Борис Казанов - Последняя шхуна

Там она и сидит, наверное, как сидела, у подножия деревянной лестницы, с теневой массой листвы, что отбрасывал на перила ветер, с каплями крови, разлитой на ступенях в тот вечер: безногая нищая, которая ничего не просила, сидела и глядела, а — куда, он проследить не смог.

Остановясь, вдруг увидел, какая она, и какое у нее тело еще осталось. Принес ей конфеты, сел и — ею овладел, так что и ей передалось. Он приходил и приходил, садился напротив, и они не только отдавались, засыпали в объятиях, но и бродили вдвоем, и пускались в путешествия, бог знает, где побывали друг с другом — и каждый по себе! Это было не то, конечно, но от нее веяло новшеством, чем он себя подпитывал после.

Может быть, она единственная, на кого он мог бы опереться?

«Не оставляй меня, я несчастный, не оставляй пока!»

Шепча эти слова, как заклинание, он расширил яму почти вдвое, углубил, как мог, и докопался до сути. Внутри сидел валун, и, выложась весь, он валун расшевелил.

Значит, не смертельно! Но даже такой, шевелившийся, он был неподъемен, пустая работа.

Подняв голову, он увидел, что старик приоткрыл гроб и заглянул.

— Паренек да…целехонький, как живой! Свежачок, день—два, льдом охраняли… Так он же самоубитый, без мозгов…а—а, да я его знаю! По пальцам узнал! Он недалече могилу копал, а я надоече подумал, не зная: вот кому бы я дочку сосватал!

Произнеся тираду из одних восклицаний, старик удовлетворенно перенесся из мира усопшего в живой, по—видимому, не делая особых различий между ними. Свесив ноги в яму перекусить, он вскрыл бутылку пива обручальным кольцом, надумав сейчас съесть свою золотую рыбку.

Однако писака, начинавший все видеть в черном свете, ошибся:

— Я пиво с воблой не употребляю, — сообщил он категорически живую подробность о себе. — Я или пиво пью, или воблу ем, а совместно — не! Не употребляю.

— Мне бы, дед, твои проблемы…

— Ты, малый, — спросил он, — случаем не родня усопшему?

— Что?

— Вот, думаю, что родня.

— Нет, не родня.

— Значит, есть вина?

— Нет и вины.

— Чего ж трудисся—то?!

— Давай сообразим, дед, как этот камень вытянуть?

— Ты выкопал, ты и соображай, — старик скоренько подобрал ноги, боясь, как бы этот сумасшедший не стащил его в яму.

Шофер вернулся радостный — родился сын! — и подготовленный: как будто ожидал, что этот молодой матрос, неприютный и нелюдимый, оставшийся за всех, с сияющими, догорающими последним интересом к миру глазами, может отчудить, что угодно.

Вдвоем завели строп с гачками, и — после нескольких попыток — выдернули и подняли! Валун лежал, как голенький младенец, вынутый из утробы.

Меняясь с шофером, вдвоем оформили могилу, прихлопали стенки и оттопали дно.

Позвали старика, чтоб принял работу:

— Давно не видел тут такой ладной ямки!

Вот он и улегся, на чью койку ему еще предстоит лечь, глубоко и навсегда.

С утра, с беспокойством раздумывая о моряке, которому приходил на замену, писака, конечно же, не мог предположить, что закроет его землей. Ну, а сейчас не взялся бы предсказывать, что с этой минуты уже с ним не расстанется, и он станет героем самого лучшего из того, что ему удастся написать.

Писака не нашел шхуны у пирса.

На месте «Моржа» стоял рефрижератор «Амур». Все там спали, на вахте у них была деваха с широченными плечищами. Она скучала, и с такой моментальностью подхватилась навстречу, что писака передумал расспрашивать и бежал.

В ужасе помчался в уборную — успокоительницу, но в ней кто—то заседал.

Писака знал, как приход изменяет людей, но боялся поверить, что его забыли на кладбище, а «Морж» ушел и не вернется за ним. Пусть даже не ушел, а перекочевал в другое место! Но как он ночью до него доберется? Он должен там быть сегодня, немедленно, поздно — уже завтра!

Погрузившись в беспросвет отчаянья, он не воспринял за реальность, когда из уборной, застегивая последнюю пуговицу, вытиснулся боком Батек.

Старпом посмотрел на писаку так, словно тот стоял за ним по очереди.

— Посетил и насладился! — поделился он впечатлением. — Три раза покушал, терпел — и поделом!

Батек только начал панегирик уборной, а писака, давно связанный с ней тесными узами, тут же в ней заперся, чтоб неспеша переварить явление старпома, казавшееся ему гипотетической уловкой сознания. Однако то отчаянье, что пережил, вызвало залповое опорожнение желудка. Сидеть стало не с чем, и он вышел.

— Потому что деревянная, беленая известью, — объяснил Батек его скорострельность. — Весь отпуск я просидел вот в таких! Знаешь, как я в детстве жрал известку? Маманя курям вынесет, а я сожру!