Борис Казанов - Последняя шхуна

— Видишь дорогу? По ней «чуркобеккеры» ходили, возили на рудники взрывчатку…

— Якоря прилетели! — не унимался тот.

Придушенный пуговицей ухватил два слова и уже не мог успокоиться, хотя б дождаться объяснения. Поскольку не всякий в состоянии вообразить, что якоря летают, как лебеди. Но он, по—видимому, заглотил наживку, которую бросил ему старик, и дергался на ней, в то время как тот мастерски развивал интригу дальше:

— Якоря? Вон оттуда и прилетели, откуда не видно… Там «Соломея Нерис» стояла, знаменитый пятый пирс, с нее взрывчатку возили. Я в трюме работал, отпросился в общественный туалет, в десяти метрах от пятого, а она — фьють!

— «Соломея»?

— Уборная! Снесло — как не бывало общественного туалета! Ни пыли, ни крыши, ни кабин, ничего. Один я сижу, как для смеха, на очке, считай, оказался напротив столовой, где люди обедали, — и подтираю зад бумажкой… Если б тебе с Сучком рассказал тогда, когда вы об него языки чесали, так вы б еще подумали, кого бояться: меня или его? — Трумэн показал на гроб и, доверительно наклонясь к писаке, пожаловался своим шепотом: — Боялся при них признаться, мало ли чего?

— «Соломея»!

— «Соломея»? Вот сюда и прилетели от нее якоря… — Он опять оглянулся, где они подевались.

Тема затихла.

Тут они не то поднялись, не то опустились так, что вошли в освещение хребта, и произошло чудо, которое все ждали: у придушенного пуговицей зверобоя отлетела пуговица! Вот он и прояснился какой из себя: широкое лицо с грубыми и стремительными чертами, с устанавливающимся румянцем на щеках с ямочками — парень свой в доску, лихой, видно, но не от лихости ума.

— С мясом отлетела, бляха—муха! — произнес он с огорчением, голос в нем тоже устанавливался.

— Помнишь, на Большом Шантаре? — Старик зачинал новую сагу. — Я тебе тоже пуговицу пришил тогда, а дракон с кондеем сыпнули в бражку пургену?

— Я это вписал дракону, жаль! Жаль уже не намылю ему морду! Эх, папиросы в альпаке оставил… — спохватился он, проверяя карманы штанов.

— Я тебе дам в долг.

— «В долг»! Ты целую пачку моих оставил на льдине…

— Счас пойдем на Ямские, отскочим в гостиницу «Ропак», я тебе «куплю»!

— Купишь ты, бляха—муха! Вот если б он пообещал, — парень тоже показал на гроб, — я б ему поверил.

Даже в обычной словесной перепалке, как отметил писака, для них неким эталоном служил этот, проживший вразрез своему имени моряк. На него ссылались, как на опору, хотя до сих пор не было произнесено и имени его, и трудно было вообще судить о подоплеке раздора. Одолеваемый сомнениями насчет себя, постояв с ними в машине час—полтора, он уже приходил к мысли, что все его чудеса объясняются, может быть, переменой в их сознании насчет самоубийцы, и на этой волне и его несет, и выносит, куда?

Старик вдруг сказал подхалимски:

— Если тебе понадобиться нож наточить, крикни меня! Никто тебе лучше нож не заточит, скажи, Садовод?

Тот отозвался с презрением:

— Лизнул этого писаку, бляха—муха!

Теперь он знал, как зовут каждого из его ботовой команды.

Незаметно въехали в Холмино, висевшее подковой на обрыве крошечной бухточки без причалов, и с линией швартовых бочек на подступе к ней.

Начали кого—то разыскивать, плутая среди низких деревянных построек, где можно было рукой, не вставая на цыпочки, дотянуться до кирпичной трубы и прикрыть дым, если он из трубы шел или валил. Ориентиром служили электрические лампочки, их тоже было не в изобилии, и в их свете, и в свете фар возникали и там и сям растущие дико у пристроенных к ним попозже колодцев одиночные корявые дубы со спиральными кронами, закрученными ветром, а не воображением живописца.

Непохоже, что кто—либо из них, включая шофера, знал досконально место, куда они ехали. Сучок, этот щуплый зверобой, держал перед собой листок, который ему, наверное, передали на судне, и сверял с местностью.

В конце концов определилась линия: проехали почту, водокачку, красиво смотрящийся покрашенный створ с привязанными к нему оседланными лошадьми, без страха стоящими на круче. Машина свернула в узкий неосвещенный переулочек, неожиданно оказавшийся почти отвесной тропой. Вовремя спохватившись, водитель начал сдавать, включив задний свет. Вдруг он закричал, резко тормозя и высовываясь из кабины: «Это машина, она не ебет, а давит!» — тропой спускались, как тени, отозвавшись смехом, серые фигуры в телогрейках и платках.

Тут, на подъеме, и остановились.

Сучок выбрался из кабины, удерживая в руке большой портфель, блестевший замками, неся его с осторожностью впереди себя — портфель и он шествовали порознь.