснейшая вещь; истинная любовь — вольная воля… привязчивая пиитическая глупость: вольность рек; ничего нет принужденней реки; воды текут, куда велит им их тяжесть; угодливость рек, текущих туда, где ниже: будь река вольной, она удалится в небеса; но вообразите себе смертный ужас реки, делающейся водопадом… всё, что гибелью грозит, неизъяснимы наслажденья; вот состояние водопада, назовем его так, очень претило Аристотелю, Аристотель видел, что страдание сопряжено с влечением, и, задолго до Сиддхартхи Гаутамы, решил, что избавление от страданий: в избавлении от влечений; но не от влечений вообще, а, в лучшем бюргерском духе, от влечений неупорядоченных, Аристотель вводит меру в любовную потребность, в страсть, влечение; всё это, конечно, чушь; читайте мудрого Гегеля, который гениально определил, что безмерность сама по себе уже есть мера; в сущности Аристотель отрицал любовь и говорил, что рассудительный ищет избавления от страданий, а не ищет удовольствия, то бишь рассудительный откажется от удовольствия, от влюбленности, от любви, от страсти, увы, Аристотель не понимал самой природы влечения, благо видел в середине, превыше всего ставил благоразумие, и брал ум как высшее, как начало и конец, как принцип и цель; всему тут виною, конечно, арифметика, у Малыша есть крошечная работа о ясном разуме и скрытом разуме… так скрытого разума Аристотель не предполагал и знать не хотел; но в противоречие всем суждениям о разуме, о благоразумии: вечно буйствовало в человечках чувство; вероятно, главнейшее, а может быть, единственное чувство, какое только есть в живом существе, есть желание свободы; и все трагедии живого мира: единственно в том, что свобода одного часто может осуществиться лишь через несвободу иль гибель другого, но подобная осуществленность уже есть несвобода, и мне неинтересна… вот, в состоянии водопада, наверное, и рождается вседозволенность, до смешного криво понимаемая свобода; известное: Бога нет, и всё дозволено часто толкуется как страха нет; господи, как это скучно, и грустно, увязывать вечно Бога — со страхом; действительно: Бога нет, и всё дозволено, но Бога нет — значит нет ощущения громадного богатства мира, Бога нет у червя, у крысы, нет мира, есть тюремная камера; есть гнилая нора; а нет дворцов и просторов и бесконечных звёздных небес; идейные афеисты ничем не лучше мессий Бога-страха, и те, и те: с кистенём в руке, я сижу в гнусной камере, я сижу в глухой норе, и ты сиди со мной же; они животные, очень простые, им биологически не понять существа, испытывающего жажду; как говорит Малыш, при страшной жажде худшее наказание не дразнить водой, а не дать второго стакана, так во всём, во всей жизни, где у вас жажда, у второго стакана вкус совершенно иной, потому что вода, вино, нектар первого стакана уже у вас в крови, вы уже химически изменены первым же глотком; то, что утоляет вашу жуткую жажду, действует отчетливее яда; вы не то что из куколки делаетесь бабочкой, вы из рыбы делаетесь птицей, и бывшим вашим родичам рыбам даже трупа вашего не остается; по усам текло, а в рот не попало, по усам-то течёт у всех… а превращения трудны; иной считает себя полубожеством лишь затем, что сумел выйти из камеры в тюремный дворик; но уже всем другим он запрещает трогать стену этого дворика; предел своей свободы, своего знания он считает конечным во всём мироздании, он делается цепным псом-охранником, сколь часто и утомительно это видим; страшны люди, у коих на всякий вопрос есть простой ответ, мой приятель, врач, умница, организатор, миллионер, товарищ Бабичев от хирургии, пока говорит о своём: гений-министр, но лишь сойдет с трамвайного рельса, начинает, как чеховский обыватель, пороть такую пустую и злобную чушь, очень точно знает, что такое любовь: сигнал-де того, что ты нашел пригодный тебе генетический набор для произведения потомства… если верить этому дураку, то невозможно любить ребенка, любить женщину, которая не умеет родить, а потомство, замечу, успешно производится не только без любви, но и в ненависти, и в злобе, в насилии… и у дворовых собачек; он же, кстати, о литературе, упрямо и злобно: литература должна, я при его речах даже задремала от угрюмости, литература должна ставить проблемы, вот образчик существа, не ведающего любви, бедная литература, кому и что должен Гоголь? который мучился, тщетно допытывался у Бога, у Руси, для чего он явлен на свет, не даёт ответа; эти суки, глашатаи внутреннего двора благодушно уверены, что им все задолжали, что Сын Божий должен за них пострадать, дабы им дальше жилось в сытости; категория долженствования означает, что можно планировать, на четырехлетие, производство и выпуск Мертвых Душ, написание Евангелий… литература ничего и никому не должна, это одиночество распятия, творение мира: в котором вечно будет клубиться любовь и ненависть его создателя… свобода литератора в его пере, свобода произведения — в читателе; если читатель раб, то литература ему не нужна, ему нужен комикс, а литератора он вечно требует упечь, не выпускать даже на внутренний дворик, угноить в черном карцере… увы, не сопрягаются любовь и долг; любовь, скорее, есть защита от мира, и я в том убеждена; категории долженствования нет в природе, долженствование изобретено, рождено властью, придумано насилием, возведено в догмат, в Моисееву заповедь, в табель о нравственности; власть есть страшный соблазн, мало кто из философов удержался от тяги к предписыванию, любимец мой вечный, великий — Юм, жестокую правоту которого еще предстоит миру узнать в грядущие лихие столетия, Юм изумительно точно заметил, что честна и не вредна этика только описывающая, тогда как мир вечно, угрюмо изобретает бесконечные виды этики предписывающей, и мир в том: неправ; категории долженствования не существует в природе; здесь опять понятия свободы, несвободы, предопределенности, зависимости; но важно всегда движение души искреннее! а где долг не совпадает с искренностью души — там начинается ложь, гибель, незрелое усердие, и не о чем тут говорить; тигрица, куропатка защищают детёныша не из чувства долга, а искренне, не раздумывая; я видела, как бросаются на мостовую вытащить чужого мальчонку из-под бампера, из-под мчащихся колес: и делают это не из долга, ибо тут ощутить долг — времени нет, а из порыва, из испуга за живое, из живой потребности своего существа. Я отрицаю долг; чувства долга нет в природе; где речь заводят о чувстве долга, там говорящий: лжёт; есть искренность или неискренность; любовь и нелюбовь; порыв и марширование из-под палки. Кузанец великий считал, что любовь есть связь, и придавал ей характер всеобщности; не торопитесь замешивать сразу сюда некую всемирную всеобщность; вообразите для начала всеобщую связь двух огонёчков жизни: младенца и матери… любая терминология грешит неизбежно тягою к разделению, к градации, любовь к ребенку, любовь к жене, любовь к Богу… древнее, стариннейшее учение о любви, одно из тысяч учений: три стрелы; три восхождения любви: наслаждение и следующее за ним разочарование, горчайшее, хорошо вам известное, волнение, тревожность, удовольствие трепета и ожидания, нетерпения и восторженности, а когда та незнакомка вдруг познакомится со мной, то неохота мне смотреть в её знакомое лицо, гениальные стихи, предмет любви, долгим глотком или кратким, выпивается до дна, и ничего не остается; другая стрела: великая радость; тоже не навечно; и третья стрела: божественная любовь, чрез любовь к любимому существу, и вот ту, третью, стрелу исповедовали Боэций, Дионисий Ареопагит, Бернар Клервоский, Гвидо Кавальканти, Марсилио Фиччино, да кто только не исповедовал из прекраснейших в мире людей, её пел Дант в терцинах, её пел Хафиз в газелях, движет Солнце и Светила, забавно будет, когда горе-ученые, проповедники долженствования, уяснят, что любовь есть живая и главная из действующих в мире сил, и четырехлетние школьники будут учить вместо законов Ньютона законы Любви, они будут знать, по Данту, что упавшее яблоко притягивается к земле Любовью, видимое нами: только отблеск, только тени от незримого очами… — …получишь то, что ищешь, и большего возжаждешь, я никак не могу понять для себя, навечно ли любовь увязана враждою со злом, или же когда-нибудь любовь от этих пут и кандалов освободится, настанет ли простор для всех, или же внутренний дворик тюрьмы, в том или ином, расширенном, виде, пребудет вечно… любовь движется, зло преграждает; любовь творит, зло пьёт, как кровь, творимое любовью; все мы знаем простейшую формулу устройства мира: сегодня выживает сильнейший, но завтра принадлежит тому, кто сегодня слаб; в действительности же всё немножко сложнее; зло интуитивно, бешеным чутьём, познало кратчайший способ творения будущего: через уничтожение настоящего насилием; не верьте, будто насилие есть повивальная бабка; видали ль вы повивальных бабок с топором? это кратчайший, примитивнейший способ перейти в иное, в то иное, где власть будет принадлежать топору; сожгите эту комнату, всю: все книги, шторы, и вы принудите меня вести новую жизнь; сожгите меня вместе с книгами, и вам придется говорить с кем-либо другим: возможно, тот будет глупее вас, и вы сможете гордо его учить, перевирая безбожно всё то, что слышали случайно от меня; расстреляйте в государстве половину населения, выборочно, определенных людей, сожгите дома, взорвите железные дороги, и государство станет иным; сам народ станет иным; есть другой способ творить будущее, любовью: уходить от того, что мешает, что является не-любовью: уходить не в сторону, не ввысь, а в иную среду, из рыб — к птицам… злые глупцы считают, что будущее можно сотворить на огне, в борьбе молота и наковальни; меж тем, Будущее незримо вызревает, незримо для наших очей, в той смутной области жизни, которую Гегель, в гениальном провидении, назвал порами; когда-нибудь мы узнаем, что эти поры и есть главный и важнейший действительный мир… — Вероятно, красота есть частный случай непонимаемого, частный случай невидимого, чего-то желанного, усложненного, возвышенного и истинного; грустно мне, что, начиная с Демокрита, из категории прекрасного напрочь исчезает понятие энергии; энергия и идея одно и то же; идея не может воплотиться без организации, всякая организация неизбежно искажает и губит идею; превращение энергии удовольствия в энергию неудовольствия; злосчастные вечные вопросы: из чего индивид берет энергию для неуничтожимости своей, и для неуничтожимости рода; как это происходит; Мальчик на всё это отвечает, на мой вкус, несколько туманно, но зато кратко; энергия для затрат крайне важных, существенных, в особенности для катастроф, считает он, исчерпывается из будущего, всё сие не столь нелепо, как видится, если забыть раз и навсегда про то, что время может иметь вектор, время, считает Малыш, вне-векторная величина, явление, понятие; давно известно, что прибавление, за некоторой чертой, становится усложнением; счёт уместен и возможен там, где природа вещей поддается счету; больше в природе почти всегда означает иначе, но не все понимают, что вместо иначе правильней будет говорить: настает иное; предположим, вы собираете в кучку сливы: две, три, четыре, но когда вы кладете пятую сливу, у вас оказывается отнюдь не пять слив: а, скажем, три яблока, или полкирпича, или дохлая крыса, и люди никак не умеют это предусмотреть или предвидеть; сие невозможно ни предвидеть, ни предусмотреть; штучки диалектики-из-учебника никуда не годятся: не просто среда, иль вмешательство извне, в дело вмешивается новый фактор, который невозможно учесть, ибо невозможно его вообразить, невозможно предмыслить те небеса, с которых он может свалиться, любая система становится частью новой, на порядок более усложненной системы, и из всего этого Малыш как-то выводит так называемый вечный закон приращения энергии… но вот тут начинаются роковые, разящие беды несовпадений; у Фолкнера, помнится: жизнь преждевременна, я очень была уязвлена; мне если жизнь что-то и доставляла, то всегда доставляла с мучительным и даже трагическим запозданием, долго думала, и поняла, что жизнь преждевременна, когда она не нужна, жизнь как сумма явлений, которые вас объемлют, и жизнь безбожно запаздывает, когда вам в этой объемлющей вас сумме явлений позарез, чтобы жить, нужно что-то другое!.. чудовищный век, идиллическая деревня Обломовка, именно такая, как написал ее Гончаров, Малыш говорит, что мы терпим жизнь, он всегда изумлен тем, как люди любят часы: настырный, как комар, механизм, и палаческий гром, вой и стон на зубчатых башнях, чистейшее, считает Малыш, насилие, ведь каждый живет в личном времени, его личное время то ускоряется, то замедляется, в зависимости от внутренних причуд жизни, человек заболевает от принуждения равняться под бой иль мерцание часов, но деревня Обломовка, именно та, какую написал Гончаров, просыпается под громозвучные слова: говорит Москва… вторжение чужого времени грозит разрушением сущности, сущность же единственно верно понимаема может быть как возможность, как сумма возможностей и вся богатая их вариативность, и потому сущность любого явления познаваема может быть лишь в завтра: ни одна вещь не замыкается в себе, а только в условиях; а то, что вы сегодня ошибочно принимаете за сущность вещи, это её видимость; видеть значит уже ошибаться; видно лишь состоявшееся, то есть часть того, часто ничтожная, что могло состояться, видна та часть вчерашней сущности, которая реализовалась; видно вчерашнее: как звёзды; всегда видимо лишь прошлое, затем следы его, затем следы стираются, и уже ничего не видим: слабо достоверные слухи, слабо достоверные документы, случайный след когтей, и затем уже археология… а ясновидящие, люди или же божества, видят сущность как все возможности будущего в их жизненности и нежизненности, золотое клеймо неудачи на таком беззащитном челе, от перемен внутри к переменам вовне, сущность делается формой, форма явлена в условиях, и порождает их, переливчатость силлогизма, новые условия рождают новые формы; а изобретение, насильственное, форм — вздор, и всегда было вздором; как и понятие вольного иль насильственного скачка; понятие скачка — ложно, столь же ложно и неверно и понятие потока при изменении времени, река времен, и прочее; мир непрерывно превращается из чего-то одного во что-то другое: уничтожением, медлительным иль катастрофическим, предыдущего, предшествующего, и мир вечно существует во множественности состояний, каждое со своим временем, каково же в таком мире отдельному человечку… зыбкое вчера-сегодня-завтра, представление этих понятий — обеспечивается лишь некоей длительностью жизни, где зверю и человеку кажется, что он всё тот же, только луны заходят, холода настают, память-ощущение, тревога и боль, навечно выжженные в клетках: вот прошлое; тревога и испуг, отвращение пред надвигающимися изменениями, или влечение к ним, желание и нежелание, человеческое ощущение-фантазия: вот будущее; голод торопит завтра, сытость его отодвигает; человеку-зверю кажется, что он всё тот же, ну да, недуги, хворь, немощь, иль неумение действовать в изменившихся условиях, но ведь — мир раньше лучше был, любой старый волк знает, и внешний мир: чувство физического удовольствия или неудовольствия… меня более всего поражает та загадочность, с какою живое существо химически изменяется в ответ на прикосновение окружающего мира: иль ластится к миру, к явлению, иль бешеной агрессивностью восстаёт, и как колдовски ощущает живое недостаточность в нём чего-то… вот почему любовь не может быть болезнью, болезнью становится горе, горе неисполнения любви; несвободу можно стерпеть в голоде, в движении, в жизни; но любовь, как и мысль, — не терпят несвободы; тоска есть несвобода, и несвободой являются и боль, и мука, и все виды отчаяния, водопада, но, я думаю, в истинной любви мы тоскуем не от недостаточности чего-то, а тоскуем по тому, что сложнее нас. Искусство есть чистая любовь, ибо оно есть мука ненасытности; человек всегда будет в таланте своём ненасытен; ему всегда будет мало его простоты; тоска по сложности…